«Видел я Херца в тот день первый и единственный раз».
242.
В следующий раз я побывал в Польше после четырех лет отсутствия, в 1998-м, в октябре. Поляки организовали встречу переводчиков славянских литератур из славянских стран. Из России пригласили нас с Астафьевой и Асара Эппеля, но Астафьева поехать не смогла, впервые я был в ее Польше без нее. Беседы переводчиков проходили километрах в сорока от Варшавы, в Ядвисине.
В Варшаве меня встретили прямо у вагона. Молодой человек, которого попросили встретить меня и отвезти в Ядвисин, держал в руках свежий журнал с нашей двойной цветной фотографией: Наташа и я за столом с пишущей машинкой на фоне полок со словарями. Это снимал варшавский фотограф для большого очерка Анны Жебровской об Астафьевой — «Дочь Икара». Жебровская увлеченно занималась журналистикой, это ей нравилось, но она была филологом и над этим очерком долго и добросовестно работала. Название очерка отталкивается от названия Наташиного очерка об отце — «Икар». Фотограф из «Газеты выборчей» Роберт Ковалевский сделал много кадров, пока не получил такой, который его удовлетворил. На этом снимке мы похожи на себя, и встречавший меня на вокзале молодой варшавянин (он оказался археологом) сразу же меня узнал.
До Ядвисина мы домчались мгновенно. Сорок километров шоссе от Варшавы до Ядвисина уже почти не отличаются теперь от первых сорока километров шоссе, идущих в любую сторону от Москвы. Глобализация нивелировала разницу между московскими и варшавскими окрестностями: бензоколонки, стоянки, рекламы, «макдональдсы». Но в Ядвисине охранник у ворот разрешил машине въехать в парк, и тогда я почувствовал себя в нестандартном месте.
Ядвисин — это бывшая усадьба Радзивиллов, с огромным парком, а с высокого берега вид — правда, не на озеро, а на водохранилище, большое и живописное; тут дом отдыха околоправительственных чиновников из аппарата Совета министров.
В последующие дни гулять по парку было некогда, весь день были выступления и дикуссии. Можно было пройтись разве что до завтрака. Но однажды мы все же прошлись по парку и днем, перед обедом, втроем, с Адамом Поморским и Ежи Чехом. Чех, обладающий солидным весом в килограммах, быстро набирал вес и как переводчик русской поэзии и прозы, партнер Поморского. На той ядвисинской встрече он демонстрировал свои переводы из современного и модного российского поэта Тимура Кибирова, изобретательные польские версии игровых стихов Кибирова, кибировского «соцарта». В оригиналах обыгрываются известные русскому читателю затертые фразы и словосочетания, словесные блоки русского «новояза» предыдущей эпохи. Ежи Чех умело находил соответствующие польские. Впрочем, будучи сам автором текстов для эстрады, Чех впоследствии нашел себе в переводческом деле еще одно занятие по вкусу: переводить тексты русских мюзиклов, имеющих успех и за пределами России. Занимается он и журналистикой, и как журналист тоже пишет о России. Между прочим, он неплохо фотографирует. В тот день он снял нас с Адамом. И в парке, и у входа в центральное здание усадьбы — в бывший дворец.
Работали, хотя и коротко, даже после ужина. В оставшееся все же вечером свободное время переводчики общались, держа в руке ритуальную кружку пива, купленного в местном буфете; эти вечера в Ядвисине — за счет связующей кружки пива — стали в памяти прямым продолжением вечеров в Сопоте четырьмя годами ранее, в ноябре 1994-го во время симпозиума.
243.
Адам решил пригласить — думая о т.н. «смене» — десятка два начинающих переводчиков из разных польских городов, в большинстве студентов или аспирантов: послушать и поучиться.
Ему пришло также в голову дать возможность молодым начинающим переводчикам-полякам и нам, приезжим разных возрастов, увидеть и услышать одного из стрейших польских литераторов — Павла Херца. Его привезли из Варшавы в Ядвисин на машине на пару часов. Год был у него юбилейный: 80-летие. Любой восьмидесятилетний старик — кладезь информации для тех, кто действительно интересуется историей литературы и литературной жизни. Вот и порасспрашивать, пока не поздно. Херц уйдет очень скоро, через два с половиной года, весной 2001-го.
Видел я Херца в тот день первый и единственный раз.
Я выразил ему — наконец-то! — глубочайшее уважение как автору единственной, вероятно, на свете по степени полноты и тщательности антологии: его антологии польской поэзии XIX века (в хронологических границах 1795—1918: то есть от последнего раздела Польши до возрождения независимого государства) — шесть томов по тысяче страниц на тончайшей т.н. «библейской» бумаге. Херц включил в свою антологию всех (!) польских стихотворцев той эпохи. Поскольку XIX век у Херца длится 123 года и кончается 1918 годом (в такой хронологии для истории Польши есть свой резон), то завершали его антологию (последние тома которой нам удалось купить) молодой Стафф и ранний Лесьмян, и даже самые ранние стихи Ивашкевича, Лехоня, Тувима, Слонимского, не говоря уж об Иллакович, которая к 1918 году была автором нескольких книг. Этими именами для нас с Наташей начинается польский ХХ век, а для Херца как раз ими кончается круг поэтов, его интересовавших. В центре же его интересов — как прозаика, исследователя, комментатора, издателя — были поэты XIX века: Словацкий, но и Бродзинский, и Красинский, и Ленартович.
Херц издал также томик избранных стихов Казимеры Иллакович 1912—1959 годов, томик есть у нас дома, кое-что он нам подсказал.
Томик эссе самого Павла Херца — «Записную книжку наблюдателя»
В Ядвисине Херц был очень коротко. Так что спросить его я успел только об Ивашкевиче, в частности, об ивашкевичевском переводе «Гамлета», шедшем на польских сценах. И еще об Иллакович, которую он после войны издавал и опекал — ведь это ему принадлежала счастливая мысль заказать ей перевод «Анны Карениной», бесчисленные переиздания которого многие годы потом хоть как-то кормили великую польскую поэтессу.
После войны и сам Херц много переводил с русского (Лев Толстой, Тургенев, Короленко, Пришвин), редактировал и комментировал издания русской литературы, в том числе шеститомник Пушкина, девятитомники Тургенева и Достоевского, четырнадцатитомник Толстого. Как часто бывает с поляками в ХХ веке, особенно интересна история того, как, когда и где он, поклонник Франции и Марселя Пруста, увлекся русской литературой. За стандартными словами в справочниках о том, что в 1939—1944 годах Павел Херц находился в Советском Союзе, кроется множество событий. Арест во Львове, лагерь на Северном Урале, освобождение в 1941-м после того, как Советский Союз установил дипломатические отношения с лондонским правительством Сикорского, работа в польском представительстве и в так называемой делегатуре лондонского правительства в Алма-Ате и Фрунзе, новый арест в 1943-м после разрыва отношений Сталина с Сикорским, но вскоре освобождение и работа библиотекарем в Самарканде. Самый скромный эпизод среди всех этих событий — библиотекарство — неожиданно имел для последующей литературной жизни Херца существенное значение.
«В Самарканде, — рассказывает Херц в 1948-м, — поэтический отдел областной библиотеки, в которой я работал, был очень богатый. Я читал Маяковского и Хлебникова, вспоминая друзей-поэтов, которые переводили их стихи на польский в казавшиеся спокойными предвоенные годы». В этом эссе из книги 1948 года «Записная книжка наблюдателя» Херц пишет об антологии Мечислава Яструна и Северина Полляка «Два века русской поэзии» (1947; второе и третье издания вышли в 1951-м и 1954-м) и при случае — одержимый книжник — вспоминает, в библиотеках каких советских городов «в не самые легкие времена, начиная с зимы 1942 года, в условиях, не особенно способствовавших чтению», каких русских поэтов он читал: Державина, Мандельштама, Пастернака — в Ташкенте, Некрасова — в Алма-Ате, а в Киргизии (видимо, во Фрунзе?) — Михаила Кузмина.
О злоключениях Херца в эти «не самые легкие времена» я узнал довольно поздно. До 1989 года Херц рассказывал о них прямым текстом только в своих «Воспоминаниях из мертвого дома», они печатались только в периодике, в еженедельнике «Пшеглёнд культуральный», в октябре 1956-го, в момент почти полного отсутствия в Польше цензуры. Польские газеты за 1956 год я просматривал, но как раз этот еженедельник не просмотрел. Никогда не знаешь, где упустишь что-нибудь важное.
Среди трудов Херца есть книга, которой постоянно пользуются польские филологи, литераторы и просто любители словесности. Это «Книга цитат из польской художественной литературы». Книгу составили Павел Херц и Владислав Копалинский. Копалинский — составитель многих словарей, но в «Книге цитат» виден почерк Павла Херца. В предисловии оговаривается, что в книгу включены только авторы, родившиеся не позднее 1880 года: чтобы ограничиться произведениями, уже прочно вошедшими в традицию, а с другой стороны, включить Стаффа и Лесьмяна. Здесь — и предпочтение Херца в отношении авторов постарше, и поэзиоцентричность его сознания. Большинство цитат — из поэзии. При беглом перелистывании кажется, что только из поэзии, но потом замечаешь и прозаиков, некоторые из них, особенно Сенкевич, представлены обильно. Мы долгое время не знали о существовании этой книги, пока Астафьевой не попалась в стихотворении Александра Вата крошечная цитата из неизвестного нам стихотворца. Земовит Федецкий посоветовал заглянуть в «Книгу цитат». Мы нашли в варшавской библиотеке и книгу, и цитату, а в 1998-м «Книгу цитат» переиздали, и в декабре 1999-го, с премии польского отделения Общества европейской культуры, мы купили себе в Варшаве второе издание. Книга полезна в работе, но можно читать ее просто для удовольствия. Цитаты даются обширные, «с мясом». Этот тысячестраничный фолиант — еще одна «пирамида Херца».
Многое о Павле Херце я узнал уже после его смерти, из воспоминаний о нем Войцеха Карпинского в журнале «Зешиты литерацке» в конце 2001-го.
