Польская литература онлайн №1 / Колокола по Институту (отрывок из романа)
Чуть раньше, когда они неспешно спускались в зал, Митрович молодцевато ворвался туда, призвал к себе свистом парочку первогодков и принялся расставлять мебель. Хотя трапезная использовалась только для приема пищи и для собраний преподавательского состава, после каждой еды оттуда по неизвестной причине выносили столы, и Нагий — с торжественностью, типичной для ученого, разжалованного в уборщики, — запирал помещение огромным позолоченным ключом.
По Институту ходили слухи, что это связано с проводившейся здесь прежде серией сомнительных экспериментов над языком Y, которые якобы оставили в трапезной лингвистический след. Во всех этих слухах фигурировала непонятная самим рассказчикам фраза о «диссоциативно-локационных расстройствах третьей степени». Но почему в таком случае не решили перенести столовую в другое место и каков был характер этих расстройств, оставалось неясным. Существовала высокая вероятность того, что эксперимент продолжается до сих пор — только перешел на вторую стадию, требующую полной конфиденциальности, а подопечные, сами того не ведая, стали его неотъемлемой частью. Впрочем, это мог быть не единственный подобный случай в истории института.
Но после расстановки столов, еще перед тем, как прислуга подала ужин, случилось, должно быть, нечто такое, отчего вся энергия и живость Митровича вдруг испарились, сменившись покорностью и апатией. Возможно, это была мысль о карантине, которая целый день, несмотря на напряженную деятельность, преследовала всех подопечных, а теперь, в сумерках, вдруг предстала перед Митровичем во всей красе, «сбросив с ног прозрачные туфельки и кошачьим движением закатав рукава белой рубашки», — как писал в одном из своих знаменитых рассказов известный Y‑язычный прозаик.
Никто не отважился подтолкнуть Митровича или заговорить с ним «нежнее всего на свете, словно вздох, пущенный по озеру к возлюбленной, что стоит на другом берегу» (там же). Его оставили один на один с собственными демонами и тарелкой картофельного пюре, которую с размаху плюхнула перед ним толстая Ингрид, служанка из соседней деревни, с незапамятных времен подававшая в трапезной.
Когда в зал вступил педагогический коллектив, разговоры пресеклись со звуком, подобным тому, что издает разрезаемый ножом флаг Анклава. Во главе процессии шагал, как обычно, Вечный Зам — единственный, кто не оборачивался театрально в сторону зала (из-за чего большинство подопечных знали лишь его профиль да неестественно длинную, резкую тень). За ним семенили профессор Трёхгубов — с ласковой улыбочкой, широко распростерши руки, то ли в покровительственном, то ли в беспомощном жесте, — и корпулентные сиамские близнецы Войт & Кампфф, скромно раскланивавшиеся по сторонам лысыми головами: кивать вперед каждому мешало лицо другого. Процессию замыкали мадам Понтпу в растянутой черной водолазке, скрывавшей серебряный шрам на сухой шее, и преподобный Аттис, как всегда, накачанный и обольстительный.
Процессия лекторов — словно сошедших с величайших страниц Y‑литературы, исследованием которой многие из них и занимались, так сказать, профессионально, перенимая по принципу осмоса некоторые ее свойства, — в полной тишине выстроилась вдоль стола, сделала легкий реверанс в сторону зала, и, с шумом двигая стулья, приступила к трапезе.
Почти сразу же прорвался гул оживленных, пока еще лишенных тревоги разговоров, послышались ритмичное позвякивание столовых приборов и другие, не вполне понятные подопечным звуки. Большая их часть, вероятно, представляла собой цитаты из великой Y‑литературы — пословицы, афоризмы и даже забавные остроты, — коими изобиловали беседы, как то и подобает в наш век людям культуры и науки. Профессор Трёхгубов разглагольствовал пуще прочих, яростно тряся бородой, в которой застряло немало рубиновых икринок.
Временами звуки Y-языка напоминали те, что известны из других языковых реалий, или даже целую серию оных. Среди них подопечные могли различить, в частности: 1) скрежет въезжающего на станцию горящего поезда, от которого сотрясались наполненные красным вином хрустальные бокалы (Понтпу); 2) соловьиные трели, то и дело разливавшиеся в разных местах стола, попутно отбрасывающего на них направленный свет (Войт & Кампфф); 3) молчание, повисающее после рождения ребенка, которое — в противоположность первому крику — обычно знаменует его смерть (преподобный Аттис).
Для стороннего наблюдателя — а таковой появлялся по меньшей мере раз в год, когда из Анклава прилетал на вертолете ревизор Франдлейн, чтобы провести стандартную инспекцию Института, — в столь яркой и карнавальной сцене не было бы, наверное, ничего удивительного, если быне одна маленькая деталь, крошечная царапинка на хрустале всеобщей праздничной атмосферы, сопутствовавшей почти всем институтским ужинам, по крайней мере на преподавательской стороне трапезной.
Ибо в тот вечер почтенный преподавательский костяк нарушил вековое правило и уселся спиной к залу, обнажив длинный, искривленный во множестве мест хребет с черными бусинами позвонков, тускло рассеивавший свет в полумраке. Перед ним мягко темнели окна, а позади стояли безмолвные ряды подопечных, ощетинившиеся в темноте, словно острия пик при осаде замка. И вновь, какв случае с фонарем, уже успевшем с утра обрасти легендами, хватило бы, казалось, единственного движения — всего лишь неспешным, заученным наизусть жестом отложить столовые приборы, встать с места и взглянуть на потолочные своды, — чтобы острия сами собой погрузились в желеобразную плоть и выпустили из нее сок. Однако же ничего такого не произошло, и подходящий момент минул безвозвратно, оставив подопечных с полными ртами непрожеванной пищи.
Трёхгубов, воспользовавшись паузой между доносившимися из-за преподавательского стола звуками, смачно рыгнул — и разорвал напряженное мгновение на половинки, которые, словно лоскутья черного флага, унесло крепчавшим за окном степным ветром.
Если бы кто-нибудь из лекторов надумал в тот момент прервать лихорадочную беседу и, вытирая салфеткой жирные губы, обернуться в сторону зала, то увидел бы костистые профили, прорисовывавшиеся в темноте, пронизанной светом тонких свечей. Он разглядел бы ритмично поднимавшиеся ко ртам руки, словно подопечные раз за разом запечатлевали на них поцелуи. И, безусловно, он не преминул бы заметить взгляд Митровича, сверкавший тем особым влажным блеском, что бывает лишь на лице покойного, которому кто-то рассказывает в придорожном баре о зародышевом существовании.
Перед ним лежала нетронутая пища, которую он упорно не ел, и теряла — как, впрочем, и сам Митрович, — свою сущность. От природы худосочный и тощий, он, казалось, с каждой секундой напряженного созерцания пустоты все глубже и глубже погружался в себя, пересекая очередное плато самонебытия. Постепенно становилось ясно, чтó его так потрясло. Преподаватели редко когда открывали подопечным свои слабые стороны. Их жест был четким сигналом и мог свидетельствовать лишь об одном: ситуация сложилась серьезная, необходимо учесть возможные последствия.
— Как будто мы чем-то еще в жизни занимались, — сказал вдруг Митрович.
И, испугавшись собственной дерзости, бросил взгляд сначала на один, потом на другой конец стола, после чего потянулся руками к тарелке, сунул в рот горсть картофельного пюре и принялся быстро жевать, одновременно водя ладонями по столу, чтобы избавиться от налипших остатков. Он отчаянно вытирался о скатерть то сверху, то снизу, и наконец стыдливо спрятал руки под белой тканью.
Поведение Митровича осталось почти незамеченным, как и слова на обычном языке, которые не имел права произносить за ужином ни он, ни кто-либо из подопечных. Это был тот самый традиционный момент, когда за столами воцарялась особенно сильная апатия, прямо пропорциональная оживлению, нараставшему за столом лекторов. Но запретные слова растворились в звуках Y‑языка, то рассекавших воздух, то плывших сквозь него медленно и величаво, как опиумный дым.
Увидев, что его реплика не вызвала никакой реакции, Митрович испытал одновременно и облегчение, и укол разочарования, вновь выпустивший из него весь воздух, — взамен в легкие стала просачиваться липкая и вялая покорность. Он начал задыхаться, выпучив глаза, с полным ртом непрожеванного пюре и сладкой тяжестью в груди. Кровь гудела в висках, звуки зала, казалось, то накатывают, то отступают. Внезапно тьма над головой Митровича сгустилась, и из нее выплыл огромный колышущийся бюст Ингрид, стоявший на пьедестале из белой деревенской рубахи с красными узорами.
— Добавки желаете, барич? — спросила она тихо, так, чтобы услышал только он один. Она говорила в характерной для внешнего мира манере, торжественно акцентируя носовые гласные, что создавало комический эффект при ее типично деревенском выговоре. Не дожидаясь ответа, Ингрид зачерпнула из котла, стоявшего на тележке, полную ложку пюре и с размаху плюхнула на тарелку.
Митрович, с трудом проглотив картофельную массу, рухнул в изнеможении на спинку стула и еще долго жадно втягивал воздух, насыщенный звуками Y‑языка. Постепенно придя в себя, он снова огляделся, после чего уголком губ просипел стоявшей позади него Ингрид:
— Я не знал, что слуги говорят. Нас этому никто не учил.
— Говорят, а то как же, если есть о чем. С чего бы им не говорить?
— А сейчас есть о чем? — спросил он, чуть повернувшись в ее сторону.
— Тс-с-с, барич, не то услышат еще, — испуганно прошептала Ингрид, покосившись на лекторский стол, над которым как раз вспорхнуло несколько бабочек.
Митрович смотрел на нее с нарастающим изумлением, уже забыв, что чуть было не распрощался с жизнью.
— Значит, вы?.. — начал он лишь затем, чтобы не закончить высказывания.
Со стороны стола раздался взрыв смеха и посыпались электрические искры. Но по карим глазам женщины, внезапно заблестевшим в полумраке, Митрович увидел, что она поняла.
— Мы. И не только мы. Нас много.
«Не боюсь ни Бога я, ни хозяйской злости,
порублю я топором их электрокости», —
тихо пропела она, после чего отвернулась плавным танцевальным движением и, толкая перед собой поскрипывающую тележку, двинулась в глубь трапезной.
Митрович сорвался с места и схватил ее над головой соседа за толстый локоть.
— Уже? Началось? — лихорадочно прошептал он ей в спину, чувствуя, как его голос наконец выходит из тюрьмы на поверхность.
Ингрид попыталась вырвать локоть, но тщетно. Тележка резко качнулась, извергнув картофельное пюре на пол, подопечные тут же ринулись его подбирать. Служанка испуганно глянула на Митровича и, не оборачиваясь, процедила сквозь желтоватые зубы:
— Вы, подопечные, никогда не учитесь на ошибках. Я была здесь, когда принимали первых из вас, еще на условиях Московской конвенции. Я, молодая, омытая степным солнцем амазонка, видела великую Шестерку Гронского, марширующую по двору: левой, правой, левой, правой, СОЮЗНИКА БЕЙ! Я подавала на стол маки и горькую полынь, растирала виски Вечному Заму, когда он был еще просто Замом, пила после обеда коньяк с мадам Трёхгубовой, а в день ее смерти впрыскивала нам обеим морфий. А если и этого мало, так моя костная система послужила моделью для первого Y-Реактора в старом крыле института. Я была здесь все то время и даже в другие разные времена, так что могу засвидетельствовать — насколько позволяет мне моя простая деревенская душа, — лица подопечных никогда не меняются, никогда.
Во время своей тирады она полностью забыла о деревенском выговоре, словно бы вовсе не знала его. Грудь ее вздымалась, щеки разрумянились, прямо как в народных песнях. Митрович не ослабил хватку и даже сильнее стиснул пальцы на ее белой плоти, гадая, кому адресованы эти загадочные слова. Ему, аутсайдеру, пребывающему на периферии общества, опутанного колючей проволокой? Или этим жалким фигурам, которые ползают по полу в поисках еды, а их черная вздымающаяся одежда напоминает раскрывшиеся до времени парашюты? Наконец он прошептал дрожащим голосом:
— Что это значит, Ин? Какие еще лица?
— Значит то, что значит. И ничего больше.
— Так ты не возьмешь нас с собой?
— А кому в степи нужен ваш язык? Кто-нибудь видел такие чудеса, чтоб с помощью языка костер разжечь или дать его вместо сиськи младенцу? Когда-то такое бывало, пока у нас не отняли нашу речь.
— Я соберу для вас самых лучших. Мы вымолвим и огонь, и молоко, и атомную бомбу...
— Это только тут действует, а дальше — нет. Давно уже перестало. Ничем вы нам в степи не поможете. Да и петля на вас...
— Петля?
— О да, вы застряли в петле. Говорила же! — раздраженно рявкнула она, а потом, изо всех сил упираясь в тележку, дернула локтем и вырвалась из хватки остолбеневшего Митровича.
Тот еще пару мгновений стоял на месте и смотрел, как исчезает в дверях зала ее огромная белая фигура. Позади него лекторы запели песню — высокие ноты звучали как стремительно замерзающая вода, их рюмки, бокалы и кружки в самом деле покрылись клубами голубоватого инея, мертвенно поблескивавшего в огоньках свечей.
Подопечные поползли к столу, бодро уминая собранное пюре, а Митрович, пройдя мимо них, вернулся на место. Он тяжело опустился на стул, охваченный почти той же апатией, что и в начале ужина.
Митрович медленно настраивался, погружая руки под белую скатерть и бормоча себе под нос нужные формулы Y‑языка , но тут внезапно осознал, что уже несколько мгновений что-то крепко сжимает в ладони. Продолговатый предмет, холодный, на ощупь вроде металла, тяготил ему руку. Он осторожно вытащил его из-под стола и поднес к свету ближайшей свечи. Перед ним была кость, точнее — обломок кости со свисающими клочьями плоти. С минуту он вращал белый цилиндрик в руках, внимательно разглядывая его. Одна сторона — гладкая и ровная, другая испещрена продольными впадинами, размещенными на равных расстояниях. Они казались только что вырубленными, и когда Митрович приложил к их краям палец, на белую скатерть упало несколько капель рубиновой крови.
