Польская литература онлайн №10 / Как себя поведет Комбинат им. Ленина?
Мы сообразили, что здесь что-то не так. Как только в Польше происходило что-то важное — будь это провокация в Быдгоще
У нас там были телевизор и радиоприемник. Я прислушивался, не приходит ли что-нибудь на факс, и смотрел — помню — какой-то итальянский фильм. И вдруг — бах! Пропала картинка. Пс-с-с-с… Переключаю на вторую программу — то же самое. Включаю радио — тишина. Кручу ручку — по-прежнему ничего. «Стась, что-то происходит». Ранее мы объявляли, что, если нам прервут связь с профсоюзом, мы будем считать это атакой на «Солидарность» и устроим всеобщую забастовку. В самом начале телефоны еще работали, так как мы звонили членам президиума, чтобы они приехали, потому что нам придется принять решение о забастовке. От людей мы уже получали сообщения о передвижениях войск и милиции.
Мы прекрасно отдавали себе отчет, что гэбисты знают, где мы можем находиться. Мы видели, как они стоят по другую сторону улицы, потому что в маленьком фиате постоянно виднелись огоньки сигарет. Кроме того, было ясно, что нас прослушивают. Стась позвонил диспетчеру Комбината и спросил, есть ли возможность соединить его со всеми цехами. Мы смотрим в окна и видим, что заезжает милицейский фургон, из него выскакивают двадцать милиционеров, все в камуфляже, бегут к нам. Мы хватаем, что можем, и убегаем, чтобы попасть на территорию комбината. Где спрятаться? Ночью? Мы побежали в кабинет редакции, который нам незадолго до этого выделила дирекция, и о котором милиция могла не знать. Заперлись. Стась схватил телефон, набирает и говорит: «Это Станислав Хандзлик, вице-председатель Рабочей комиссии металлургов, в связи с нападением на профсоюз объявляю бессрочную забастовку». «Говори громче!» — отвечает ему диспетчер. «Тише!» — говорю я, ведь мне слышно, как милиционеры проверяют каждое помещение, ручку за ручкой. Стас повторил все еще раз. Мы слышим, как дергают нашу ручку. Ушли. Тогда мы одновременно, как сговорившись, восклицаем: «А теперь пусть поцелуют нас в задницу!» — забастовка уже объявлена.
Стась позвонил на прокатный стан (это был его цех) и попросил ребят прийти за нами. Правда, мы видели, как милиционеры садятся в машину и уезжают, но откуда нам знать, что уехали все. Диспетчер говорит, что они приезжали на микроавтобусе с другой стороны. Мы спустились в кабинет профсоюза и забрали оттуда печати, бумаги, повязки и прочее.
Внизу уже собирались первые уцелевшие из города. Приносили известия, что кого-то арестовали, там заметно передвижение войск, у кого-то забрали брата, у кого-то отца. Приходили и из других цехов, спрашивали, что происходит. Комбинат уже встал. Жена рассказывала, что около часа ночи ко мне домой приходили. Стучали в дверь. Походили, походили, увидели, что меня нет, и ушли. У них были проскрипционные списки, то есть они хотели нас закрыть еще раньше, во время противостояния в Быдгоще.
Комбинат, понятное дело, — крупнейшее предприятие Польши, сила. С нами тогда и в самом деле считались и побаивались — как себя поведет этот Комбинат? На прокатном стане мы устроили забастовочный центр. Там у нас был клуб, столовая, много места. Все ли хотели бастовать? Конечно, нет. Очень многие боялись. Когда забастовка уже началась, многие — мы знали об этом от начальства — не выходили на смены. «Все равно бастуют, буду я там или нет, комбинат и так стоит».
Рядом с прокатным станом был так называемый холодный прокат, который всегда считался очень красным. Там было много членов ПОРП. Когда в 1988 году мы начали забастовку, как раз была хорошая смена, и прокатный стан остановили. Но пришла другая смена и запустила его! Люди слышат, что те прокатывают: они работают, а мы стоим. Черт возьми, что будет дальше? На людей очень плохо действовало, когда один цех или мастерская вставала, а другая работала.
Но в 1981 году встало все. Даже прокатчики. Хотели остановить работу даже те, кому нельзя: доменные печи, коксовый цех, агломерационный цех, кислородный. Если погаснет доменная печь, то понятно — это катастрофа. Кокс тоже нужно производить, чтобы поддерживать непрерывность. У нас это было проработано, и мы знали, что если погасим одну из печей, то ничего не случится (конечно, если это делать правильно). Но 13 декабря все хотели встать, и людей пришлось заставлять работать.
Железнодорожному цеху все равно нечего было возить, но он должен был, скажем, перевозить сырье, снабжать коксовый и агломерационный цеха. Я возглавлял связь, и тепловозы работали на меня как караульные. Нам тогда уже отключили все телефоны, в том числе внутренние. Но было известно, что у железнодорожников есть своя, внутренняя линия, что-то вроде рации. Один тепловоз был у меня, рядом с прокатным станом, а остальные расставили в жизненно важных точках — там, где не было цехов, вдалеке от ворот, где были только рельсы. И с тепловозов докладывали — когда к комбинату подъехали танки и бронетранспортеры, мне сразу позвонили. И я слышу, как железнодорожник считает: «Двадцать один, двадцать два…». Точно так же я слышал, как потом танком ломали ворота.
В 1981 году все держались вместе. Люди были решительны, даже веселы, ощущалась сильная связь. Женщины, которые нам готовили, самостоятельно организовывали дежурства, чтобы нас накормить. Ведь снаружи, конечно, нам что-то приносили, но до тех пор, пока была возможность. Пекари доставляли хлеб. Какой-то молочный кооператив дал нам полуметровые — я не преувеличиваю, у нас есть фотографии — блоки масла. Девушкам было из чего готовить. Это была подлинная солидарность. Помню крановщицу, Кристину, отличную девчонку. Она следила за ребятами. Когда на холодном прокате однажды не хотели останавливать работу, она устроила митинг, накричала на них, наорала, пристыдила. И они встали. Эти женщины вообще были очень смелыми. Конечно, на комбинате были, в основном, мужчины, но на кранах, во вспомогательных службах, на уборке, в кухнях или канцеляриях работали женщины. И они вели себя очень, очень здорово.
В таких забастовках важно занять людей. У нас все время была работа, но люди, в основном, спали — им было нечего делать. Ты нервничаешь, но в какой-то момент эмоции притупляются, находишь какой-нибудь уголок и дремлешь. Нужно было искать себе занятие. В мастерских, например, в механической, было легче — парень сидит и что-то там сверлит. Но на прокатном стане делать было нечего.
Когда видишь, что начинается застой, то устраиваешь митинг: «Ну, что дальше? Что думаете?». Начинается общий разговор, кто-то хочет что-то сказать, выходит на какое-нибудь возвышение, это тянется долго... Поэтому так важны были богослужения. Их совершали свящ. Казимеж Янцаж
Понятно, что иногда наступали минуты сомнения. Например, нам негде было спать. Каждый должен был найти себе какой-нибудь угол. Очень дефицитным материалом был пенопласт, ведь от пола тянуло холодом. Я, кажется, спал тогда на сложенных стульях. В минуты сомнения нам помогали и студенты из города. Они часто приходили и разговаривали с людьми, рассказывали, что они там делают в этих своих НСС
Забастовочный комитет насчитывал около ста человек. В таком составе никогда ничего не решишь. Поэтому нужен был какой-то стержень, президиум, называй это как хочешь, кто-то, кто определяет тактику. И только потом выходишь на форум и согласовываешь детали. В этой группе нас было шесть-семь человек. Предприятие было построено так, что двумя этажами ниже цеха с прокатным станом находились убежища, как в Новой Гуте. Там мы встречались и договаривались, что делать дальше. Мы постоянно проводили переговоры с дирекцией, с военным комиссаром Мазуркевичем. Переговоры с ними вели, главным образом, Мечислав Гиль
В воскресенье, 13 декабря — еще нет, — но в понедельник начали уже нас запугивать. К воротам подъезжал танк, потом сдавал назад, разгонялся и в последний момент тормозил. В какой-то момент к нам приехали переговорщики из епископата. Представили предложения той стороны и ушли. Это был момент с 15 на 16 декабря, когда казалось, что все складывается хорошо. Все довольны, ложатся спать, мы рассказываем людям, что были переговорщики из епископата, что, возможно, все будет хорошо. Расслабились. И тут они — раз, въехали.
Конечно, у нас были планы на такой случай. Были предложения взорвать Комбинат, к нам приходили люди и говорили: «Знаете, у нас есть баллоны, если они войдут, то взорвем все и точка». Не говоря уже о студентах — эти хотели драться, готовили оружие, какие-то пращи, ядра, ломики, на крышах расставляли бутылки с бензином. Прямо война. Мы их успокаивали. Подавляющее большинство людей считало, что за оружие браться не следует. Вместо битвы: пассивное сопротивление, ворота и входы в цеха с людьми, конечно, блокируем, если их выломают, то образуем круг, беремся под руки, женщин внутрь, патриотические, религиозные песни — держимся и не сдаемся. Было ясно, что нас будут выхватывать и арестовывать, но так это должно было выглядеть. Проходы загораживали таким образом: железнодорожники подъезжали с пятнадцатью вагонами, отцепляли тепловоз — и все это уже никак не сдвинуть. А кто знает комбинат, тому известно, как это выглядит: от ворот номер 4 до прокатного стана рельсы за рельсами. Поэтому они очень долго шли к нам, пока все это поотцепляли, прошло часа два. Еще мы заранее решили, что часть из нас, лидеров, должна спрятаться и дальше вести профсоюзную деятельность в подполье. Так мы и сделали.
После известия о подавлении забастовки должны были завыть все сирены. В костелах должны были бить в колокола — так оно и было. Я слышал их, когда они взяли штурмом первые ворота. Моя жена и другие люди снаружи уже знали, что Комбинат подавляют.
Текст на основе беседы с Томашем Грегорчиком в рамках проекта «Поколение "Солидарности"». Интервью на польском языке доступны на сайте NowyNapis.eu.