«В своей поэзии Харасимович — прежде всего художник».
134.
В апрельском номере «Иностранки» 1977 года Астафьева представила сразу двух поэтов — Тадеуша Новака и Ежи Харасимовича: восемь стихотворений Новака (из них четыре «псалма») и девять Харасимовича.
Сопрягая в одном цикле двух очень разных поэтов, Астафьева начинала свое предисловие к публикации разговором о том, что есть у этих поэтов общего. Это поэты Карпат. Поэты славянства. Хранители и выразители «поэтических воззрений славян на природу».
Даю здесь большую цитату из того ее предисловия: «... Оба они много пишут о горах и предгорьях Карпат: если Т. Новак особенно охотно рисует пейзажи берегов Дунайца, то любимая река Харасимовича — Попрад, приток Дунайца. Это естественно. Ведь Т. Новак родился и прожил первые пятнадцать лет жизни в деревне над Дунайцем, а Е. Харасимович окончил лесное училище (получив специальность землемера) в маленьком городке Лиманова, близ впадения Попрада в Дунаец.
Поэтика Т. Новака и Е. Харасимовича во многом восходит к устному народному творчеству, особенно к образам волшебных сказок. В стихах обоих, как в волшебной сказке, реальность переплетается с фантастикой, оба мыслят метафорами. <...> оба они, будучи поэтами глубоко польскими, пристально вглядываются в жизнь, быт, фольклор, историю и культуру других славянских народов. Харасимович особенно зачарован Украиной, откуда происходят его предки, и Словакией, откуда течет его любимый Попрад и куда сам поэт часто в последние годы ездит. Внимание Т. Новака привлекают Украина, Россия, Киевская Русь. В стихотворении «Вступление», которым Т. Новак открывает свой последний и лучший сборник избранных стихов («Белее, чем снег», 1975), краковский критик Е. Квятковский разглядел близость к образному строю древнерусского «Слова о полку Игореве». Пожалуй, он прав:
Горьки эти холмы, где по острым каменьям
ночь несется за днем, будто волк за оленем,
не настигнет, и встретиться им не придется,
волк оленем и волком олень обернется...
Из стихотворения «Вступление», где Новак пишет о своих родных местах в долине Дунайца, Астафьева цитировала тогда, в 1977-м, в предисловии к журнальной публикации, лишь четыре строки. Полностью перевод опубликован впервые в нашей антологии 2000 года. [1]
Но при всей близости Т. Новака и Е. Харасимовича друг к другу или к кому-то третьему, будь то наш Есенин или польский поэт Лесьмян, столь же разительны черты оригинальности и неповторимости каждого из двух краковских поэтов. Даже принадлежность их к одному поколению довольно условна: три года разницы в данном случае — не пустяк. Войну, оккупацию Е. Харасимович пережил ребенком, Т. Новак — подростком, причем не только его отец и дядя были в партизанах, но и сам он тайком передавал на волю записочки заключенных, прячась, проносил оружие «лесным людям». Вот почему война, почти отсутствующая в светлом и праздничном творчестве Е. Харасимовича, стала постоянной темой прозы Т. Новака, а в его поэзии война присутствует и как тема («Деревянные лошадки»), и как источник образов и сравнений («Заминированный псалом»). Порой она ощущается подспудно в самой суровости и мрачноватости колорита, возвращается неким рефреном, неотвратимым, как ритм жизни природы: даже в «Майский псалом», где май изображен языческим богом весны, возрождения и любви, вторгается память войны:
...и каждый год мать вспоминает мертвых
и жаворонков им несет высоких
хоть вечной раною зияет двор.
В стихотворении «Заминированный псалом» мы видим, что война оставила «комки железа» не только в глине польских полей, но и в памяти поляков; сны людей, переживших войну, «минированы», люди кричат во сне, и этот крик «пахнет».
«Пораненный псалом», «Заминированный псалом», «Псалом о собачьей радости», «Псалом о чесноке и хлебе». Уже из этих названий видно, что речь идет, разумеется, не о религиозной поэзии, а об особом жанре лирики. Об этом говорил Т. Новак на встрече в редакции журнала «Иностранная литература» в ноябре 1976 года. А вот что он писал в автобиографии об особенностях своего пути в литературу: «Долго, до пятнадцатилетнего возраста, не знал я, что существует нечто, называемое стихотворением... Ведь не мог же я знать, ибо никто в нашей деревне не знал, что псалмы, которые поют в костеле, пел когда-то царь Давил, а нам перевел их королевский придворный Ян Кохановский. Не догадывался я также, что колядные песни, которые я пел, переодетый рождественским пастушком, ангелом, чертом или туронем, написал когда-то польский дворянин Францишек Карпинский». Т. Новак рассказывает, что образы псалмов были для него столь же сказочными, как образы народных сказок и легенд, что поэзия колядок, свадебных и разбойничьих песен была для него чем-то единым. Отсюда и родились «коляды», «ярмарочные баллады», наконец, «псалмы» самого Т. Новака <...>
Иные грани народного мышления и мироощущения раскрываются в поэзии Е. Харасимовича. Среди польских народных песен были песни о помощичьем гнете и крестьянском гневе, о тяжелом труде и неволе, но всегда были также песни, полные света, жизнерадостности и веселья. Особенно же отличается яркостью, праздничностью, декоративностью польское народное изобразительное и прикладное искусство: живопись на стекле, резьба по дереву, вышивка, вырезки из цветной бумаги. Именно с ними часто хочется сравнить яркие, декоративные стихи Е. Харасимовича.
В своей поэзии Харасимович — прежде всего художник. Некоторые стихи его просты, бесхитростны и как бы даже наивны, подобны детсткому рисунку. Поэт действительно любит детские рисунки, есть у него даже стихотворение «Выставка детских рисунков», хотя, разумеется, его кругозор в области искусства ни детскими рисунками, ни работами польских народных мастеров резьбы по дереву, о которых он часто пишет, никоим образом не ограничивается. Ему дороги многие польские художники XIX и XX веков: Ян Матейко, Тадеуш Маковский (стихотворением «Искусство Маковского» Е. Харасимович открывал свою первую книгу стихов), Зигмунт Валишевский. Он благодарен польским архитекторам и скульпторам разных эпох, создавшим сообща прекрасный город Краков («Краков — это столица моих стихов», — пишет Е. Харасимович в письме ко мне). Его привлекает также искусство далекой и давней Византии, искусство Китая (стихотворение «Старинный китайский рисунок») и Японии. Любит он и современных художников, вместе с друзьями выбирается на этюды (именно «этюдами» можно назвать многие его пейзажные миниатюры); отсюда, кстати, и неожиданное сравнение в стихотворении «Снегири»: «...Скачут в куртках снегири // как художников гурьба...». В свою очередь польские — особенно краковские — художники любовно оформляют его книги, а книга «Миф о святом Ежи» (1960), создание двух авторов, поэта Ежи Харасимовича и художника Даниэля Мруза, оставалась ярким явлением и в польской поэзии последнего двадцатилетия, и в польской книжной графике этого периода. Впрочем, и следующие книги Е. Харасимовича (а всего он опубликовал их двадцать две, причем некоторые переиздавались дважды, трижды), радовали и глаз, и сердце».
В концовке процитированного мною только что предисловия из журнала Астафьева акцентировала имя художника Даниэля Мруза. И не только потому, что два рисунка Мруза (а также — «для симметрии» — две стилизации старопольских народных гравюр из книги Новака «Псалмы») были воспроизведены в «ИЛ» как иллюстрации к циклу. Дело не только в этом. Мруз был в некотором смысле нашей дорогой к Харасимовичу.
Из трех книг Харасимовича, привезенных нами из Варшавы в 1963 году, две — причем особенно яркие и особенно ценные — это книги Харасимовича-Мруза или даже Мруза-Харасимовича. Прежде чем мы вчитались в стихи Харасимовича, Мруз уже заставил нас запомнить имя поэта и названия двух книг: «Башня меланхолии» (1958) и «Миф о святом Ежи» (1960). В «Башне меланхолии» Мруз нарисовал обложку (огромная рыба, летящая по воздуху и несущая на себе огромную башню со стрельчатыми окнами) и титульный лист. Книга «Миф о святом Ежи» — это целая книга рисунков Мруза, которых очень много, почти столько же, сколько стихотворений Харасимовича.
Даниэль Мруз, окончивший краковскую Академию художеств как театральный художник (1952) и график (1953), сотрудничал в популярнейшем журнале «Пшекруй», он создал зрительный образ многих самых заметных польских книг середины и конца 1950-х годов — это были книги Гомбровича и Галчинского, Леца и Мрожека. Мруз уже и сам стал в некотором роде достопримечательностью Кракова, и неслучайно прекрасный краковский критик и литературовед Ежи Квятковский, очень много сделавший (наряду со своим учителем Казимежем Выкой) для того, чтобы возвести на краковский Парнас полюбившегося ему Ежи Харасимовича, отвлекся однажды от литературы и написал книгу о Даниэле Мрузе.
Чаще всего Мруз — сюрреалист, но иногда — рисуя растение или пчелу над цветком в той же книге «Миф о святом Ежи» — он оборачивается «натуралистом» в сугубой детальности изображения. Впрочем, подобный «натурализм» предвосхитил в своих рисунках растений в начале ХХ века Станислав Выспянский. Рисунками Выспянского скорее всего и вдохновлялся Харасимович, когда писал свои стихотворения «Осот», «Лопух», «Крапива» («Лопух» был напечатан по-русски в цикле «ИЛ» 1977 года, «Крапива» — позже, в книге четырех поэтов 1979 года).
Из нас двоих Харасимовч был гораздо ближе Астафьевой как поэту (хотя как читатель я обожаю его стихи). Сразу же ясно было, что раньше или позже она за него возьмется. И взялась, но уже тогда, когда к трем нашим книжкам Харасимовича (я не назвал одной из них, это была его первая книжка «Чудеса» 1956 года) добавилось в нашей домашней библиотеке его довольно полное избранное 1967 года, которое подарил нам Виктор Борисов (а еще две книги раннего Харасимовича подарил Астафьевой Асар Эппель; Эппель же «подарил» ей и самого Харасимовича как такового: он еще до Астафьевой перевел и опубликовал в «Иностранке» одно, очень «галчинское», стихотворение Харасимовича — «Белая серебряная золотая», перевел он его ярко, а потом оставил всего Харасимовчиа Астафьевой).
В 1974-м «Бабушка» и «Кутузов», два очаровательнейших стихотворения Харасимовича, появились в переводах Астафьевой в альманахе «Поэзия», они покорили даже Николая Старшинова, при всей его нелюбви к верлибру.
(Правда, эта нелюбовь уравновешивалась его любовью к ранним стихам самой Астафьевой: в свои послевоенные студенческие и аспирантские годы Наташа часто забегала к Старшинову и Юлии Друниной, читала им свои стихи и печатала свои стихи тех лет — за неимением в те годы машинки у нее самой — именно на их машинке. Николай Старшинов, год спустя после цикла переводов Астафьевой с польского в 1974-м, напечатал в 1975-м в своем альманахе цикл ее собственных давних стихов послевоенных лет, в том числе стихотворение 1946 года — «Маленькая комнатка под крышей...», — стихотворение, которое до этого редакторы выбрасывали из трех ее книг).
Тринадцатый, «пушкинский» выпуск альманаха «Поэзия» вышел в конце 1974-го. К 1974-му, стало быть, или к концу 1973-го относится письмо Харасимовчиа без даты, вложенное в присланную им по просьбе Астафьевой книжку «Травник» («Zielnik»):
«Посылаю „Травник”. Интересуюсь, как Вы справились с переводами. В России меня не переводили много. Особенно я не горюю по этому поводу. Мои вотчины (domena) — это Югославия, Чехословакия, Соединенные Штаты, там особенно много публикуется моих переводов. Важнее всего, однако, что любят мои стихи так называемые простые люди в Польше. Все пока что сборники нашей поэзии у вас были своего рода пародией. Не те имена и не те стихи.
Мое происхождение (ответ на вопрос Астафьевой — В.Б.) — довольно интересное, поскольку и польское, и украинское, и немецкое. Все это однако же складывается в величие нашей польской поэзии. То есть какой-то там один из многих фрагмент. Мой тысячелетний Краков — моя столица стихов, так же, как Прага в Чехословакии, где я часто бываю.
Приветствую Вас,
Ежи
Князь Поэзии
(Książę Poezji)»
«Князем поэтов» называли в Польше в середине XVI века поэта Миколая Рея (поясняя в те двуязычные в Польше, польско-латинские времена такое звание в скобках латинским словом princeps, то есть подсказывая, что речь идет о «главе польских поэтов»), но и в начале 1960-х годов нам встречались в печати размышления польских журналистов, кого считать в Польше «князем поэтов» (или их констатации, что единого мнения об этом нет). Харасимович сам присваивает себе этот титул. Особенно скромным такой поступок не назовешь. Но тираж книги «Травник» в 1972-м был 10 тысяч экземпляров, для Польши — огромный. Харасимович хотел стать «поэтов для всех» и стал им.
Добавлю, что на самодельной «открытке», на которой пишет Харасимович, он нарисовал руку, держащую три цветка, и написал пояснение к рисунку: «польские цветы». Впоследствии он иногда рисовал цветочки и к подписям на посылаемых книгах стихов.
