«Вначале Польша была для нас окном в свободу...»

43.

Восприятие Польши в сознании моем, моих ровесников, людей чуть постарше и чуть помоложе менялось cо временем. Вначале Польша была для нас окном в свободу, иллюзорным продолжением вовне той оттепели, что кончилась внутри, в России. Позже Польша была для нас окном в Европу. Иногда окном и в свободу, и в Европу одновременно. Но раньше или позже для многих из нас Польша становилась окном в самое себя, окном в Польшу, в польскую культуру, одну из самых фундаментальных, многовековых европейских культур, но и остросовременную, яркоцветущую культуру ХХ века.

44.

Есть такое двустрочие у Гете, я взял его эпиграфом к этой книге. В дословном русском переводе: «Если ты хочешь понять поэта, поезжай в его страну». По-немецки рифмуются именно глаголы «понять» и «поехать» — «ferstehen» и «gehen». В 1963-м я еще не начинал переводить с польского, но понять Польшу и ее поэзию мне уже хотелось. Хорошо, что удалось и тогда и позже чуть-чуть поездить, а потом оказывалось, что каждый фрагмент увиденного чем-то помогает осмыслить огромный космос польской культуры.

В 1963-м мы ездили довольно много. Побывали в повятовом городке Варшавского воеводства Минск-Мазовецкий и в его окрестностях. Километрах в десяти оттуда — деревня Сенница, некогда городок, основанный чуть ли не в XVI веке, а теперь деревня. Нас, впрочем, привлек сюда не шестнадцатый век, а старина более близкая по времени, для Наташи — семейная. Здесь в сенницкой семинарии преподавал историю ее отец в 1918/1919 учебном году, когда здоровье его ухудшилось, и он перебрался сюда, на свежий воздух, из Варшавы (где в предыдущем учебном году преподавал в гимназии Гурского). Воздух в Сеннице и вокруг действительно хороший. Старопольское слово «siennica», как и давнее русское «сенница», означает сарай для хранения сена, вокруг Сенницы — поля и луга, пологие холмы. А в столовой в Минске-Мазовецком запомнились репродукции пейзажей и натюрмортов именно Ван-Гога — в Польше они висят почти везде. Может быть, как яркая мечта о поездке во Францию, о поездке не столь уж недостижимой и тогда для польской молодежи, ездившей на пару месяцев поработать и заработать во время сбора винограда.

Свозили нас на один день на машине на Мазурские оезра. На берегу одного из озер мы посидели. Несколько дней мы прожили в курортном городке Цехоцинек, где отдыхала и лечилась в санатории в это время Наташина мама, она сняла для нас на несколько дней комнату у медсестры из санатория. Посидели мы на скамейке в цехоцинском парке, вместе со всеми жаждущими исцеления, возле грандиозной, капающей йодом и бромом градирни и узнали смысл этого непонятного нам прежде слова «Градирня» («...Все та же озерная гладь, // Все так же капает соль с градирен», — писал Блок о подобном немецком курортном городке Бад-Наугейме), бродили и по окрестностям. А потом сели на речной трамвайчик. Об этом в стихотворении «Жизненный опыт»:

Молодой паренек,

помощник механика

маленького речного трамвая,

совершающего регулярные пассажирские рейсы

по Висле

от города Цехоцинек до города Торунь,

узнав, что имеет дело

с человеком, который видел

Обь, Иртыш, Енисей, Лену и Колыму,

тут же сбегал в буфет и вернулся с двумя бутылками

немецкого пива

с красивым названием, что-то вроде «Ризенбергер», —

кажется, так называют горы в Южной Германии,

говорят, необыкновенно живописные,

но я там никогда не бывал

и пиво с таким азванием пробовал тоже впервые.

Пассажиры трамвайчика, почти исключительно молодежь, видимо, целая экскурсия, к нам, приезжим из России, отнеслись с не меньшим энтузиазмом, чем этот помощник механика, и спели хором ради нас несколько русских и советских песен. Тогда, в 1963-м, мы не встречали недоброжелательства, хотя в нас сразу же угадывали приезжих с Востока, ведь я еще только начинал говорить по-польски, а Наташин акцент воспринимался как акцент польки с Кресов, то есть с Пограничья, с Виленщины или из Львова. В эти годы гомулковского, все еще либерального правления мало было недовольных, а потому и мало неприязни к приезжим из России. Лишь однажды в Варшаве, в каком-то почтовом отделении, когда наша четырехлетняя Маринка, сгусток энергии, носилась от стены к стене, какая-то пожилая полька сказала недовольно: «Niegrzeczna, bo  z Moskwy  przyjechała» («Невоспитанная, потому что из Москвы приехала»). В Польше дети были тогда еще воспитанные, а на наш вкус даже слишком послушные, слишком зажатые в рамки традиционного строгого католического воспитания.

Речной трамвайчик довез нас до Торуня, города Коперника, мы взглянули снизу вверх на громады готических краснокирпичных соборов, заглянули в мрачноватый Старый город, сели на поезд и вернулись в Варшаву.

Торунь и Мазуры остались тогда для нас крайним севером Польши. В том же самом июле мы успели побывать и на юге Польши, в Кракове и в Закопане.

В конце 1963-го, вернувшись в Москву, Наташа начнет переводить с  польского, одной из первых поэтических книг, с которыми она долго не расстанется, будет только что вышедшая книга Ивашкевича «Завтра жатва». Среди ее переводов из этой книги есть и такой:

Приглядись

как построен цветок фиалки...

...он прекрасней чем храмы

Пестума и Агригента

чем костелы

Торуня и Кракова...

Чтобы перевести последнюю строчку, не обязательно побывать в Торуне и Кракове (ведь в Пестуме и в Агригенте нам побывать не пришлось и не придется, Пестум мы представляем себе по эссеистике Херберта, Агригент — по книге о Сицилии самого Ивашкевича). Но чтобы понять, что значит двуединство Торунь-и-Краков в их совокупности для Ивашкевича, понять, что это две опоры, на которых может держаться, по мнению польского поэта, и держится воображаемый обобщенный архитектурный образ целой Польши, для этого лучше повидать и Торунь, и Краков. Хорошо, что довелось.