«В 1990-х годах Ват быстро становится в польском литературном сознании одним из важнейших польских поэтов ХХ века».
244.
Один из ядвисинских вечеров 1998 года был творческим вечером гостей из России. Мы с Адамом Поморским договорились сделать вечер не двойным — Британишский и Эппель, — а тройным: Астафьева, Британишский и Эппель. Об отсутствующей Астафьевой несколько слов сказал Адам Поморский, проводивший всю эту встречу, а я почитал ее переводы и ее стихи, русские и польскоязычные. Моя вторая треть вечера кончалась моим стихотворением «Пожар в Вильне в 1748 году». С выступлением Эппеля, который начинал своими переводами из польского барокко, это сыгралось неожиданно очень удачно. А уж особенно удачным было вступление Поморского — похвальная речь о трех русских переводчиках, еще одна его «лаудация», как за четыре года до этого, при вручении нам с Астафьевой премий ПЕН-Клуба. Тогда, в 1994-м, Адам был едва ли не самым молодым членом ПЕН-Клуба, а в 1998-м, принимая гостей — русских, белорусов, украинцев, чехов и словаков — в Ядвисине, он уже чувствовал себя «хозяином».
Адама хватало на всех. Я же познакомился с поэтом и переводчиком из Словакии Каролем Хмелем. Но особенно интересны мне были все трое белорусов: и молодой талантливый переводчик Лесьмяна Олег Минкин, живущий в Вильнюсе, издающий там белорусскую газету, и немолодой Василь Семуха, переводчик «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, живущий в Минске, переводивший также поляков, и переводчик «Улисса» на белорусский язык — блистательный молодой белорус из Польши, физик по образованию. (Между прочим, гость с Украины тоже оказался переводчиком «Доктора Фаустуса», так что и Украина, и Белоруссия выглядели весьма по-европейски).
Поэт Олег Минкин — переводчик маленькой книжки Лесьмяна, вышедшей в Вильнюсе в 1994 году по-белорусски. Человек талантливый, и переводы талантливые. Переводить Лесьмяна на белорусский (а еще более, наверно, на украинский) естественнее и легче, чем на русский. Белорусский язык пока что остается ближе к своей древней, «первобытной», «мифологической» стадии, адекватной Лесьмяну. Мицкевич жил среди белорусов — отсюда его «Дзяды». Лесьмян, много лет живший на Украине, из украинского мифологического мышления (из которого выросли столетием раньше «Вечера на хуторе» и «Вий» Гоголя) черпал больше, чем из русского или польского.
Минкин знал, разумеется, московский томик Лесьмяна 1971 года. Я подарил ему номер «Литературки» от 6 августа 1997-го с переводами Астафьевой из Лесьмяна (триптих — «Солдат», «Дева», «Пчелы»), благо, номер был у меня с собой. Переводы Астафьевой ошеломили его. Результат был неожиданный и немедленный: он умчался, раздобыл у кого-то польский томик Лесьмяна и тут же перевел заново уже переведенное им прежде стихотворение Лесьмяна «Пчелы». Теперь он переводил, соревнуясь уже не с давно известным ему гелескуловским переводом в московской книге 1971 года, а с неизвестным ему раньше переводом Астафьевой:
В закоулке подземном, в жилье без просвета,
Где над мертвыми кровля загробности тусклой,
Ночью некоей Вечной, для нас же — Июльской
Что-то вдруг зажужжало… Смерть слышит… Что это?
Это — пчелы, роящимся шаром с полета,
Сбившись с жизненных троп, в пустоту залетели!
Так жужжат они чуждо в глухом подземелье,
Страх смотреть — так здесь чувственна их позолота!..
Мертвецы — в восхищенье! Зрачков своих нечто
Заслоняя от блеска остатками пальцев,
Восклицают в восторге, тень к тени толпятся:
«Это — пчелы! Вы помните? Пчелы! Конечно!»
Усыпленные боли их сызнова мучат!
Благодарны, что будит их блеск золотистый,
Всею небытью смотрят в заблудшие искры,
Что в обители смерти златятся так жгуче…
Знали некогда эти златые творенья,
А теперь, позаброшены в злые потемки,
Изумляются блещущей головоломке
И шараде жужжащего жарко роенья!
Но почуяв дорогу из сумрака мертвых,
Пчелы в мир выбираются медленным лётом,
Вот уж гаснут, скрываются за поворотом —
Вот уж — нет их! — А мертвые смотрят и смотрят…
См. Польские поэты ХХ века. СПб. 2000. [1]
245.
В Варшаве осенью 1998-го, после Ядвисина, я был всего несколько дней. По существу, только на могилах. С Янкой Ворошильской и Катажиной Херберт — Катажина была на машине — мы побывали и на Новых Повонзках у большого, почти необработанного камня в память Виктора Ворошильского, и на Старых Повонзках, где вблизи костела направо была свежая могила Херберта, вся усыпанная цветами, а за костелом, как обогнешь его, налево, среди новых камней стоял высокий блок песчаника с именем Артура Мендзыжецкого.
Могилы Мендзыжецкого и Херберта разделяет костел святого Карла Борромео (в польской транслитерации — Кароля Боромеуша). Ирония в том, что могилы двух польских поэтов, любивших и знавших европейскую культуру, да, конечно, культуру христианскую, но в самом широком смысле этого слова, разделяет храм, воздвигнутый во славу фанатичного церковника, поборника контрреформации, одного из идеологов недоброй памяти Тридентского собора. И Херберт, и Мендзыжецкий, и Юлия Хартвиг печатались в «Тыгоднике повшехном», но оставались христианами свободными и сомневающимися. В книге Херберта 1992 года стихотворение «Homilia», обращенное к проповедующему ксендзу, полно горечи и даже сарказма:
...для ксендза — прошу прощенья — все так просто
Бог дал муху чтобы пташке что-то съесть
даст детей и на детей и даст костелу на устройство
вот рука — вот рыба — вот и сеть
может так учить и нужно тихих верящих и скромных
обещать — свет — милость — чудо — ждите и дадут
но ведь также есть такие в ком сомненье непокорность
скажем честно это тоже Божий люд
ксендз не знает как блуждал я в бурю ночью
как блуждая среди скал искал Его
пил песок и камень ел и надо мною одиноким
только в небе Крест горел — и никого...
См. З. Херберт, Стихотворения. СПб. 2004. [2]
Да если вспомнить, то и религиозные стихи Стаффа (иногда — бунтующие, богоборческие), и религиозные стихи Ивашкевича (например, «В соборе») — стихи людей сомневающихся.
К Юлии Хартвиг я заехал на следующее утро, в день отъезда. Собственно, не заехал, а зашел, потому что эти три дня в прожил на Маршалковской, угол Хожей, у Наташиной племянницы Халинки. В один из этих дней заехал ко мне Мариан Гжещак, и Халинка с удовольствием выполняла роль хозяйки дома. Работает Халина в Национальной библиотеке, зарабатывает гроши; Михал, ее муж — программист, но даже его заработков хватает на жизнь только потому, что он много работает еще и дома, сверхурочно. Новые времена суровы.
246.
В Ядвисин в октябре 1998-го я ехал в разгар нашей работы над нашей антологией поляков ХХ века.
Кое-что по ходу работы частично появлялось и в журналах. Еще две женских публикации Астафьевой — из Уршули Козел (впервые) и Марианны Боцян (второй раз), стихотворение Иллакович — в «библейском» номере «Иностранки» в 1997-м... Но главное — ее публикация в «Иностранке» стихов Александра Вата в 1996-м.
Александра Вата у нас не знали совершенно.
Люди, не знающие польского, но читающие по-английски, могут теперь прочесть прекрасную книгу Томаса Венцловы о нем: «Aleksander Wat. Life and Art of an Ikonoklast» («Александр Ват. Жизнь и творчество иконоборца»). По-русски первым упоминанием Вата были несколько строк о нем и несколько строк из его воспоминаний в статье Астафьевой о Броневском в «Литературном обозрении» в 1993-м. О том, что Броневский и Ват вместе сидели в варшавской тюрьме в 1931-м, а потом, в 1940-м, вместе были взяты НКВД во Львове, вместе сидели в карцере там же во Львове и в 1941-м столкнулись в Москве при переезде из Лубянки в Бутырку.
Кое-что из поэзии Вата мы прочли, напомню, еще в 1963-м, купив его книгу 1962 года в книжном магазине в Варшаве. Но занялась Наташа Ватом много лет спустя, после того, как ей попалось на глаза в Варшаве, в конце 1986-го, его стихотворение об ивах в Алма-Ате.
Публикация в «Иностранке» появилась в 1996-м
Ивы всюду ивы...
В инее как ты красива, алама-атинская ива.
Но если тебя забуду, сухая ива с улицы Рóзбрат,
Рука моя пусть отсохнет!
Горы всюду горы...
Тянь-Шань предо мною плывет лиловый —
Пена из света, камень из красок, блекнет и тает —
Но если тебя забуду, вершина Татр далеких <...>
Если Тебя я забуду, борющаяся Варшава,
Омытая кровью Варшава, хранящая свято могилы...
Если Тебя забуду...
Если я Вас забуду...
(Это стихотворение Вата — на первый взгляд верлибр, на самом же деле — почти все стихотворение — мозаика силлабо-тонических размеров; Астафьева, всегда чуткая к мелодике стиха, воссоздала эту мозаику).
Заканчивалась публикация коротким прощальным стихотворением Вата, написанным 29 мая 1967 года, перед смертью, которую он выбрал, чтобы спастись от бесконечной муки болей:
Красота вещей неземная
когда последний раз глядишь на них:
серебряная тарелка на столешнице красного дерева,
край облаков и неба розовый, цви-цви
нашего щебетуна Мацюси
и лицо жены. Ее глаза
на веки вечные аминь.
Переводы Н.А. из Вата см. ИЛ 1996, №11; Новая Польша 2000, №5; Польские поэты ХХ века. Т. I. [4]
Сын Александра Вата, Анджей Ват, живущий в Париже, получив этот номер журнала, писал Астафьевой, благодарил «за удивительно прекрасные и точные переводы», которые «являются доказательством, что если поэзия в своей глубочайшей, орфической сущности непереводима, бывают, однако же, исключения». Астафьева послала ему и переводы, не вошедшие в тот журнальный цикл, он вновь откликнулся: «Как же редко удается сохранить в переводе поэзии то, что является ее сутью и запахом. Ее музыкой!».
Анджей Ват помнит русский язык: в 1940-м, когда Вата арестовали во Львове, его жену с сыном депортировали, как многих поляков, в Казахстан, там Анджей начинал учиться в школе.
«Когда сослали нас из Львова 13 апреля 1940-го в Семипалатинскую область, недалеко от Жармы, в казахское "село" Михайловка, а короче говоря — в пустынную Голодную степь, мне было 9 лет. В Польшу я возвращался 15-ти лет. Конечно же, не знаю когда, я научился читать по-русски (был даже месяца два в школе, в наилучший, алма-атинский период). Не много это было — 6 лет возможности для чтения. Однако уже после амнистии переселили нас на юг, можно было ходить в библиотеки (ясное дело, в Алма-Ате).
Я хочу этим сказать, что мои первые чтения были по-русски. А ведь так важны первые чтения и язык, с ними связанный... Это были как переводы из Гюго, Диккенса или Шиллера, так и страстное вчитывание в Гоголя, Чехова, Достоевского (наиболее близкого мне писателя) или в Толстого. Первая прочитанная мной проза, и при том с абсолютным восторгом, это были «Вечера на хуторе близ Диканьки»... <название этой книги Гоголя и многие другие названия, имена, просто слова Анджей Ват пишет по-русски — В.Б.>
Конечно, поэзия, великолепная русская поэзия, которая очаровала меня на всю жизнь.
Вы, соединяя в себе дух обоих этих языков, обеих культур, обеих впечатлительностей, прекрасно меня поймете...».
Вдова Александра Вата, Оля Ват, написала книгу воспоминаний «Все самое важное...» (книга открывается словами «Все самое важное в моей жизни связано с Александром...»). Книга вышла в Варшаве в 1990-м. Спустя несколько лет один польский кинорежиссер поставил фильм по этой книге, фильм этот показали по московскому телевидению, правда, в ночные часы, как принято показывать фильмы для интеллигентов, которым спать не обязательно. Мы с Наташей посмотрели этот фильм. Наташе, прожившей семь лет в Казахстане в те же самые годы, многие казахстанские кадры фильма были интересны. Анджей Ват в письме о фильме отозвался отрицательно, но оговорился: «...хотя, наверно, есть и очень хорошие фрагменты, особенно — в степи...».
В 1990-х годах Ват быстро становится в польском литературном сознании одним из важнейших польских поэтов ХХ века.
Для издания, для признания, для понимания Вата много сделал Чеслав Милош. Его эссе «О стихах Александра Вата», появившееся на Западе сразу после смерти Вата, было началом канонизации Вата.
Мы прочли это эссе в парижском томе эссеистики Милоша осенью 1986-го в Варшаве. Десять лет спустя сокращенный перевод этого эссе Милоша был приложен нами к публикации Вата в «Иностранке». Дело в том, что о Вате в Москве в тот момент никто еще ничего не слышал, о книге Венцловы в Москве узнали позже и прочли ее — очень немногие — еще позже. А в 1996-м, чтобы убедить редакцию опубликовать в журнале стихи неизвестного им Вата, пришлось присовокупить к переводам его стихов перевод очерка Милоша о стихах Вата. Имя Нобелевского лауреата подействовало безотказно. Остальные переводы Астафьевой из Вата публиковались несколькими годами позже в журнале «Новая Польша». Все полностью вошли в нашу антологию.
