«В октябре 1973-го в "Иностранке" появились переводы Астафьевой из Анны Свирщинской...»

112.

В октябре 1973-го в «Иностранке» появились переводы Астафьевой из Анны Свирщинской. Биография Свирщинской — в чем-то антитеза биографии Посвятовской. Если Посвятовская должна была полностью осуществиться и осуществилась к тридцати двум годам, к моменту ранней смерти, то главные книги Свирщинской написаны и вышли, когда ей было за шестьдесят: «Я — баба» (1972) и «Я строила баррикаду» (1974).

Свирщинская родилась в Варшаве в семье художника. В Варшаве окончила гимназию и университет. В Варшаве издала в 1936-м первую книгу «Стихи и проза» (это были верлибры и стихотворения в прозе). В дни обороны Варшавы осенью 1939-го и в дни Варшавского восстания осенью 1944-го была санитаркой в госпитале. Когда после разгрома восстания гитлеровцы изгнали из города всех оставшихся в живых жителей, она ушла из города и после войны жила в Кракове.

Там, в Кракове, в 1958-м, после двадцатидвухлетнего перерыва, вышла ее вторая книга стихов.

Астафьева обратила внимание на стихи Свирщинской где-то в конце 1971-го или в самом начале 1972 года, они появлялись иногда по два, по три в краковском еженедельнике «Жиче литерацке» и выделялись на фоне всего, что там печаталось. Она написала Свирщинской и попросила ее прислать последние книги. Так началась их переписка. Первое письмо Свирщинской и надписи на книгах «Ветер» и «Я — баба» датируются маем 1972-го.

Астафьева послала Свирщинской в ответ свои книги стихов — вторую и третью. Свирщинской оказалась особенно близка ранняя личная лирика Астафьевой:

«...Стихи у Вас тонкие и подлинные. Чувствуется, что за ними стоит живой человек, живая женщина, гордая и не зависящая от мужчины, что мне как автору тома «Я — баба» — особенно близко. Вы чувствуете себя Дон Кихотом, не Дульцинеей, я подобным же образом ставлю вопрос в стихотворении «Железный скребок». Особенно взволновало меня стихотворение о нерожденном ребенке и то, которое кончается словами: «Что случилось страшного? Правда, что?». Ну, и то, которое о Висле...».

Феминистка Свирщинская выделила одно из очень немногих «феминистских» стихотворений Астафьевой — «Ты моя Дульцинея, // я твой Дон Кихот...» (впрочем, это стихотворение, которое начинается гордым вызовом, кончается горьким признанием: «Есть мешок для овса, // есть бурдюк для вина. // Нет овса, нет вина, // нет тебя у меня»). Выделила два стихотворения из ранней любовной лирики — «Ты со мною всегда, словно мертворожденный ребенок...» (о похороненной любви) и «Обвели, как дурочку, вокруг пальца...». И стихотворение «Припасть к берегу...» — один из верлибров Астафьевой первой половины 1960-х годов — оно кончается словом «Висла» («...на реке моего детства // Висле»), но при всей крепкости оно не просто «о Висле».

Как бы то ни было, контакт двух поэтесс, двух творчеств установился сразу. И следующие слова Свирщинской в этом ее письме были: «Когда я писала эти слова, я вдруг ощутила, как я жажду познакомиться с Вами лично. Я разглядываю Вашу фотографию на книжке. На ней Вы похожи на очаровательную нашу молодую поэтессу Эвуню Липскую, которую я страшно люблю».

Свирщинская с нетерпением ждала русских переводов своих стихов и публикаций в России. Ей казалось ( и она была права), что русским читателям ее поэзия особенно ответит, поскольку сама она любила Россию — пока что заочно и платонически:

«Толстой и Достоевский, — писала она в письме,— это были для меня два великих откровения в молодости. Я многим обязана им, время от времени перечитываю заново; постоянно возвращаюсь к ним как к источникам великого искусства и глубокого знания о человеке. Я большая энтузиастка вашей поэзии, даже пробовала переводить Пушкина и Твардовского (несколько стихотворений). Обожаю Лермонтова, Есенина и Ахматову <...> Мой отец пел множество русских песен, читал наизусть басни Крылова, помню с детства его голос и эти песни. Он пел и читал наизусть стихи, занимаясь живописью. Особенно он любил Лермонтова».

(Интересно, что Анна Свирщинская особо выделяет Лермонтова среди русских поэтов. И Казимера Иллакович, создавая свой личный спектр мифов мировой культуры, тоже берет себе лермонтовский миф: «Искать меня?!.. Скорей уж в Фермопилах, // в странах, придуманных Шекспиром, // в лермонтовской кавказской долине...». Обе любимые польские поэтессы Астафьевой сходятся на Лермонтове, которого и сама Астафьева особенно любит. И его, и его «кавказскую долину», о которой она еще напишет в начале 1990-х, в канун чеченской войны).

В письме Свирщинская отвечала также на вопросы Астафьевой об ее отношении к Уитмену и о причинах ее интереса к африканскому фольклору, из которого родилась ее книга стихов «Черные слова» (1967) и особенно первая ее часть — «Негритянские стилизации»: «Уитмена я читала взахлеб в мои университетские годы, он очень мне нравился. Негритянской поэзией я занималась в связи с моей пьесой о Лумумбе "Смерть в Конго". Тогда еще не было антологии Столярека, главным источником была для меня французская антология Сандрара...».

Интереснейшая антология поэта Збигнева Столярека «Красные глаза маски. Негритянские, эскимосские, индейские, полинезийские поэтические тексты» (Варшава 1962, второе издание 1964) была у нас дома в Москве, мы ею зачитывались, но куда-то она потом пропала. А Блез Сандрар издал в Париже в свое время антологию именно негритянской поэзии, в те годы, как известно, и Пикассо интересовался африканским искусством.

Но вренемся на свой континет. В своих ожиданиях, что ее слово отзовется в сердцах русских читателей, Свирщинская не ошиблась.

Первыми читательницами русских переводов Свирщинской были все женщины в редакции «Иностранки», начиная с машинисток и корректорш. Читая, они плакали.

А потом посыпались письма. На публикацию цикла Свирщинской в «Иностранке» русские читатели откликнулись небывалым обилием писем. Письма — и в редакцию, и к Астафьевой — приходили из больших и малых городов, из деревни.

Девушка из Харьковской области:

«... я прочла стихи Анны Свирщинской.

Я очарована ее стихами.

Я бы их читала и читала бесконечно!

Помогите мне, как приобрести ее произведения! Если они у нас еще не изданы, то как достать польские издания?

Я выучу польский язык, чтобы читать Анну Свирщинскую!..»

Читатель из города Алатырь:

«Приношу благодарность редакции журнала за помещенные в №10 за 73 год стихи польской писательницы и поэтессы Анны Свирщинской. Я к стихам больше чем хладнокровен, но и биографию поэтессы, и сами удивительные по поразительной глубине, впечатлению и лаконизму стихи перечел три раза. Но ведь Свирщинская написала уже немало, и советский читатель только благодаря «ИЛ» познакомился с малой толикой талантливых творений автора.

Как было бы чудесно выпустить на русском языке избранные произведения Анны Свирщинской. Может быть, это по силам журналу? Разошлись бы они в считанные дни и часы.

Но если это никак не осуществимо для Вашей редакции, то великая просьба продвинуть это очень нужное дело в тех сферах, где это следует».

Вдова академика, только что похоронившая мужа:

«Я прочитала, мало сказать, прочитала, я почти выучила наизусть перевод Ваших стихов Анны Свирщинской. Что за мудрость, что за глубина, что за честность, справедливость и чуткость и что за лаконичность. Я в восторге от этих стихов. Я сама глубоко чувствую несправедливость, и потому, вероятно, они пришлись мне так по душе. Переводите их побольше, пожалуйста. Может быть, у Вас есть еще какие-либо переведенные ее произведения, как их можно достать?

Пребываю сейчас в великом горе: мой муж академик Бериташвили скончался 29 декабря...»

Читателям из деревни и из провинции не могло не ответить стихотворение «Баба»:

Тащит на себе

дом, огрод, поле,

корову, свинью, телят, детей...

А еще более это, лаконичное и резкое: «Корова ее любит»:

Дети

давно перестали писать ей письма.

Теперь

любит ее только корова.

 

Не удивительно, она ведь растила ее

еще теленком.

Женщинам-горожанкам ответило стихотворение по мотивам театральных впечатлений Свирщинской:

ШЕКСПИР. «УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОЙ»

Актер эпохи Ренессанса,

щелкая бичом,

гоняет по сцене женщину,

которая взбунтовалась

против жребия

женщины.

Мужчины двадцатого века

кричат ему: браво.

Непримиримым поборником женского равноправия (слова «феминизм» у нас тогда никто еще не слышал) ответил манифест Свирщинской «Отвага»:

Я не буду рабыней любви.

Никому

не отдам я цель своей жизни...

...с каким усилием я воздвигаю в себе

прекрасный человеческий эгоизм

все права на который веками

принадлежали мужчинам...

«... А.С. Свирщинская, — писала Астафьева в предисловии к журнальной публикации, — похожа на первых эмансипанток — на Элизу Ожешко и Марию Конопницкую (хотя, разумеется, стих и стиль Свирщинской принадлежат исключительно нашему времени). С выдающимися польскими женщинами в литературе конца XIX века ее сближает крупность характера и крупность идеалов: первые эмансипантки занимались не только "женским" вопросом, но и "польским", и "крестьянским". Да и слово "эмансипация" еще сохраняло тогда свою всеобщность: говорили об эмансипации женщин, эмансипации негров, эмансипации русских крестьян, эмансипации общества...»

В этом абзаце уже виден замах Астафьевой. Здесь уже, как в зерне растение, содержится будущее предисловие Астафьевой к ее антологии польских поэтесс 2002 года, предисловие, далеко выходящее за рамки разговора о поэзии и о литературе.

«...В поэзии А. Свирщинской, — писала Астафьева в "Иностранке" в 1973-м — исповедь сочетается с проповедью, ее поэзия восхищается, негодует, борется и воспитывает. Молодые польские поэты и молодые польские читатели приняли эту поэзию как свою. Их привлекают молодая горячность А. Свирщинской в борьбе за правду в поэзии, беспощадность к себе и нравственный максимализм...»

Астафьева имела тогда в виду прежде всего молодых краковских поэтов Новой Волны, т.е. «поколения 68». С тех пор и молодые нескольких следующих поколений приняли Свирщинскую. Что уж говорить о польских феминистках, явившихся много позже, после смерти Свирщинской. На рубеже столетий массовый польский — отчасти женский, отчасти феминистский — еженедельный журнал «Высокие каблуки» посвятил Свирщинской целый номер (2000, №25), вышедший с фотографией Свирщинской на обложке и с предисловием одной из самых талантливых и самых энергичных нынешних польских писательниц-феминисток — Гражины Борковской. Свирщинская была предшественницей взрыва польского феминизма конца века.

Но это теперь. В начле 1970-х было совсем не так. Ланину убеждать не нужно было, она сама понимала и чувствовала поэзию (и сама была «феминисткой»), а вот для членов редколлегии журнала желательно было найти хоть чьи-нибудь добрые слова о Свирщинской в польской литературной печати. Такие слова нашлись, Астафьева могла их процитировать: «...Предельная лаконичность, концентрированность мыслей и чувств Свирщинской так поразили З. Беньковского, что он восклицает: „С тех пор как существует поэзия, ни один женский голос в поэзии не прозвучал столь убедительно!”...»

Спасибо Збигневу Беньковскому. Критик чрезвычайно субъективный, но и столь же незаурядный, в оценках книги или поэта он зачастую единственный бывал прав, когда вся польская литературная среда была неправа. Если бы не Беньковский, то восторженную цитату о Свирщинской выискать было бы трудно. Свирщинскую — живущую после войны в Кракове, но варшавянку по рождению да еще создателя потрясающего эпоса, посвященного Варшавскому восстанию, дружно поносила «вся Варшава». Сноб и эстет Юлиан Рогозинский писал о ней грубейшими словами. Ругала ее Ивона Смолька. А уж особенно неприятно было нам с Наташей слышать глупости и гадости о стихах Свирщинской из уст приехавшего в Москву Яна Юзефа Щепанского, тоже, как Свирщинская, урожденного варшавянина, тоже после войны жившего в Кракове. Хороший прозаик, в поэзии он вкусом отнюдь не обладал.

113.

Впрочем, мы уже привыкли не считаться ни с мнением «всей Варшавы», ни с мнением всей польской литературной среды. Литературная среда любой страны и любой эпохи всегда видит себя не такой, какая она есть, всегда имеет ложные критерии, отсюда и ложные оценки, она несправедлива, а что еще хуже, беспощадна к тем, кого не признает.

Летом 1974-го в «Литературном обозрении» я напечатал статью-тетраптих о Ружевиче — Херберте — Шимборской — Свирщинской. В разделе статьи, посвященном Свирщинской, я цитировал ее стихи (и фрагменты) в переводах Астафьевой, цитировал тезисы «теории поэзии» Свирщинской (изложенной в феврале 1973-го в еженедельнике «Культура»): «...Поэт — это не только мозг и пишущая машинка, это также тело. Телом поэт мучается, радуется, мыслит и делает стихи... В поэзии должно быть тело мира». Я писал о физиологизме Свирщинской и, хотя не употреблял слова «феминизм», говорил и о «женскости» ее творчества.

Подкрепляя декларирование «женскости» в поэзии Свирщинской, я ссылался на Фейербаха: «Действительное Я — это только женское или мужское Я... Я мыслю и ощущаю только как мужчина или как женщина...».

Артиллерией главного калибра был у меня, однако, М. Бахтин, которым я увлекся в конце 1960-х: «Материально-телесное начало... как универсальное и всенародное... и т.д.».

Я не только защищал Свирщинскую, я нападал на «интеллектуальную» польскую критику 1960-х годов, в которой «мужское и женское начало сильно притушены, иногда почти отсутствуют».

От лица польской критики и «всей Варшавы» откликнулся в письме ко мне Северин Полляк. Откликнулся немедленно и резко (18. VIII. 74): «...Вы явно переоцениваете Свирщинскую, которая когда-то прекрасно дебютировала (Полляк имеет в виду ее книгу "Стихи и проза" 1936 года — В.Б.), а теперь переживает что-то вроде ренессанса после долгого молчания. Ренессанс этот, однако, гораздо более поверхностный (płytszy), чем дебют, который удивлял искренностью и свежестью. Теперь она впала в примитивный биологизм...».

Нетрудно догадаться, что это письмо Полляка удивило меня и обидело.

Впрочем, буквально через несколько дней в то же лето 1974-го пришло письмо Ивашкевича. Он хвалил мою позицию в этой статье в отношении Свирщинской (и Посвятовской), его радовал успех Свирщинской у русского читателя, успех, окрыливший ее, успех, после которого она буквально «начала новую жизнь».

В 1996 году Чеслав Милош опубликовал в Кракове книгу о жизни и творчестве Свирщинской — «Какого ж гостя мы имели». Когда-то, в годы оккупации, Милош печатал стихи своей ровесницы Свирщинской в подпольной антологии поэзии польского Сопротивления. Впоследствии, живя в эмиграции, в Америке, он много сделал, чтобы творчество Свирщинской стало известно в странах английского языка. А теперь, в первых же строках своей книги, он задумывался над причинами несправедливости литературной Варшавы 1970-х в отношении Свирщинской.

«В литературе и искусстве, — пишет Милош, — ошибочность оценок особенно понятна. Есть оттенки индивидуальных вкусов, но всегда в рамках одного направления распространенных в данный момент пристрастий. Элиты, постоянно занимающиеся установлением курса на художественной бирже, характеризуются определенной стадностью. То, что слишком отклоняется от принятых норм, кажется "диким"...».

Польские друзья прислали нам эту вышедшую в Кракове книгу Милоша о Свирщинской. Мы написали ему о нашем впечатлении. Он откликнулся из Беркли тут же (18 апреля 1997): «Огромную радость доставило мне Ваше письмо от 12 марта 1997, сообщающее, что моя книга об Анне Свирщинской понравилась Вам и Наталье Астафьевой. На книгу были в Польше очень положительные отклики, и я думаю, что книга обеспечила Свирщинской прочное место в польской поэзии. Благодарю за ксерокопии (публикаций Свирщинской в "Иностранке" в 1973 и 1989 — В.Б.), которые, признаюсь, были для меня скорее неожиданностью».

О русских публикациях Свирщинской Милош до 1997 года ничего не знал.