«В 1993-м Астафьева опубликовала в "Литературном обозрении" свои переводы из неизвестного Броневского...»

221.

В 1992-м Татьяна Ланина напечатала в «Иностранке» вторую публикацию Казимеры Иллакович. С Ланиной мы были откровенны и признались ей, что, хотя столетний юбилей Иллакович поляки отмечают в 1992 году, на самом-то деле Иллакович родилась тремя годами раньше, но уменьшила себе годы в период становления независимой Польши, когда можно было получить любые документы, и многие женщины, пользуясь случаем, уменьшили себе возраст. Ланина сочла, что наплевать, когда родилась Иллакович, нужно воспользоваться «юбилеем» как поводом еще раз ее напечатать.

Ланиной нравилась Иллакович. Ей вообще нравились поэтессы Астафьевой. Ланина была феминистка, хотя этим словом она никогда не пользовалась. Неформальный лидер коллектива редакции, в котором преобладали женщины, она с городостью рассказывала, как добилась у начальства права женщин приходить на работу в брюках. Астафьева — не феминистка, феминистским можно назвать разве что стихотворение 1962 года — «О, женщины! Когда б не быт, // кастрюль и чашек свинство...» (родившееся в потоке стихотворений 1962-63, который стал книгой «У нового предела», книгой о современной цивилизации, но напечатан был полностью лишь тридцать лет спустя в виде цикла в многокнижии «Изнутри и вопреки», 1994). Но польки, переводимые Астафьевой, были — или выглядели — феминистками, как Свирщинская на рубеже 1970-х. Да и молодая Казимера Иллакович для ее времени, конечно же, была феминисткой, хотя не это в ней главное. (На первой книге стихов 1911 года, книге мужественной, «мужской», полной романтического национально-освободительного пафоса и получившей большой отзвук у поляков, она поставила только инициал К., и читатели думали, что автор книги — мужчина. Она с юмором вспоминала, что знаменитый Жеромский, с которым она оказалась рядом на обеде, узнав, что Иллакович — это она, был потрясен: оказывается, Иллакович — это женщина!)

В новой публикации Иллакович в Москве 1992 года уже можно было опубликовать стихотворение «Матерь Божья Катынская», написанное в 1943-м, а опубликованное в подцензурной польской печати впервые в 1989-м.

Вошло в новую публикацию и цитированное мною в начале этой книги стихотворение о «деспоте» («...На деспота руку Бог наложил...»). Были в этом выборе и великолепные по своей поэтичности вариации Иллакович на ветхозаветные и евангельские сюжеты, она называла их «маленькими апокрифами».

Например, такой — «При дворе царя Вавилонского»:

Седрах, Мисах и Авденаго, живя в Халдее,

со стола царя Вавилонского есть ничего не хотели:

ни супы, ни мясо, никакие яства —

чтобы не оскверняться...

...Огорчился весьма Асфеназ, гофмаршал,

к Навуходоносору с жалобой побежавши,

жирными руками развел: «Сил моих нету:

мучаюсь с ними, царь, не едят мяса,

вина не пьют, отвергают все твои яства,

потому что они абстиненты,

вегетарианцы».

Но царь лишь рукой махнул, мол, хватит, не надо,

ибо что ему — Седрах, Мисах и Авденаго.Перевод Н.А. См. «Иностранная литература», 1992, №4; Польские поэты ХХ века. СПб 2000, т. I; Польские поэтессы. СПб 2002.[1]

Речь идет о тех упрямых отроках, а позже мужах, которые не станут поклоняться золотому истукану, за что Навуходоносор ввергнет их в огненную печь, но они выйдут оттуда невредимыми. Иллакович варьирует фрагмент первой главы книги пророка Даниила очень свободно и очаровательно.

В своей религиозной лирике Иллакович — самый интересный из польских религиозных поэтов ХХ века (хотя удивителен в своих стихах и ксендз Ян Твардовский, да и Кароль Войтыла, ставший папой Иоанном Павлом II, — поэт совеобразный и вызывающий уважение; великолепны религиозные стихотворения Стаффа, то верующего, то сомневающегося, то бунтующего). Религиозная поэзия Иллакович отличается огромной свободой, сугубой недогматичностью, антидогматичностью. У польской католической Церкви хватает ума не замечать неортодоксальность Иллакович, как не замечала польская католическая Церковь неортодоксальность Мицкевича и Словацкого.

222.

В 1993-м Астафьева опубликовала в «Литературном обозрении» свои переводы из неизвестного Броневского и статью о нем — «Трагедия Владислава Броневского». Это были стихи 1939—1945 годов и рассказ об этих годах его жизни: львовская и московская тюрьмы, армия Андерса, Ближний Восток.

Стихи Броневского тех лет долгое время печатались по-польски лишь за рубежом и в самиздате, а уж тем более не переводились на русский в Москве.

Впрочем, одно из его стихотворений и не требовало перевода, оно написано по-русски, в тюрьме:

«Человек — это звучит гордо!»

сказал покойный Максим,

а меж тем тут колотят в морду,

говоря, что ты сукин сын.

Что же делать такому сыну

за решеткой Энкаведе?..

Так помолимся мы матерщиной

потускнелой алой звезде.Я цитирую этот текст по предисловию В. Ворошильского к изданию Broniewski. Poezje 1923-1961. Warszawa. PIW 1995. Виктор прислал нам эту книгу незадолго до смерти.[2]

Не менее резкими и горькими были польские стихи Броневского, написанные во львовской тюрьме Замарстынов. Их несколько, особенно выделяется «Разговор с Историей»:

О, наставница жизни, История!

Твои шутки жестоки и страшны:

Орион, над тюрьмой этой стоя,

смотрит, как мы сидим на параше.

 

Травишь старые мне анекдоты

то с издевкой, то с усмешкой,

так парашничаем понемногу —

ты уж вечность, и я уж месяц...Перевод Н.А. Литературное обозрение, 1993, №5; Польские поэты ХХ века.[3]

Тогда же, во львовской тюрьме, начато стихотворение «К поэзии», может быть, наиболее концентрированно выразившее судьбу Броневского:

Над моею над жизнью всею,

видно, рок тяготеет злой:

предает меня всесожженью

каждый кодекс и каждый строй... Перевод Н.А. Литературное обозрение, 1993, №5; Польские поэты ХХ века.[4]

Я уже говорил, что в 1931-м Броневский сидел в варшавской тюрьме (за протест против применения пыток в польских тюрьмах). А к 1939 году польское министерство внутренних дел подготовило проект расширения лагеря в Березе Картуской еще на 16 тысяч мест и список «кандидатов» на эти места. Среди них был и Броневский. То есть при любом повороте событий его ждала в те годы тюрьма.

А впервые сидел он еще в царской тюрьме, подростком, за участие в польской национально-освободительной конспирации.

«Поэт ХХ века, века войн и революций, но также века репрессий, тюрем, лагерей, Броневский не был только революционным поэтом или только армейским. Он был поэтом и революции, и армии, и тюрьмы. Он был поэтом крайних ситуаций, обычных в нашем столетии для многих народов и стран, а для судеб Польши и поляков — вот уже лет двести. Вот почему Броневский у себя в Польше стал поэтом общенациональным, а за пределами Польши — поэтом общечеловеческим», — так писала Астафьева в своей статье «Трагедия Владислава Броневского».

Номер журнала мы послали Виктору Ворошильскому.

«Дорогая Наташа, дорогой Володя, — отвечал Виктор 19 августа 1993 года, — спасибо за письмо и за номер "Литературного обозрения" с переводами Наташи из Броневского и с ее статьей о нем. Переводы очень мне нравятся (Янке тоже), в них слышен голос поэта, его подлинная интонация. Статья субъективна, что я считаю достоинством (столько уже написано "объективных" или, вернее, псевдообъективных) и вовсе мне не мешает, что на некоторые моменты я смотрю очень похоже, а на некоторые — иначе...».

Статья Астафьевой была не только субъективная, но и очень личная, Наташа писала ее, помня, что Броневский встречался с ее родителями, Ежи и Юзефиной Чешейко-Сохацкими, в Варшаве в 1920-х, цитировала записки своей мамы о посещении ею Броневского в больнице незадолго до его смерти. И о том, «что в 1920-х в Варшаве встречались обычно у Жарских, на улице Доброй, 63, квартира 31, и что Броневский при встречах любил подчеркивать, как легко запомнить этот адрес: два восстания — 1863 г. и 1830-31 гг.». Очень личным, «субъективным» (и небанальным) был и такой тезис Наташиной статьи: «...Оба они — и отец, и Броневский — "старомодные" в лучшем смысле этого слова люди — в Польше ХХ века были едва ли не последними могиканами поколения дворянских революционеров».

Но Ворошильский, бывая субъективным сам, умел уважать и чужие субъективности, а уж тем более чужие точки зрения. Броневского же он любил издавна и не предал его память, продолжал им заниматься буквально до конца. В 1995-м вышел составленный им, с большим его предисловием том избранных стихотворений Броневского, который он еще успел прислать нам. А в цитируемом письме августа 1993-го он вспоминал о своей статье в «Аркуше» (в еженедельнике Лятавец и Бальцежана, они нам его присылали), статье, «существенный фрагмент которой касался также отношения к Броневскому», и о своих спорах по поводу Броневского с некоторыми филологами (они пытались оставить от Броневского только те его стихи, которые прежде не печатались, а все, что печаталось прежде, похоронить; знакомая нам в т.н. «новые времена» тенденция): «...смешивали меня с грязью, — писал Виктор, — позже я им отвечал».