«В Вильнюсе осенью 1981-го мы ходили по городу Мицкевича, но также и по городу Милоша...»
160а.
Между 1980 и 1986 годом нас лишили возможности ездить в родную для Астафьевой Варшаву. Мы могли ездить в мой родной Ленинград. И ездили. В 1983-м мне с моим младшим братом Евгением удалось организовать — двенадцать лет спустя после смерти отца — его первую персональную выставку: большую выставку в Ленинграде в Доме писателя. Мы с Наташей приезжали дважды: в дни открытия выставки и в дни закрытия, останавливались у друзей.
Приезжали мы и в Комарово, где тоже общались с ленинградцами: с поэтами, с литераторами и с нашими друзьями-нелитераторами, навещавшими нас.
В один из этих приездов — по-видимому, в мае 1982-го, май был теплый, почти по-летнему — мой давний друг Остап Почтенный сфотографировал нас на берегу Финского залива.
Ездили мы в эти годы и в Пярну, где тоже, кстати, среди приезжих преобладали ленинградцы. В один из приездов в Пярну заехали на несколько дней в Таллин, там нашим путеводителем был поэт и прозаик Матс Траат, с которым, как я уже писал, мы познакомились в Польше в октябре 1979-го.
161.
В 1980-м мы выбрались с Наташей в Даугавпилс, в 1981-м — в Вильнюс.
Наташа давно уже хотела съездить в Даугавпилс (бывший Динабург, потом Двинск), где родилась и училась в гимназии ее мать, где прошли школьные годы ее отца. Она знала, что ее дед Вацлав Чешейко-Сохацкий имел двухэтажный кирпичный дом и в нем аптеку. У Вацлава и Валерии Чешейко-Сохацких, в их доме, в 1909 году, в день, когда польская учащаяся молодежь города отмечала 100-летие Юлиуша Словацкого, и познакомилась с будущим Наташиным отцом Наташина мама, Юзефина Юревич. Может быть, дом сохранился?
В начале 1980-го мы жили две недели в писательском доме творчества в Дубултах под Ригой и решили, наконец, выбраться в Даугавпилс. В полупустом вагоне в поезде Рига—Даугавпилс нашими соседями оказались две женщины, мать и дочь, польки из Даугавпилса, за время пути мы разговорились, они предложили переночевать у них, мы приняли приглашение.
Поляки в Динабурге жили издавна: до первого раздела Польши, до 1772 года, восточная часть нынешней Латвии входила в польско-литовскую Речь Посполитую и называлась по-польски Инфлянты (соответственно, Ливонские войны польские историки называют Инфлянтскими войнами). В 1980 году поляки составляли по-прежнему треть населения города, как и накануне революции (но в те времена, кроме русских, еще одну треть составляли евреи; впоследствии, весной 1989-го Наташа выступала по телевидению вместе с дочерью Михоэлса, Михоэлс тоже родился в Двинске). В Даугавпилсе поляки обитали традиционно в той же части города, что и прежде, близ костела. Мы обошли ближайшие от костела дома, звонили или стучались, из-за двери нас спрашивали по-польски, кто мы; на наш ответ по-польски дверь отворялась. Мы легко нашли дом, где была когда-то аптека Чешейко-Сохацкого. Впрочем, справочник «Вся Россия» уточняет, что совладельцев дома и аптеки было двое — Вацлав Чешейко-Сохацкий и брат его жены Эдвард Ромуальд Богуславский, известный историк. А когда мы разыскали в архиве Петербургского университета метрическое свидетельство Наташиного отца, оказалось, что его крестным отцом был тот же Эдвард Ромуальд Богуславский, брат Наташиной бабушки Валерии, урожденной Богуславской.
Вацлав Чешейко-Сохацкий был похоронен на кладбище в Двинске. Бабушка Валерия похоронена в Варшаве на кладбище Повонзки, мы бывали там каждый раз, когда приезжали в Варшаву.
А Наташина бабушка по матери, Ядвига Юревич, урожденная Шадурская, похоронена была в Вильно, на католическом кладбище Росса: муж ее, Юзеф Юревич, умер в Двинске еще до Первой мировой войны, две из трех дочерей уехали после 1918 года в Варшаву, в 1920-х годах она жила в Вильно с третьей своей дочерью. Наташе хотелось найти и ее могилу.
Мы попробовали это сделать в октябре 1981 года. Мы провели тогда десять дней в Литве: Вильнюс, Каунас, Тракай.
Мы долго ходили в Вильнюсе по кладбищу Росса, могилу Ядвиги Юревич не нашли. Слишком много лет прошло, слишком много было событий за эти полвека. День был, хотя и октябрьский, но погожий, солнечный. Памятников и польских фамилий на них было много. Мы постояли у большого камня на могиле поэта Сырокомли. На камне — большая стихотворная надпись, сочиненная каким-то его поклонником.
162.
На кладбище Росса я уже бывал когда-то, в 1948-м.
Литва — моя дорога в Польшу. Географически. Биографически. Психологически.
Помню, как летом 1948-го я ехал с мамой из Ленинграда в Вильнюс. В Вильнюсе сразу после войны поселились две ее приятельницы еще по дореволюционной юности, по Гатчине, эстонка и русская. А теперь они пригласили ее в гости, не ее, а нас, на месяц. Перед Вильнюсом, километров за сто, промелькнула станция Свенцяны (теперь — Швенчёнеляй).
— Это — место моего отца! — сказала мама. Сорок с лишним лет спустя, перелистывая в архиве метрические книги Гатчинского костела за 1902 год, я с волнением прочел запись о рождении Осинской Францишки (она и должна была — как полька — быть Францишкой, но в паспорте всю жизнь была Франциской): «Дворянина Виленской губернии Михаила Станислава и Елены Ивановой урожденной Вебер Осинских законных супругов дочь...». Братья же моего деда, Антон и Адольф Осинские, то и дело мелькающие в тех же метрических книгах, обязательно подчеркивали и свой уезд: «Свенцянского уезда».
Но оттуда же, из Литвы, и мои предки по отцу, евреи. Дед и прадед жили и умерли в Петербурге, но прадед (или прапрадед?) приехал из Литвы. Оттуда же идет и сама фамилия; я узнал об этом неожиданно. В 1980-м, когда мы были с Наташей в Даугавпилсе, мы увидели вдруг на автовокзале междугородный автобус Даугавпилс-Братанишки. Тут-то меня и осенило. Вернувшись в Москву, я обнаружил в географическом кабинете Ленинки полный список населенных пунктов Литовской ССР (только для Литовской, для других республик почему-то не было), в списке я нашел даже не один, а два населенных пункта с названием Братанишки, оба — неподалеку от Вильнюса. Лет десять спустя мой приятель, занимавшийся своими разысканиями в историческом архиве в Вильнюсе, случайно наткнулся на несколько страниц материалов о Британишских первой половины XIX века (поначалу написание фамилии колебалось: Братанишские и Британишские). Один из Британишских перебрался в Петербург (вероятно, мой прадед?). Остальные Британишские оставались в Литве, на Виленщине, в Вильно. Все они погибли в годы гитлеровской оккупации.
В 1966 году в Москве, в Библиотеке Ленина идущий навстречу пожилой человек остановил меня:
— Вы — Британишский?
— Да, — удивился я. — Откуда вы меня знаете?
— Я знал вашего деда Рувима. Мы были соседями в Вильно, жили рядом. Вы очень на него похожи.
Я пригляделся к нему, оценивая его возраст и соображая:
— Вы не могли знать моего деда. Вам нет шестидесяти. Мой дед умер, когда вы еще не родились. И к тому же умер в Петербурге.
— Я знал Рувима Британишского, — настаивал незнакомец. — Вы очень на него похожи.
Иосиф Матвеевич Альбирт, еврейский поэт, мой новый знакомый — «уцелевший из Вильнюса» (так мы окрестили его с Наташей: незадолго перед тем нам как раз удалось прослушать, — правда, не в концерте, а в записи — потрясшую нас обоих, естественно, вещь Шенберга: «Уцелевший из Варшавы»). Он успел бежать. Все его виленские родственники погибли. Мои виленские родственники — тоже. Не знаю, кем доводился мне тот Рувим, троюродным ли дедом или четвероюродным дядей, но разве в этом дело! Если мы с ним так похожи, что в моих чертах узнаются его черты!
Иосиф Матвеевич, спасибо ему, убедил нас купить билеты в Большой зал ЦДЛ на концерт Нехамы Лифшицайте. Зал был полон, певицу уже знали и ценили. Она пела еврейские песни на идише, Иосиф Матвеевич сидел между нами и, сколько успевал, переводил нам смысл текстов. Одна из песен была — «Горит наш городок!..».
Сейчас, когда пишу об этом, вдруг вернулось во мне — так иногда бывает — то потрясение, которое мы — и весь зал — пережили, слушая ее песню. Наверно, и это переживание тоже, как я теперь догадываюсь, вошло в мое стихотворение «Пожар в Вильне в 1748 году» в триптихе «Виленские стихи».
Триптих этот я написал — очень быстро, лихорадочно быстро — по возвращении из нашей поездки в Литву в октябре 1981-го. Город еще стоял в глазах. Изящная готика костела святой Анны. Ренессансный, гармоничный, соразмерный человеку внутренний двор университета. Грандиозность и вознесенность ввысь богатого барокко внутреннего пространства собора Петра и Павла на Антоколе.
163.
Город Вильно (Вильна, а позже Вильнюс) был на протяжении веков городом многонациональным и многоконфессиональным. Таким же было на протяжении многих веков Великое княжество Литовское, «один из самых удивительных государственных организмов в Европе», как пишет о нем Чеслав Милош. Оно вошло, после двух польско-литовских уний, Кревской 1385-го и Люблинской 1569-го, в огромное федеративное государство, Речь Посполитую Обоих Народов. Одним из народов были поляки, жившие в так называемой «Короне», то есть собственно Польше, другим «народом» были жители Княжества Литовского — литовцы, белорусы, украинцы, татары, евреи, караимы, русские и те же поляки. Поляки Великого княжества Литовского называли себя «литвинами», своей родиной считали Литву — «Литву» историческую, включающую и Украину, и Белоруссию, и собственно Литву, и еще восточную часть нынешней Латвии.
«Литва! Отчизна моя!» — так начинается эпопея Мицкевича «Пан Тадеуш».
Осенью 1981-го нам с Наташей удалось выбраться не только в Вильнюс — Вильно студенческих лет Мицкевича, но и в Каунас — Ковно, где он учительствовал, ездил верхом по окрестностям, оставил надпись на камне «А.М. 1823». Были мы и у этого камня, и у дома, где он жил в свои ковенские годы, были и в бывшем базилианском монастыре в Вильнюсе, превращенном когда-то в тюрьму для Мицкевича и других опасных для царского режима студентов-поляков.
164.
Один из двух моих триптихов осени 1981-го — триптих «Молодой Мицкевич» — начинается стихотворением «Зеленая долина»:
Что ж поделаешь: возраст. Старею. Не стану,
как молодой Мицкевич к Чечоту и Зану,
писать письмо к кому-то с юношеским жаром,
увлекшись майским утром и пейзажным жанром,
живописуя в красках, трепетно, любовно
зеленую долину в окрестностях Ковно...
Далее следует описание «зеленой долины» из письма Мицкевича и «реминисценций» этой долины, этого письма в его поэмах.
Это мое стихотворение написано силлабическим 13-сложником. Тем самым, каким написан «Пан Тадеуш», каким написаны десятки тысяч строк польской поэтической классики XVI—XIX веков, каким пишут изредка и сейчас те польские поэты, которые хотят вспомнить польскую старину и посмаковать ее. Для польского уха этот 13-сложник звучит столь же привычно, как для русского уха — классический русский ямб. А вот в России силлабический стих со времен реформы Ломоносова считался навеки похороненным. Даже такой тонкий и разнообразный мастер ритма, как Фет, утверждал, что возврата к русской силлабике уже не может быть и не должно быть. Но Леонид Мартынов в переводах из Яна Кохановского, опираясь на силлабику своего любимого Кантемира, попробовал воскресить русский силлабический стих в кантемировской версии. Ему удалось. Астафьева же (с самого начала, с 1964 или 1965 года), и Асар Эппель (по крайней мере, с его маленькой книжки Стаффа 1971 года) в переводах польской силлабики имитировали именно польскую силлабику (с ее женской цезурой и женской клаузулой), изредка это делал и я. И в стихотворении, посвященном Мицкевичу, мне захотелось отдать дань и ему самому, и его силлабическому 13-сложнику.
В 1986-м на симпозиуме по вопросам перевода в Варшаве это стихотворение, прочитанное мной вместо аргумента в споре о «возможности» существования современной русской силлабики, произвело сенсацию.
Пожилой профессор из Лодзи, специалист по вопросам перевода, выступал с докладом и повторил как привычную аксиому, что русские не могут переводить польский силлабический стих стихом силлабическим, поскольку в России силлабический стих не существует. Я попросил слова и прочел свое стихотворение о Мицкевиче, написанное русским силлабическим стихом. Последовало две-три минуты тишины, а потом Роберт Стиллер, любитель скандальных ситуаций, с явным удовольствием воскликнул:
— Вот он, русский силлабический стих, он существует!
Смущенный профессор подошел ко мне познакомиться и дал мне свою визитную карточку, из которой я узнал, что он — руководитель межвузовской кафедры теории перевода при Лодзинском университете.
165.
В Вильнюсе осенью 1981-го мы ходили по городу Мицкевича, но также и по городу Милоша: здесь он окончил гимназию и университет. Первые милошевские номера польских журналов и еженедельников в 1981-м до нас дошли (полная изоляция нас от польской прессы началась поздней осенью), и в конце сентября 1981-го, выезжая в Литву, я имел с собой свежий номер журнала «Одра» со статьей-путеводителем по милошевскому Вильно, статьей, полной цитат и фотографий. Так что на собор святого Яна и собор святого Якуба я смотрел также и глазами Милоша.
Но переводить Милоша я начал позже, когда прочел все написанное им. Такая возможность представилась мне в 1986-м в Варшаве.
