Польская литература онлайн №1 / Градуирование мира. Ars poetica
Все начинается с поэзии, берет в ней свое начало. Поэзия — это зажженный фитиль, тонкая пороховая дорожка, к которой приставлен факел. (Из этого пороха можно насыпать еще и кольцо вокруг себя.) Когда пламя завершает свой путь, происходит эксплозия (или имплозия — в зависимости от того, с какой перспективы смотреть), а дальше — тишина, тишина, тишина.
В моем случае из этой тишины вырослиновые литературные ростки, за которые я цеплялся — то отчаянно, то с холодным спокойствием. Перевод, драма, проза, а в последнее время — живопись. И в то же время я не прекращаю писать стихи. Как бы ни увлекали меня другие формы, поэзия по-прежнему остается главным топливом для творчества как такового, ненасытным и беспощадным топливом, которое всетак же требует себе в пищу новых материй.
Переводами я занялся благодаря Украине и России — странам, с которыми меня связывают не только исследования в области украинистики, но и литературная дружба, воспоминания о путешествиях и, наконец, языки, расширившие моипредставления о Слове.
Я начал свои восточные странствия в уникальный момент, когда Украину охватило революционное безумие. Майдан, за который я болел с энтузиазмом неофита, еще крепче связал меня с нашим восточным соседом. В тот же период я начал пересматривать свои мнения и взгляды на «восточные кресы» — на ту же Украину и на Россию. Открытость к Востоку, именуемому Украиной, позволила мне увидеть в совсем ином свете мою страну, а также Россию, которая, к сожалению, по-прежнему сохраняет монополию на то, чтобы представлять Восток.
Литературные дружеские связи естественным образом привели к переводам современной украинской поэзии, создаваемой как на украинском, так и на русском языках. Безусловно, украинская поэзия наложила отпечаток на мой собственный поэтический стиль. В свою очередь, русская литература повлияла на мою прозу: здесь я прежде всего имею в виду Владимира Сорокина, главного деконструктора российских дискурсов.
Однажды я столкнулся с мнением, которое высказали мои друзья, украинские авторы, что на самом деле существует два типа постмодернизма в прозе — западный и российский. Тщетно искать подобную дифференциацию в литературно-критических текстах, но она, на мой взгляд, вполне оправдана. Разница между этими двумя постмодернизмами проистекает из абсолютно разного исторического опыта. Российский постмодернизм рос в тени тоталитарной системы, с практиками которой не могут сравниться даже самые болезненные явления западного капитализма. Этот опыт привел к тому, что русские писатели создали одно из самых мрачных, гнетущих и прямо-таки устрашающих ви́дений постмодернистского мира. (В этом отношении с ними могут соперничать только венгерские писатели во главе с Ласло Краснахоркаи). В сравнении с русскими многие произведения «западного» постмодернизма кажутся легковесными игрушками. Мне определенно ближе «русское бремя», чем «западная легкость», хотя в своем творчестве я наблюдаю влияние и того, и другого полюса.
*
Несколько лет назад я заинтересовался драмой, посчитав, что это лучший способ исследовать и раздвинуть границы языка, а также ощутить его наслоения и трещины. Драматургия интересует меня прежде всего как языковая лаборатория и — в меньшей степени — как наиболее социализированное из искусств и разновидность зрелища.
Прозу я начал писать позднее всего, имея уже опыт поэзии, перевода и драмы. В какой-то момент поэзия сделалась слишком тесной, слишком легкой, слишком мимолетной. У меня появилась потребность расширения формы, которая охватывала бы и поэзию (под видом особой поэтичности прозы), и драму с ее пространными диалогами, и перевод, — и тем самым охватывала бы лингвистический опыт, обогащающий мой собственный литературный язык. Все эти элементы нашли отражение в моем романе «Колокола по Институту», который я в шутку называю лингвистической антиутопией.
Но прежде чем родились «Колокола…», я написал несколько других коротких прозаических произведений в совершенно разных стилистических регистрах. В каком-то смысле механизм их зарождения имел больше общего с написанием стихов, чем прозы. Как и в случае с поэзией, важнейшим был импульс, который требовал фиксации. Именно вокруг этого импульса — вызванного конкретным образом или только послеобразом, воспоминанием, либо же первой фразой, которая приходила в голову, — вырастало повествование.
«Колокола…» тоже начинались с импульса, поэтического по своей природе, но структура короткого по замыслу повествования разрослась, перестала быть лишь наброском, нарративом, практически лишенным действия, — как было в случае более ранних рассказов, — и сделалась полноправным миром. Я совсем не ожидал возникновения подобного мира, поскольку никогда не собирался писать роман, настолько оторванный от моих собственных эмоций и внутренних диалогов. Но когда я закончил писать, мне оставалось только смириться с тем, что первая моя крупная форма — антиутопия.
*
Для меня живопись — это способ отдохнуть от слова, от языковых структур, от их логики и системности, которая проявляется даже в наиболее экспериментальных произведениях, на первый взгляд лишенных связной структуры. «Делать работы» — как я часто называю процесс живописи, означает возможность выразить себя в совершенно иной среде. Слова всегда создают систему, а живопись позволяет выйти за рамки любых форм логических рассуждений. В противоположность литературе, питающейся интертекстуальностью, она самодостаточна.
Я создаю прежде всего абстракции. Редко пользуюсь кистью и классическими инструментами живописца. Верный принципам живописи действия (action painting), я выливаю краску на холст прямо из банки, покоряясь случайному выбору (sic!) и телесной экспрессии. Это рисую не я, а мое тело, свободное от любых рациональных форм высказывания. Есть только движение и его отражение на холсте.
Я редко планирую или набрасываю новую картину. А если все-таки набрасываю, то мой «эскиз» состоит из едва заметных контуров. Часто работа вырывается за эти размытые рамки и входит в противоречие с изначальными намерениями — точно так же, как с написанием стихов или прозы. То, что изначально задумавалось как краткий набросок, рассказ, неожиданно разрастается в крупную форму, начинает жить собственной независимой жизнью, которую автор — подобно писцу — может лишь зарегистрировать с помощью слов.
До того как я начал писать прозу, прежде всего — создавать героев, мне было трудно поверить в эту независимость литературного мира, в то, что однажды герои начинают жить своей жизнью. Однако я убедился, что это возможно и даже необходимо, чтобы создать живой мир. Работая над конкретным персонажем, я мог задать ему некие исходные черты и атрибуты, а потом просто наблюдать, как они реализуются в теле текста и регистрировать это наблюдение, не более того.
Мне часто кажется, что писать — это как подниматься по лестнице, исчезающей в темноте. Мы не видим следующих шагов, но каждый раз, когда поднимаем ногу, чтобы сделать следующий шаг, под нами материализуется очередная ступенька. И это — настоящее чудо, которое повторяется снова и снова.
Я пишу для того, чтобы преодолеть как можно больше ступенек. Во время своего восхождения я порой теряю равновесие, а порой уверенно делаю следующий шаг. Порой мне случается задержаться на одной из ступенек подольше, и тогда она превращается в морской берег или тротуар в холодном промышленном городе где-то на Востоке Востоков. Бывает, что я не решаюсь сделать следующий шаг, а временами перескакиваю сразу через несколько ступенек.
Я не знаю ни того, куда ведут эти лестницы — вверх или вниз, — ни того, правильно ли я по ним иду. Быть может, мое движение — всего лишь иллюзия, симуляция перемещения, а может быть, оно ведет во все стороны сразу. Возможно также, что движение существует независимо от тех, кто в нем участвует. В чем же тогда их задача, их миссия? В том, чтобы описать свой эпизод, дать ему самое глубокое из возможных выражений и в то же время не дать ему себя поглотить. Определить его границы, увидеть парадоксы, противоречия. Постепенно градуировать мир.
Вновь и вновь проходить путь от послеобраза к чистому изображению, а затем — после кажущегося мгновенного просветления или затмения — возвращаться на глазное дно. И так до последнего подмигивания, ироничного или нет.
