Возвращение на родные берега. Вступление к сборнику стихов Чеслава Милоша «На берегу реки»

«О, Всевышний, Ты создал меня поэтом, и теперь мне пришла пора отчитаться», — этими обращенными к Богу словами Чеслав Милош открывает сборник стихов, ставший своего рода подведением итогов его жизни и творчества. В 1994 году, когда сборник вышел, поэту исполнилось 83 года — возраст, склоняющий к тому, чтобы обернуться назад и попытаться выразить главное, что произошло за эти годы, что удалось постичь в тайнах жизни, любви, страдания, бренности, поэзии, истории, бытия, старения, смерти и посмертной судьбы человека. Конечно, попытка эта была не первой и, как впоследствии оказалось, далеко не последней: Милоша ожидали еще десять лет жизни и такие важные книги, как «Легенды современности» (1996), «Придорожная собачонка» (1997), два тома «Азбуки» (1997, 1998), сборники стихов «Это» (2000) и «Второе пространство» (2002), плач по безвременно ушедшей жене Кэрол Тигпен «Орфей и Эвридика» (2002) и вышедшие в 2006 году, спустя два года после его смерти, «Последние стихи».

И все же сборник «На берегу реки» особенный — уже хотя бы потому, что включенные в него стихи создавались в переломные для поэта годы. В конце мая — начале июня 1992 года Милош впервые после 52‑летнего отсутствия посетил край своих детства и юности — Литву, которая всю жизнь была для него точкой отсчета и постоянно появлялась во многих его стихах и прозаических произведениях (взять хотя бы «Долину Иссы» или «Родную Европу»). «Возвращение спустя полвека в мои родные места и в Вильно замкнуло круг, — вспоминал впоследствии Милош в «Азбуке», — Я сумел оценить выпавшую мне невероятную встречу с прошлым, хотя сила и сложность этого переживания превзошли мои языковые возможности»Милош Ч. Азбука / Пер. Н. Кузнецов. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. С. 11.[1]. В этом путешествии поэта сопровождала Кэрол (в то время ей было всего 48), а 1 октября того же года она обвенчалась с ним в Беркли, чтобы стать его ближайшим человеком до самой смерти — ее смерти. И, наконец, спустя год после свадьбы нобелиат получил в подарок от краковского магистрата квартиру на улице Богуславского, ставшую его последним земным пристанищем и «исполнением мечты о месте обитания»Kosińska A. Miłosz w Krakowie. Kraków: Znak, 2015. С. 28.[2]. Некоторое время он жил весной и летом в Кракове, а осенью и зимой в Калифорнии, затем переехал в Польшу окончательно и из этой квартиры отправился в свой последний путь.

Прикосновение к истокам и в то же время начало нового этапа жизни, горькая старческая мудрость и детская свежесть восприятия, взаимопроникновение текущих событий и воспоминаний о прошлом намечают одну из главных линий философско-поэтической автобиографии Милоша, как смело можно назвать этот сборник. Память дает поэту возможность путешествовать во времени или, скорее, быть одновременно в нескольких его точках. Особенно отчетливо это прослеживается в стихотворении «Капри», которое открывается словами: «Я — мальчик, приступающий к Первому Причастию в Вильно. (…) Я — старик, хранящий в памяти то июньское утро».

Обозначив двойную перспективу своего видения, автор начинает медленно и осторожно «погружаться в картины времен, уже минувших», и мы вместе с ним переносимся на берега рек, чьи имена старый поэт произносит «уважительно, но нежно». Имена эти в сборнике не называются, но всякий, кто немного знаком с биографией Милоша, поймет, что речь идет о Невяже, на берегу которой он родился, и Вилии, протекающей через Вильно, где он, гимназист и студент, «изведал полноту счастья — экстаз без забот и мыслей». Вообще, река в творчестве Милоша — одно из самых глубоких и ключевых понятий. В своем стихотворении «Реки» (1980) польский нобелиат пишет, что они — «и мед, и любовь, и смерть, и танец». Воды реки живительны и разрушительны. Они непрестанно уносятся вдаль и обновляются, но милошевская река — это не только вечно движущийся гераклитов поток. Ведь, изменяясь, она остается на месте — по сравнению с хрупким миром людей она незыблема. Река раскрывает свои объятия перед стариком, возвратившимся к ней после долгих скитаний по свету, точно так же, как когда-то она обнимала мальчика и юношу. Это сочетание изменчивости и постоянства, мгновенности и вечности Милош описывает словами: «И ни было, ни есть. Лишь вечное длится мгновенье».

Смысл вечного мгновения многообразен. Иногда он выражается в сопереживании или сочувствии, как в стихотворении «Город юности». Старый поэт возвращается в Вильно, но не находит там никого из друзей — все они уже умерли. И тогда он ощущает, что люди, ходившие по этим улицам, живут теперь в нем самом, смотрят его глазами, дышат его легкими, в нем течет их кровь и отзываются их «смущенья, печали, любови». В его памяти и его теле они могут вновь побывать там, где были счастливы, и встретиться — с ним, с городом и друг с другом:

Если нам дано хоть что-то понять,

Думал он, то лишь в тот сочувственный миг,

Когда всё разделявшее нас уходит,

И дождь капель с сирени сыплет в лицо

Мне, ей и ему — одновременно.

Иногда же время, пространство и литература переплетаются в сознании Милоша настолько тесно и причудливо, что кованые ворота одного из колледжей Йельского университета вызывают в его памяти виленскую улицу Малая Погулянка, по которой он провожал домой своего школьного друга, а чтение рукописей Джозефа Конрада пробуждают воспоминания о первом соприкосновении с книгами этого писателя в располагавшейся неподалеку от гимназии библиотеке имени Зана. Литература становится частью прошлого и настоящего, объединяя их, и в этой единой реальности поэт задумывается о своей тождественности виленскому мальчику 20‑х годов, сосуществующему с ним

На самой границе. Перед падением.

Здесь и сейчас. Пока «я» — еще не «он».

В памяти и стихах Милоша «там и тогда» воскресает, преображаясь в «здесь и сейчас». Впрочем, поэт возвращается не только в свои детские и юношеские годы. Он заново переживает также трагическое время войны и оккупации — в частности, глядя на мир глазами узников лагерей: «И солнце вставало утром над лагерями пыток, и я по-прежнему вижу их глазами эти восходы». В войну Милош жил в Варшаве, видел расправу с восстанием в гетто в двух шагах от веселившихся по другую сторону стены, на «арийской стороне», варшавян (этому посвящены его пронзительные стихотворения «Campo di Fiori», 1943 и «Бедный христианин смотрит на гетто», 1945), а затем подавление Варшавского восстания на глазах у стоявших на правом берегу Вислы советских войск. Порой он ощущает бессилие языка перед лицом увиденного:

Быть свидетелем, пытаться вспомнить былое —

Напрасная затея. Вот так и я.

Знаю только, что все прошло: тот город,

И на руинах Красной Армии слава.

И все же он пытается запечатлеть и этот опыт, вновь сплетая воедино несколько периодов истории и своей жизни. В стихотворении «Поэтический вечер» он возвращается в 1935 год, когда ему довелось побывать в Париже на вечере Поля Валери, но при этом словно глядит на себя со стороны и переносит мысли Милоша-студента вперед, позволяя тому предугадывать надвигающуюся трагедию:

…тот студент,

Был тогда занят другим:

Его кровь леденела в жилах,

Уши слышали крики облавы,

Он бежал по мерзлому полю,

Где на заиндевелой колючке

Останутся несчастные души

Его друзей и врагов.

В этом отрывке молодой поэт-катастрофист видит мир таким, каким он будет десятью годами позже, когда крики облавы, взрывы снарядов и знания о безмерности зла, на которое способен человек, станут привычными для него, жителя оккупированной Варшавы. Опыт и переживания своего раздвоенного лирического героя вбирает в себя старый Милош, наблюдающий из нашего времени, как то, что, казалось бы, должно навеки запечатлеться в человеческой памяти, уходит в небытие:

Ветер знаки засыпал снегом,

Земля поглотила крики.

Сегодня никто не помнит,

Как и когда это было.

Осмысляя опыт прошлого, Милош сознает, что, несмотря на невероятные в его возрасте жизненные и творческие силы, его время подходит к концу — так же, как заканчивается ХХ век, летописцем которого он стал. Поэт смиренно склоняет голову перед неизбежным:

Я тоже ухожу вместе с моей эпохой, готовый принять приговор, который меня назовет одним из ее фантомов.

Но, уходя, он хочет прикоснуться к тому главному, что он силился различить за внешним ходом событий и что в одном из своих чуть более ранних стихотворений («Смысл», 1991) определил как «подкладку мира». Милош — поэт-метафизик, смысловик, по выражению Мандельштама, а стихи для него — «поход не за руном совершенной формы», но проникновение в суть вещей: «дуба и горной вершины, осы и цветка настурции». В стихотворении «Кто?» он демонстрирует неуемное стремление к невозможному, согласно Канту, познанию вещей в себе, желание увидеть их такими, какие они есть — «чистыми и не зримыми никем». Однако самую глубинную сущность мироздания Милош видит в божественной Реальности, которую он искал всю жизнь, ошибаясь и сомневаясь, и которая все это время была рядом с ним, пронизывала его насквозь. Поэтому стихотворение «Капри» он завершает знаменательными словами:

Если я что-то и сделал, то лишь когда набожным мальчиком преследовал под покровом утраченную Реальность;

 

Истинное присутствие Бога в наших теле и крови, которые в то же время суть хлеб и вино;

 

Нарастающий зов Единичного вопреки земному закону разрушения памяти.

В дальнейшем этот зов будет становиться все более сильным и породит у Милоша желание творить в духе той веры, в которой он был воспитан, но которую всегда переживал по-своему, склоняясь то к манихейству, то к эзотерическим учениям Сведенборга или своего дальнего родственника Оскара Милоша. За несколько месяцев до смерти это возвращение к духовным корням заставит поэта написать уникальное в истории литературы письмо Папе Иоанну Павлу II:

Святейший Отче, возраст меняет точку зрения. Когда я был молод, обращение поэта к Папе за благословением считалось неуместным. Но именно это беспокоит меня, поскольку в последние годы я писал стихи, стараясь придерживаться католической ортодоксии, хоть и не знаю, насколько мне это в результате удалось. Поэтому я прошу Вас подтвердить мое стремление к общей нам цели. Да исполнится обетование Христа в день Воскресения Господня.

Спустя три недели из Ватикана пришел ответ:

Уважаемый и дорогой господин Милош, с большим волнением я прочитал Ваше письмо от 2 апреля с.г. — собственно, я перечитывал его несколько раз. В Ваших немногочисленных словах заключен богатый и многообразный смысл. Вы пишете, что обеспокоены вопросом, удавалось ли Вам «придерживаться католической ортодоксии» в своем творчестве. Я убежден, что такой подход поэта играет решающую роль. В этом смысле я рад, что могу подтвердить Ваши слова о «стремлении к общей нам цели». От всей души желаю, чтобы в каждом из нас — как в Вашей, так и в моей жизни — исполнялось то величайшее обетование, которое Христос дал всему человечеству Своим Воскресением. Желаю Вам благословения Божия в жизни и творчестве.

Письмо Папы стало своего рода напутствием. Прежде чем перейти в иную действительность и оказаться «по ту сторону», Милош исповедался и принял последнее в своей жизни причастие. Так он вновь обрел «утраченную Реальность» и замкнул круг, начало которому было положено в июньское утро 1920 года в виленском храме свв. Апостолов Иакова и Филиппа на берегу реки Вилии, когда он причастился впервые. Следует отметить, что краковская церковь паулинов на Скалке, в крипте которой Милош похоронен рядом с другими выдающимися деятелями польской культуры, тоже расположена на берегу реки — Вислы. Это обстоятельство придает особый смысл словам поэта из стихотворения «В Шетейнях», которые можно назвать его жизненной позицией и творческой программой: «Где бы я ни скитался, на всех континентах я всегда обращался лицом к Реке». Отправляясь в новое странствие по реке вечности, он в последний раз обратился к земным «быстрым водам — лучшей вещи на свете».

Сборник стихов «На берегу реки» полностью издается по-русски впервые. Надо сказать, что отношение Милоша к русскому языку и, в частности, к переводу на русский его стихов было сложным. Поэт никогда не учил этот язык систематически, но знал его очень хорошо — отчасти благодаря тому, что раннее детство (до семи лет) провел в России, где его отец работал инженером-мостостроителем. В период учебы в виленской гимназии Милош тоже постоянно сталкивался с русским языком, на котором говорили некоторые дети с его двора. Русскую литературу он знал в оригинале, а впоследствии, после переезда в США, долгое время преподавал ее в Калифорнийском университете в Беркли.

В «Азбуке» он посвятил русскому отдельную статью, в которой вкратце изложил причины своего нежелания переводить русские стихи: «Меня очень сильно влекло к русской мелодике стиха, — писал Милош. — К примеру, Пушкин так покоряет силой и стройностью своих строк, что они запечатлеваются в памяти навсегда, словно высеченные. Однако я достаточно рано осознал, что регистр польской поэзии совсем иной, и подражание русским таит в себе опасность. Надо сказать, что я никогда не переводил с русского. Даже дружба с Иосифом Бродским, который перевел на русский немало моих стихов, не смогла этого изменить. Есть только одно его стихотворение в моем переводе притом, что я довольно много писал о его поэзии по-польски и по-английски. (…) Как известно, польский — язык с постоянным ударением на предпоследний слог, в то время как в русском ударение подвижное, с предрасположенностью к ямбическим стопам. (…) Несоответствие двух языков хорошо прослеживается на примере отношения русских к польской поэзии. Чаще всего им нравятся стихи, сильно модулированные ритмом и рифмой, то есть напоминающие их собственную поэзию. Польский язык избавляется от корсета метрического стиха и рифм без какого-либо серьезного для себя ущерба. Как это будет выглядеть в русском — неизвестно»Милош Ч. Азбука / Пер. Н. Кузнецов. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. С. 357-358.[3].

Рифмованные стихи русских поэтов, увлекающие своей мелодикой и сильным ритмом, были глубоко чужды Милошу, предпочитавшему верлибры и традиционное для польской поэтической традиции силлабическое стихосложение. Поэтому польский нобелиат настороженно относился к переводам своих стихов на русский, опасаясь, что они будут слишком гладкими и ритмичными, а это отвлечет читателя от сути и создаст ненужную и даже нежелательную красивость. Он крайне придирчиво изучал присылаемые ему переводы и неоднократно критически высказывался о результатах трудов даже самых крупных переводчиков. Впрочем, начиная с 70‑х годов Милош вообще начал жестко контролировать переводы своих стихов, а на английский почти всегда переводил их самостоятельно, в соавторстве с кем-нибудь из американских коллег.

Пожалуй, в некоторых случаях языковое чутье все же подводило его. Несмотря на прекрасное знание русского языка, у Милоша было «польское ухо», которое не всегда улавливало нюансы восприятия поэзии русским читателем. Желание уйти от присущего русскому стиху сильного ритма порой приводило к тому, что наилучшими польский поэт считал переводы, напоминающие русским литературоведам подстрочники. Конечно, главным образом это касалось верлибров, в которых нобелиата заботила прежде всего точная передача содержания — ради нее он готов был отказаться от многих присутствовавших в оригинале формальных тонкостей.

К счастью или к несчастью, я переводил стихи Милоша спустя более десятилетия после его смерти. С одной стороны, это лишало меня возможности обращаться к автору за разъяснениями в сомнительных случаях или за комментариями, помогающими лучше понять нюансы того или иного стихотворения, но, с другой стороны, позволяло избежать жесткого контроля, который едва ли сказался бы положительно на конечном результате. Разумеется, это не значит, что я воспользовался своей свободой, чтобы создать вольное переложение милошевских стихов без учета значений, которые поэт в них вкладывал, их контекста, авторских интонаций или ритмического рисунка. Напротив, я старался обходиться с текстом Милоша очень бережно, стремясь к тому, чтобы донести до русского читателя как смысловые оттенки оригинала, так и его формальное своеобразие.

Прежде всего, я постарался максимально глубоко погрузиться в биографию польского нобелиата, в его философско-религиозные воззрения, литературные пристрастия, взаимоотношения с семьей, друзьями и любимыми женщинами, в географию близких ему мест. Моими источниками были и книги самого Милоша, которые во многом автобиографичны (яркими примерами здесь могут быть «Долина Иссы», «Родная Европа» или «Азбука»), и разнообразные его биографии (в частности, монументальный том Анджея Франашека «Милош»Franaszek A. Miłosz. Kraków: Znak, 2011.[4], дневник Агнешки Косинской «Милош в Кракове»Kosińska A. Miłosz w Krakowie. Kraków: Znak, 2015.[5], воспоминания Барбары Грушки-Зых «Мой поэт»Gruszka-Zych B. Mój Poeta. Katowice: VIDEOGRAF II, 2007.[6]), и беседы с хорошо знавшими его людьми. Среди последних следует выделить старшего сына поэта Антония Милоша, самого видного польского милошеведа Александра Фьюта и особенно уже упомянутую Агнешку Косинскую, личного секретаря  Милоша в краковский период его жизни. Как жителю Кракова мне довелось неоднократно бывать в квартире поэта на ул. Богуславского. Была у меня и возможность хорошо познакомиться с его взглядами, средой, пристрастиями и бытом. Кроме того, я изучил милошевские места в Вильнюсе, а в его родном имении Шетеняй даже подолгу жил. Большинство стихов, посвященных важному для поэта возвращению в Литву спустя полвека, я переводил именно там. В частности, работая над переводом слов: «Внизу за деревьями сторона Реки, сзади за постройками сторона Леса, справа сторона Священного Брода, слева — Кузницы и Парома», — я находился в том самом месте, которое описывает автор. Таким образом, и метафорически, и буквально я старался подходить к стихам, над которыми работал, с точки зрения самого Милоша — переводить «лицом к Реке».

Однако «вчувствоваться» в жизнь и мысли автора, чтобы как можно более полно отобразить разнообразные содержательные слои его литературного труда, — это лишь один из аспектов перевода. Не менее важной задачей было передать по-русски своеобразный милошевский ритм, присутствующий в его верлибрах. Во многом он достигается благодаря самой структуре языка, постоянному ударению на предпоследний слог. В стихах Милоша ритм значительно более слабый, чем в русской поэзии. Задача переводчика — уловить его и найти такие языковые средства, которые дадут русскому читателю представление об оригинале, но в то же время будут восприниматься органично, не создавая излишнего впечатления чуждости. Особенно сложно было сделать это в стихах с длинными нерегулярными строками, таких как «Капри», «Сараево», «К Аллену Гинзбергу» или «В Шетейнях». Немалой помощью при переводе этих, а также и других стихотворений, были аудиозаписи, на которых Милош сам читает свои стихи, делая довольно значительные паузы и подсказывая тем самым места цезур. Иногда, присмотревшись внимательнее, можно было обнаружить внутри свободного стиха тот или иной стихотворный размер. Так, первая строка заключительного стихотворения «В Шетейнях», содержащая 26 слогов, явно отсылает к тринадцатисложнику — классическому польскому силлабическому размеру, которым написан, в частности, «Пан Тадеуш» Мицкевича. Думаю, этот прием в стихотворении, посвященном матери Милоша и его родным местам, неслучаен, поэтому в переводе я сохранил его:

Ты дала мне начало, и вновь я с тобою, здесь, где мне открывались все стороны света.

Одним из напрашивающихся решений были женские окончания, позволяющие точно передать ритм оригинала. Впрочем, во избежание монотонности я старался не злоупотреблять ими, а также учитывать, что порой Милош слегка ломает общий ритм одним или несколькими мужскими окончаниями. Кроме того, для милошевского стиха характерны шероховатости, когда ритм как бы нарушается и ускользает, чтобы затем появиться снова. Их я также постарался передать. Однако в целом ради более естественного восприятия стихов «русским ухом» я несколько усилил их ритм, полагая, что это более соответствует духу русской стихотворной традиции. Отчасти руководством для меня были замечания, сделанные самим Милошем в связи с переводом русской поэзии на польский. Например, сравнивая в «Азбуке» два перевода «Евгения Онегина», выполненные Юлианом Тувимом и Адамом Важиком, он пишет: «Чтобы подражать пушкинскому ямбу, нужно использовать для рифм односложные польские слова. Тувим справился с этой задачей, но результат получился несколько монотонным. Важик в значительной степени отказался от этого метода рифмовки, и его перевод легче дышит, лучше согласуется с духом польского языка»Милош Ч. Азбука / Пер. Н. Кузнецов. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. С. 358.[7]. Мне кажется, что слегка (но не чрезмерно) подчеркнутый, по сравнению с оригиналом, ритм позволяет верлибрам Милоша легче дышать по-русски.

Издание сборника в серии «Билингва» позволяет читателю сопоставить предлагаемый переводчиком вариант прочтения милошевских стихов с оригиналом, оценить точность передачи содержания и обоснованность тех или иных формальных приемов. В то же время для лучшего понимания заключенного в стихах смыслового богатства я рекомендую обратиться к прилагающимся к книге комментариям, составленным таким образом, чтобы не только пояснить моменты, которые могут вызвать затруднения, но и создать биографический фон, вписывая поэзию Милоша в контекст его жизни. Вырастая из родной земли, детских воспоминаний и опыта долгой, насыщенной событиями жизни, которая пришлась на бурный для Центральной и Восточной Европы ХХ век, стихи Милоша возносятся к метафизическим вершинам и вечным вопросам человечества.

Сборник «На берегу реки», начавшийся с обращения к Богу, перетекает к воспоминаниям старого поэта. Затем Милош вступает в разговор с демоном, внутренним голосом, диктующим ему стихи, и размышляет о смысле поэзии и искусства. Далее он погружается в глубины истории — личной и всемирной, — чтобы вслед за этим перейти к всегда волновавшей его проблеме страдания. Перед лицом вселенской Голгофы он на время умолкает, предоставляя слово двум философам, которые, словно друзья Иова, пытаются проникнуть в эту тайну, и, наконец, идет еще дальше и глубже — к теме смерти и перспективам, открывающимся для человека после того, как он «ступает за последний порог». В последнем стихотворении сборника «В Шетейнях» все эти перспективы соединяются, а стоящий на пороге смерти и в то же время начинающий новый этап жизни поэт обращается к своей давно умершей матери как к своего рода Беатриче, которая должна перевести его на другую сторону. Ведь несмотря на то, что «кости тлеют, десятки лет проходят», материнское «присутствие длится, оно все то же». Оглядываясь назад, Милош видит только колодец, в котором «темень такая, что понять ничего невозможно». К неуверенности в том, насколько его жизнь заслуживает снисхождения, примешивается последняя забота поэта — написанный им труд, который становится источником и тревоги, и надежды:

Только бы мой труд принес людям пользу и весил больше, чем мое зло.

Вероятно, написанное десятью годами позже письмо Папе стало отголоском этих слов. Смесью тревоги с надеждой проникнуты и последние строки стихотворения, в которых покой остается лишь устремлением Милоша, но перспектива его достижения и упокоения с миром все же видится ему реальной:

Ты одна мудра и справедлива, ты одна могла бы меня успокоить, объясняя, что я все возможное сделал.

 

Что закрывается калитка Черного сада, мир, мир, что свершилось, то свершилось.

Отдавая в руки читателя перевод этого сборника, мне остается присоединиться к словам поэта и выразить надежду, что мой труд «принесет людям пользу» и позволит вам прикоснуться к глубине и красоте поэзии Чеслава Милоша, «жившего во власти иллюзий», но, несмотря на это, верившего, что «от правды зависят судьбы мира».

Вступительное слово к книге: Милош Чеслав. На берегу реки / Пер. Н. Кузнецова. М.: Текст, 2017.