Видения

Дым над лесами, седыми, как иней,

замерший в небе глубоком

и отраженный в незримой стремнине.

Что же, мы только задуманы Богом

или нас нет и в помине?

 

Всё это — осень. И снова всё мимо.

Тело и пепел и те же печали.

И запрокинутым неутолимо

черным кувшином зияет молчанье.

 

Знаю — все так же гудят веретена,

и в световой нескончаемой пряже

высь эта ночью все так же бездонна,

и облаков этих лепка все та же.

 

Но на земле мне быть человеком.

Вросший шагами в почву скупую,

слеп я к осенним рощам и рекам,

в берег далекий верю вслепую.

 

Там я — внизу, где страждут и гинут, —

тяжким, как горы, злом опрокинут,

смертью придавлен. И нет опоры.

 

Там, на земле я — завороженных

глаз не смыкаю, полных испуга,

и пепел стольких сердец сожженных

насквозь пронизывает, как вьюга.

 

И что ни знак, то умолчанье —

рука ли дрогнет, крыло, звезда ли?

А лес выходит из темной дали,

шагает волчьими ночами.

 

К окну приникну. И Зазеркальем

земля застынет в окне высоком,

и все, что в полночь упало камнем,

вглядится в память лучистым оком.

 

Рванутся двери к певучим чащам.

Навеет горечь зеленый запах.

Зверье сойдется — теплом мурчащим

на тихих лапах.

 

Пригладив дебрей багряный трепет,

озер коснется верхами сосен

и над озерами горы слепит

рука прозрачная, как осень.

 

И золотые медведи снова

разговорятся со мной, как дети,

а вслед за нами стеной сосновой

сомкнется бор и всё на свете.

 

И поплыву я, лесное эхо,

звериным руслом, туманным лесом,

вниз по волнам золотого меха.

 

И станет тихо. Пока железо

затишья лязгом не пересилит,

не грянет время пожаром меди —

и лица небом забытых сирот

обуглит черной щетиной смерти.

 

18 октября 1942