Польская литература онлайн №1 / Путешествие в Москву и Петербург
1.
В первых числах сентября 2001 г. мы с Тадеушем Ружевичем ездили в Москву, где проходила Международная книжная ярмарка. Почетной страной-гостем на ней была Польша, а одним из гостей — автор «Картотеки». По этому случаю в нашем Нижнесилезском издательстве была подготовлена и издана двуязычная подборка его стихотворений «На поверхности поэмы и внутри». Большую пачку книг явзял с собой.
Во вроцлавском аэропорту мы прошли регистрацию, ожидаем вылета. Голос в мегафоне: «Пана Яна Столярчика просят немедленно явиться в отдел охраны аэропорта». Озадаченный Ружевич смотрит на меня вопросительно. Я тоже удивлен, немного волнуюсь, хотя и уверен, что произошло какое-то недоразумение. Подхожу к окошку офицера, а тот отправляет меня в соседний зал в сопровождении солдата в черной форме с капюшоном, с руками на«калаше». Там стоят двое таких жевооруженных солдат, а на столе лежит мой чемодан. Просвечивание показало в нем наличие неопознанного предмета. Не перевожу ли я взрывчатого или ядовитого вещества и т.п.? По приказу офицера спокойно открываю чемодан. Тот указывает на картонную коробку: «Что это такое?» Медленно ее открываю, охрана внимательно глядит… и видит красиво изданные томики Ружевича. Гора родила мышь. Предполагаемый террорист позволяет себе пошутить: «Панове, книги всегда были опасной контрабандой!» Пана Тадеуша развеселило это происшествие. В самом деле, не является ли он автором опасной литературы, революционизирующей мышление?
Тут я хотел бы добавить свои «три гроша» по поводу другого, столь же подозрительного пересечения границы. За несколько дней до объединения Германии мы поехали в служебную командировку вместе с Анджеем Адамусом, президентом Нижнесилезского издательства, в Западный (тогда еще) Берлин. Из Польши в сторону этого города, близкого к границе, тянулись на торг машины, нагруженные разным продовольствием. А мы скромно везли десятка полтора книжек. Восточноберлинский пограничник спрашивает, что мы везем. Ничего, только книжки… «Nur Bücher???» — недоверчиво спрашивает страж и выразительно показывает пальцем на польские грузовики, стоящие в очереди. Взял один экземпляр и, смешно прочитав вслух заглавие, с явным отвращением снова бросил его в багажник. Приказал нам съехать в сторону и остановиться. Стоим, проходит еще три часа. Наконец, пересменка пограничной службы. Пользуясь минутным замешательством, подъезжаем к шлагбауму и въезжаем в Западный Берлин…
Измосковского аэропорта представитель посольства Польши привез нас в уже несуществующую гостиницу «Москва», унылую громадину. Там шел ремонт, мы затерялись в лабиринте коридоров, пересаживались изодних лифтов вдругие. Это было своеобразной метафорой авторитарной империи. А ночью нас будили телефоны. Сладкие женские голоса предлагали: «Маленький массажик?»
Пан Тадеуш подписывал свои книги на польском стенде книжной ярмарки. Много читателей подходило за автографами. Потом переводчица Ксения Старосельская организовала камерную встречу в редакции «Иностранной литературы».
На кафедре слявянской филологии университета им. М.В. Ломоносова профессор Хорев организовал авторский вечер Ружевича. Меня удивило, как мало пришло слушателей. Везде (не только в Польше) вечера поэта пользовались большим интересом.
До этого перед университетом произошел небольшой инцидент со СМИ. Когда наша машина остановилась, и поэт выходил из нее, мы увидели бегущую к нам запыхавшуюся журналистку с телекамерой, кричавшую: «Еще раз! Сядьте в машину и выйдите еще раз, я не успеваю…». Я увидел, что лицо Ружевича слегка напряглось. С тихим удовольствием я ожидал продолжения. Не подчиняющийся никаким приказам и манипуляциям СМИ, он в такие минуты становился раздраженным и даже грубоватым. На этот раз он сказал спокойным голосом: «Пусть пани сама войдет и выйдет». И на этом закончился диалог с московским телевидением.
Зато после встречи поэт дал интервью милому журналисту с московского радио. Мы с журналисткой, сопровождавшей нас в Москве, репортером «Газеты выборчей» Аней Жебровской, хотели выйти из комнаты, чтобы им не мешать, но пан Тадеуш велел нам остаться. Один раз я машинально вставил какое-то слово, дополняющее его ответ, что вывело поэта из равновесия: «Кто тут дает интервью, вы или я?..» Несколько минут спустя то же самое случилось с Анной, и вновь Юпитер разгневался. Потом он, видимо, понял, что переборщил — прижал нас к себе и попросил фоторепортера сделать снимок.
Волнующим и приятным был визит в Переделкино к поэту Андрею Вознесенскому, устроенный по инициативе Анны Жебровской. Поэты были знакомы уже много лет.
У Переделкина своя трагическая история. Этот живописный поселок под Москвой расположен в лесистой местности. В 30-е годы там было построено несколько десятков дач с садиками для знаменитых артистов, писателей и т.п. Их собрали вместе в роскошных условиях не только для того, чтобы они могли заплатить долг благодарности коммунизму и тов. Сталину, но также и затем, чтобы легко было управлять их поведением и мыслями, а в случае необходимости — столь же легко и без шума переместить непокорных прямиком на Лубянку. Короче, это был идиллический лагерь. Одним из давних его жителей был Борис Пастернак. Сегодня в его вилле размещается литературный музей; по соседству с ним жил Андрей Вознесенский, приятель нобелевского лауреата.
В Переделкине мы шли посреди широкой улицы, как ходят в деревнях. Неподалеку от музея увидели статного мужчину, окруженного женщинами в платочках, с энтузиазмом приветствовавших его: «Андрей! Наш Андрей!» Ружевич узнал его: «Это ведь Вознесенский!». Потом они обнялись, а удивленные женщины молча наблюдали за этим. И лишь когда Вознесенский сказал, что это его друг, великий польский поэт Тадеуш Ружевич, снова вспыхнул энтузиазм: «Уррра!». Меня взволновала эта по-восточному спонтанная сцена культа поэзии, искренняя радость по поводу встречи двух фигур с Олимпа. Возвышенной атмосфере поддался и Ружевич, человек скорее прохладный в выражении чувств, избегающий их проявлять.
Несколько лет спустя я снова был свидетелем такой же эмоциональной, но на этот раз драматической сцены прощания с поэтом, когда вроцлавскую могилу Тимотеуша Карповича обняла его московская подруга (в старинном, благородном смысле этого слова) Людмила Зотова, теперь уже покойная. Воспитанный в несколько иной эмоциональной атмосфере, я почувствовал себя тогда немного неловко, как будто подглядел чью-то чужую интимную жизнь. Немедленно перед глазами встала сцена с Галей Бениславской на могиле Есенина.
Вознесенский пригласил нас к себе, а после чая с угощением мы имели возможность посмотреть его интересную графику и плакаты в недавно построенной на его участке деревянной мастерской. По образованию он был архитектором, поэтому отличался художественным чутьем. Позже он показал нам, как собственный дом, дачу-музей Бориса Пастернака. Мы попрощались на улице, а на следующий день встретились с ним снова на вечеринке у нашего посла Анджея Залуцкого. Из любопытства я спросил у посла, нет ли у него родственных связей с Марианом Залуцким, популярным в ПНР сатириком, автором моих любимых фрашек. Оказалось, что это — его дядя. Этот ответ усилил взаимное удовольствие от разговора.
Благодаря предусмотрительности посла в аэропорту Шереметьево мы прошли регистрацию вне очереди. Это было тем более важно, что из-за итальянской забастовки обслуживающий персонал аэропорта работал черепашьими темпами.
2.
В следующем году (2002) мы с Ружевичем полетели в Санкт-Петербург. Поводом также была книжная ярмарка. В аэропорту Пулково нас приветствовал директор Польского института доктор Хиероним Граля. Ночевали мы в гостевых комнатах консульства.
В Эрмитаже поэт долго стоял перед «Возвращением блудного сына» Рембрандта. Об этой картине он с восторгом рассказывал мне несколькими годами раньше. Анализировал освещение и взаимное расположение фигур — подробностей я не помню. В неотправленном письме профессору Казимежу Выке он писал о Рембрандте как о художнике «души», говорил, что «таинственный свет его полотен по существу берет начало <…> в тех огоньках, которые светятся на натюрмортах малых голландцев». Только у тех они появлялись на поверхности предметов, а у Ремрандта «пошли вглубь (то есть в душу)».
Я стоял вблизи поэта, потихоньку поглядывая на его лицо. O чем он думал, вглядываясь в «Возвращение блудного сына», отвернувшись от мира? Сосредоточенным, сочувственным молчанием веет от этой картины. Стоишь перед ней, как если бы сам был сыном, ожидающим прощения.
Может быть, перед лицом волнующей библейской сцены пан Тадеуш думал о себе как о блудном сыне, которому утрата веры отрезала обратный путь к Богу-отцу, дав взамен остроту видения последствий забвения Его заветов нашей цивилизацией? А ведь Ружевич никогда не разрывал с Ним связи. Он «начинал сначала», следуя этическим заветам Его земного Сына, — «(без)религиозный» поэт.
Через некоторое время он жестом пригласил меня сесть рядом с ним. Лаконичные замечания поэта и мои эмоции смешались в моих воспоминаниях. Вскре после этого мы вышли на большой освещенный солнцем двор: я испытал облегчение после недавней борьбы эмоций с воображением, энергетической черной дыры.
Дни, проведенные в Петербурге, были наполнены экскурсиями по историческим местам, встречами с артистами и писателями. Некоторые подробности этих дней во мне оживили воспоминания переводчика из Гатчины Анатолия Нехая «Ружевич в Петербурге». Я позволю себе привести здесь небольшой фрагмент, дающий представление о чувстве юмора поэта, его нелюбви к позированию и соблюдению церемониалов: «Не зная, как обратиться к Ружевичу, — пишет Нехай, — я осторожно спросил его (по-польски): „Где маэстро живет?” Тот улыбнулся и ответил: „Не знаю, где живет маэстро, а я живу во Вроцлаве!”. С этой улыбки и началось мое знакомство с поэтом...».
Именно Анатолий Петрович сопровождал нас при посещении музея Ф.М. Достоевского. Пан Тадеуш вдруг вспомнил: «А ведь я написал „Чаевые”, рассказ о Достоевском. Не могли бы Вы его перевести?» Переводчик, взволнованный этим предложением, согласился и через несколько лет опубликовал свой перевод рассказа в журнале «Царское Село». За ним последовали переводы «партизанских» рассказов Ружевича и двух его важных сборников стихов: «Мать уходит» и «Ножик профессора», получивших высокие оценки на международном конкурсе переводов во Вроцлаве в 2016 году, уже после смерти поэта.
В музее поэт с большим вниманием рассматривал экспонаты и расспрашивал директора о биографических подробностях. Перед нашим уходом она позволила поэту примерить цилиндр русского классика. Невысокий Ружевич смешно выглядел с черной трубой на голове, чем-то напоминая героев рисунков Бруно Шульца.
На следующий день мы ходили по унылым, без единого деревца ущельям улиц и переулков по следам Достоевского и Раскольникова. Мы посетили также Тихвинское кладбище в Александро-Невской лавре, где покоятся останки многих российских деятелей искусства и литературы, в том числе автора «Преступления и наказания».
Имя Достоевского у пана Тадеуша впервые появляется, вероятно, в поэме «Падение» (1963), в контексте небольшой одноименной повести Камю, написанной под влиянием творчества великого русского писателя. Из нее поэт берет, не ссылаясь на источник (так он поступал в большинстве случаев), такую фразу: «Ах, мой дорогой, для человека, который живет один, без Бога, / и без господина, тяжесть жизни бывает страшной». Эти слова указывают на существенную для позднего Ружевича философско-экзистенциальную тему диалога с писателями и художниками, борющимися с оставленным Богом миром, драму их бескомромиссной жизненной позиции (Целан, Гёльдерлин, Беккет, Паунд, Бэкон, Бенн).
Польский институт в Петербурге организовал для Ружевича концерт, на котором солистка исполнила его стихи на музыку Игоря Мацеевского, a молодые актеры Театра им. Ленсовета представили этюд по мотивам поэмы «Падение». На концерте присутствовали многие представители культуры и искусства Петербурга, в частности, переводчик Святослав Свяцкий, тогдашний редактор журнала Полонии «Газета петербургская». Взволнованный герой вечера поблагодарил исполнителей и рассказал о своих связях с русской культурой и писателями, в особенности с Достоевским.
Пан Тадеуш также подписал свои книги на книжной ярмарке, проходившей в Ледовом дворце, побывал на спектакле в Мариинском театре, встретился с редакцией журнала «Звезда».
Много времени мы провели в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме, рассматривая сотни документов, коллекцию книг, рукописей и слушая рассказы доброжелательной хранительницы музея.
На следующий день мы посетили музей обороны и блокады Ленинграда, памятные места военных событий, которые произвели на бывшего партизана Армии Крайовой гнетущее впечатление. Такие же, хотя и более личные чувства испытал он во время посещения крепости Шлиссельбург. Мы поплыли туда на проржавевшем суденышке. Крепость занимает небольшой остров с невинным названием Орешек и вовсе не выглядит страшной. У меня, воспитанника послевоенной социалистической школы, название «Шлиссельбург», напоминавшее по звучанию «мессершмидт» — всегда вызывало тревогу, которую усиливало суровое слово «крепость». От мрачного представления о Шлиссельбурге, виной которому было стихотворение Владислава Броневского «Элегия на смерть Людвика Варынского» из школьной программы, меня избавил только осмотр «живописных» руин.
В этой крепости 37 лет в одиночном заключении провел майор Валериан Лукасинский, о жизни которого пан Тадеуш пробовал написать драму. Идея родилась около 1975 года, но не была реализована. Также, но уже по другим причинам, не была написана драма о Гете. В рукописи сохранились лишь ее фрагменты.
В камере Лукасинского поэт долго молчал, потом стал задавать вопросы о подробностях, связанных с повседневной жизнью узника и тюрьмы. В холодной темной камере вместе с майором в течение десятилетий обитали лишь насекомые и мыши. Никому из стражников не разрешалось обмениваться с ним ни единым словом. Я думаю, что для писателя неспособность завершить пьесу о Лукасинском, помимо формальных сложностей описания его жизни, была связана с живым воспоминанием о мученической смерти в лодзинском гестапо его старшего брата Януша — поэта, офицера разведки Армии Крайовой. Помню, с какими трудностями в начале 90-х годов рождалась повесть «Наш старший брат», которой Ружевич в течение десятилетий пытался выполнить свой братский долг. Все еще живой образ радостного, полного творческих планов Януша не позволял этому замыслу вылиться в мемуарное литературное произведение.
В свой речи по случаю присуждения степени почетного доктора Опольского унверситета (2000) поэт уделил много места ненаписанной драме о Лукасинском.
«Уже много лет я испытываю бессилие и замолкаю, когда начинаю рассматривать Лукасинского в качестве „героя пьесы”. <…> Каким же словом можно коснуться тайны этого страдания? <…> Я спотыкался об этот замысел, словно о камень. Ведь как драматург, поэт, „техник” я сталкивался здесь с важнейшей для меня в пору моего позднего творчества проблемой. Как представить в театре молчание (в данном случае — молчание Лукасинского)? <…> Молчание моего героя — это не только содержание, но и форма этой ненаписанной драмы. Оно — стена, которую нельзя ни разбить, ни переступить в том театре, который говорит, или который молчит, но действует».
Эхо путешествия в Петербург слышится и в «Tempus fugit»
Я говорил о Достоевском,
об оправдании Веры Засулич
о Семеновской площади
и о том что я был в прошлом
году в крепости «Орешек»
в камере Валериана Лукасинского
2021
