Польская литература онлайн №10 / Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве | Книга третья: «АМУРЫ»

 

          Граф удаляется, но лошади не гонит,

          Он то оглянется, то повод тихо тронет.

          И кажется ему: там, в глубине окна,

          Все в том же платьице явилась вновь она,

          И что-то легкое упало в зелень сада,

          И что-то резвое скользнуло за оградой.

          Меж грядок зыблется, колеблется, как луч,

          Когда в ненастный день, прокравшись из-за туч,

          Сверкнет за пашнею на каменном осколке

   10   И блестки в лужице рассыплет, как иголки.

 

          Граф спрыгнул с лошади, жокеям сделал знак,

          Чтоб к дому ехали. Сам, замедляя шаг,

          Пошел вдоль изгороди, подобрался к лазу,

          Прополз, как волк в хлева, и очутился сразу

          В кустах крыжовника, колючих и сухих.

          Встревожил девушку. Та смотрит. Но затих

          Шум неожиданный. Все, кажется, в порядке.

          Ах, сколько дел еще! Помчалась через грядки.

          А Граф лягушкою запрыгал по земле,

   20   То в лопухах таясь, то в конском щавеле.

          Однако выглянул с опаскою оттуда.

          Как удивился он, открыв за чудом чудо.

 

          Увидел вишен ряд и в той же стороне

          Горошек, зреющий в усатом ячмене.

          Еще там был овес, рожь, кукуруза, просо,

          Какие-то цветы, и даже куст разросся.

          Там экономкою устроен птичий двор,

          Почтенной женщиной, известной с давних пор:

          Индюковицкая, в девичестве Петухо-

   30   верницкая, была толковая старуха,

          И выдумка ее достойна похвалы.

          Тогда еще секрет, она во все углы

          В наш просвещенный век проникла. Что ж причиной?

          А то, что календарь раскрыл секрет старинный:

          «Сад, в коем птицу мы от ястреба спасем» —

          Заметка названа. Так поглядим кругом.

 

          Все дело в петушке. Поставив гребень боком,

          Он высь внимательным обозревает оком.

          Лишь стоит вынырнуть пернатому врагу

   40   И плавно вычертить меж тучами дугу,

          Как раздается вопль. Петух всегда на страже!

          В пшеницу курицы бросаются, и даже

          Таятся голуби не в гнездах, а в овсе,

          Павлины прячутся под просо — словом, все.

 

          Но нету ястреба, и полдень дышит зноем,

          Все неподвижностью исполнено, покоем.

          В пшенице птичий двор собрался, как в леске,

          И лишь немногие купаются в песке.

 

          Торчат меж птичьими головки человечьи.

   50   Там дети! Волосы, как лен, худые плечи...

          Над ними девушка, и волосы у ней

          И шелковистее, и чуточку длинней.

          А сзади вскинулся, как веер, хвост павлиний,

          Сияя радугой замысловатых линий,

          Являя живопись, фрагменты полотна,

          Где каждая деталь отчетливей видна

          На фоне звездочек и блесток оперенья.

          Не транспаранты ли рождают так виденья?

          Вон кукурузный лес и весь он золотист,

   60   Вон а́нглийской травы чуть серебристый лист,

          Вон алый амарант, без памяти влюбленный,

          Он слился с мальвою, от скромности зеленой.

          И все в легчайшую соединялось сеть,

          Чтоб в теплом ветерке качаться и висеть.

 

          А над растеньями витали балдахином

          Иль роем, может быть, изменчивым и длинным,

          Стрекозы верткие, четыре их крыла

          Казались издали то ль бликами стекла,

          То ль паутинками. Однако без усилий

   70   Они с медлительным гудением парили.

 

          Не перья ль cтpayca  меж тем в одной руке

          Держала девушка, зажатые в пучке?

          Махала перьями, враждуя с роем этим,

          Который досаждал своей игрою детям.

          В другой ее руке был золотистый рог,

          Струей живительной оттуда брызгал сок.

          И детвора пила, смеясь, благоговея.

          Ну чем Садовница была не Амальтея?

 

          Однако девушку невольно мучил страх:

   80   Поглядывает все, нет ли кого в кустах?

          Ей было невдомек, что Граф, как уж, украдкой

          Переползает сад. Вон выскочил за грядкой,

          Галантно кланяясь ей ниже лопуха.

          С ним говорить? О нет! Подальше от греха.

          Шагнула... Дрогнули в движеньи первом плечи.

          Сизоворонкою вспорхнет. К чему тут речи!

          Уж хрустнули концы примятых стебельков.

          Но видят малыши: она бежит — и в рев!

          Схватились за подол, вцепляются друг в друга.

   90   Покинуть их? Но как? Рыдают от испуга.

          Чтоб беззащитную не бросить детвору,

          Осталась все-таки. Ох, это не к добру!

          Осталась, словно дух, что, из соседней сферы

          Заклятьем вызванный, страдает свыше меры.

          Присела, младшего рукою обвила

          И с самым шумным речь разумную вела.

          Утихомирились. Могло ли быть иначе?

          К ней, точно к курочке, льнет выводок цыплячий.

          Она им говорит: «Чего кричите? Стыд!

 100   Вы так расплакались, что дяденька сбежит.

          Его вы спутали со старым дедом, с нищим.

          Красивый, добрый он. Сбежит — и не отыщем».

 

          Сама взглянула. Граф... А Граф торжествовал.

          Он никогда таких не слыхивал похвал.

          Спохватывается она и опускает

          Глаза и розою в смущении пылает.

 

          И верно. Граф хорош: ни бледен, ни румян,

          Продолговатое лицо и стройный стан,

          Взор кроткий, голубой, с отливом светлорусым

 110   Густые волосы. Одно лишь скверным вкусом,

          Увы, отмечено: листки и стебельки,

          Пока он проползал, налипли на виски.

 

          «Кто ты, возникшая меж деревами сада, —

          Граф молвил, — нимфа ты, наверно, иль дриада?

          Спустилась ли в юдоль земную ты сама,

          Иль этот мир тебе узилище, тюрьма?

          Живешь, привыкшая к угрозам ли, к утрате ль?

          Вельможа-опекун, жестокий обожатель

          Велел волшебникам тебя в саду стеречь!

 120   Но рыцарь обнажит в твою защиту меч!

          Не героиня ль ты возвышенных романов?

          Открой же тайну мне! Враги твои, отпрянув,

          Передо мной падут. Рукой моею правь,

          Пусть чары рушатся, пусть торжествует явь!»

          И руку протянул.

 

                                         Хоть и зарделись щеки,

          Но был забавою ей этот стиль высокий.

          Так детям по сердцу картинки до поры,

          Монетки звонкие и нити мишуры.

          Что ж, сути, может быть, она не ухватила,

 130   Но вычурность ее и звучность восхитила.

          Произнесла в ответ: «Я, право, не пойму,

          Чего вы ползали, и разговор к чему?»

 

          Как изумился Граф! Стоит, глаза тараща.

          Молчит. Заговорил. Слог не такой блестящий:

          «Простите, барышня, отвлек вас, виноват...

          Зван был я к завтраку, спешил я через сад.

          Идет, вы знаете, дорога вкруговую,

          Но, чтоб не опоздать, я поворот миную:

          Чтоб был короче путь, иду я прямиком».

 140   Она ответила: «Ну что ж, ступайте в дом.

          Да не топчите гряд, ведь грядка — не аллея.

          Вон тропка». —  «Тропка? Где? Левее иль правее?» —

          Глазенки синие Садовница без слов

          На Графа вскинула: хитрит иль бестолков?

         Дом близко. В тысяче шагов от них, пожалуй,

         А он с вопросами. Но Графа подмывало

         Спросить о чем-нибудь еще. Да, но о чем?

          «А мы, наверное, поблизости живем?

          Вы из деревни, да? У вас в саду работа?

 150   Вы из усадьбы, а? Я не встречал вас что-то». —

          Она головкою тряхнула. — «А окно

          Вон там не ваше ли? Вон за кустом оно».

 

          Сам думал: «Пусть она не дева из романа,

          Зато красоточка. Порою, как ни странно,

          В безлюдье вырастет великая душа,

          Созреет в зарослях, как роза, не спеша.

          На солнце вынесешь — потоки благовоний,

          Оттенков тысячи в раскрывшемся бутоне».

          

          Но на руки она берет одно дитя,

 160   Другое медленно уводит и, шутя,

          Всех прочих, как гусят, перед собою гонит,

          Уходит, в зелени сейчас совсем потонет.

 

          Однако говорит: «А не угодно ль вам

          Всю птицу отогнать опять сюда, к кустам?»

          — «Мне?! Птицу отгонять?!» — Граф крикнул, изумленный.

          Но, отгорожена завесою зеленой,

          Она растаяла. И лишь из-за ветвей

          Сверкнули искорки внимательных очей.

 

          А Граф стоял и стыл, как стынет в час заката

 170   Природа вялая, бессилием объята.

          Мир потускнел вокруг и появились сны,

          Но были все они и блеклы и скучны.

          Проснулся в гневе Граф. Но отчего же в гневе?

          Он с сердцем бьющимся мечтал о королеве,

          Нашел лишь птичницу. Как, с жаром на челе

          Он полз в крыжовнике, таился в щавеле?..

          Он жаждал прелестей, желал он совершенства,

          Здесь, рядом с нимфою, он ожидал блаженства!

          Не то, совсем не то!.. Хоть, может, и мила,

 180   А вот фигуркою, пожалуй, не взяла.

          А щечки пухлые? Но истинных избранниц

          Украсит бледность лишь и томность, не румянец.

          В ней простодушия избыток, нет страстей,

          Речь деревенская подходит даже ей.

          К чему  иллюзии? Что говорить о вкусе?

          Она гусей пасет, и любы ей лишь гуси.

 

          Да, радость минула. Исчезло все вокруг:

          Нет нитей золотых, нет серебристых дуг,

          Одни лишь листики да стебельки соломы!

 190   Где чары? Вот еще один предмет знакомый:

          За перья страуса он посчитал пучок

          Травинок, собранных метелкой. Как он мог?

          А Амальтеи рог? Дешевая уловка —

          С конца обгрызанная детворой морковка.

          Он слышал, как она хрустела на зубах!

          Граф руки заломил — все обратилось в прах.

          Так с одуванчиком начнет играть ребенок,

          Погладит бережно. Что это?.. Из ручонок

          Цветочек выпорхнул и обратился в пух,

 200   В одно мгновение рассыпался, потух,

          А созерцателю остался прутик голый,

          Зелено-серая травинка, стебель полый.

 

          Граф шляпу на глаза надвинул и решил

          О встрече позабыть, к дороге заспешил.

          Шагал по ягодам, по листьям без разбору,

          Со вздохом радостным приблизился к забору.

          И вдруг... О завтраке была, он вспомнил, речь.

          Так, значит, девушка могла предостеречь,

          Сказать, что виделся он с нею в огороде.

 210   Пошлют его искать. А он... Сбежал он вроде.

          Вернуться надо бы! Вдоль сломанных плетней

          Он шел, ссутулившись, он крался мимо пней,

          Был рад, что выбрался украдкой на дорогу,

          Что приближается к усадьбе понемногу.

          Но от забора взор отводит хитрый Граф,

          Как от чулана вор, в котором побывав

          (Иль собираясь быть), испытывает все же

          Недуг мучительный, весьма на стыд похожий.

          Туда, где рощица, он смотрит, лишь туда.

 

 220   А там... там высится березок череда,

          И над коврами трав колеблется завеса

          Из тонких веточек молоденького леса.

          Но кто там движется? Какие существа?

          Что за видения таит в себе листва?

          Тот лунным жителем мелькнул в наряде белом,

          А тот вращается, чернея узким телом.

          Одно видение под шляпою текло,

          Другое — обнажив плешивое чело.

          Тот в облачке волос струится, как комета,

 230   Но блеклым кажется светило и без света.

          Как зачарованный один к земле прирос,

          Блуждает взгляд его во мху среди берез,

          Другой идет вперед и все глядит в пространство,

          Лишь у сомнамбулы такое постоянство.

          Везде поклоны бьют, сгибаясь пополам,

          Но в отчуждении: тот здесь, а этот там.

          А если встретятся, пройдут без звука рядом,

          Не обменяются при этом даже взглядом,

          Задумавшиеся о чем-то навсегда.

 240   И Граф уже решил: там духов череда.

          Там бродят бледные Элизиума тени,

          Без смеха радуясь, тоскуя без мучений.

 

          Ну кто бы вдруг узнал среди такой толпы,

          Которая брела, рассеясь  вдоль тропы,

          Знакомцев давешних? Они зашли в лесочек,  

          Чтоб поискать грибов среди корней и кочек.

          Обряд торжественный! Нужна сноровка, ум,

          Вредят искателям и суета, и шум,

          С чем соразмерены и все телодвиженья:

 250   Скольженье тихое и плавное круженье.

          Тут важен и наряд: льняной ли балахон,

          Которым в зарослях кунтуш предохранен

          От веток, шляпа ли большая из соломы.

          Вот вам чистилище. Все души нам знакомы!

          Все страстью общею томимы и влекомы.

          Кто ж платьев не менял? Кто? Телимена лишь

          Да два-три франтика, столь чтущие Париж.

 

          Деревни Граф не знал, все принял за пиесу.

          Чтоб дело выяснить, он устремился к лесу.

 

 260  Грибов же было там!... Для юношей одни:

         Лисички — символы невинности они.

         Их червь не трогает, уже давно воспеты

         В литовской песенке их девичьи секреты.

         Однако барышням нужнее боровик:

         Полковник песенки, пузат он и велик.На Литве известна народная песня о грибах, выступающих в поход под предводительством боровика. В этой песне перчисляются свойства съедобных грибов.[1]

         Все ищут рыжика: хоть и не вышел статью,

         Но вкусом превзошел всю остальную братью.

         Соленый, свежий ли, в цене он с давних пор.

         Был нужен Войскому, конечно, мухомор.

 

 270   А прочие грибы не так уж имениты.

          Иные не вкусны, иные ядовиты.

          Хоть звери и едят порою их в лесу.

          Мы уважаем их скорее за красу.

          На скатерти лугов увидишь вперемежку

          То с красной шляпкою, то с желтой сыроежку,

          То с серебристою. Бокалами стоят

          И в глубине вино, наверное, таят.

          Вон подберезовик. Не кверху дном ли кубок?

          Опята — рюмочки из завитков и трубок.

 280  По краю млечники. Те тоже с завитком:

          Саксонских чашек ряд, налитых молоком.

          Вон пухлый дождевик. Он всех грибов трухлявей.

          Он пылью выстрелит, как перцем, на забаве.

          Названья прочие и в книгах не найдешь,

          Их птица ведает, их знает только еж.

          Никто не тронет гриб не человечий — волчий.

          А ошибется вдруг, рассердится и молча

          Сшибет его пинком, вомнет ногой в траву.

          Дурною выходкой я это назову.

 

 290  Грибы не радуют лишь Телимену: бродит

          Печально в рощице, к деревьям взор возводит.

          Сказал Нотариус: «Грибы там не растут,

          И их на веточках искать напрасный труд».

          Асессор выпалил, ревнитель острословья:

          «Она, как самочка, и надо ей гнездовья».

 

          Но тишина была, казалось, ей нужна.

          Исчезла в сумраке под кронами она

          И на пологий холм взошла, туда, где склоны

          Прикрыты понизу завесою зеленой.

 300  Там камень высился. Из-под него родник

          Бил шумной струйкою. Хоть был и невелик,

          Кипел он весело и уходил под стебли,

          Поя их влагою и резвостью колебля.

          Потом все медленней под сводами травы

          Бежал по залежи из преющей листвы

          И снова взыгрывал. И вновь смолкал однако.

          Дитя воистину! Не так ли листьев мака

          Насыплет в колыбель порой ребенку мать?

          Тот спит. Что ж ручеек? Он тоже стал дремать.

 310   И Телименою в минуту умиленья

          Холм назван некогда был «Храмом размышленья».

 

          Швырнув алеющую шаль на берегу,

          Она помедлила немного на лугу.

          Как бы купальщицей вдруг стала, но отваги

          Еще не чувствует, боясь студеной влаги.

          Решилась все-таки, склонилась, и увлек

          Ее средь зелени коралловый челнок —

          Упала. Локотки расставила на шали,

          Головку свесила. Глаза уже читали:

 320   Французской книжкою она увлечена,

          Страниц веленевых мелькает белизна,

          А букли черные, под ветерками рея,

          Играют с розовою лентой все резвее.

 

          Казалось, что она по изумруду трав

          Плывет, к коралловому донышку припав.

          Здесь кудри черные, их смоляные пряди,

          И руки белые на травянистой глади,

          Там черный башмачок и снежный блик чулка.

          Не гусеницею ль она издалека

 330   Предстала на листе диковинного клена?

 

          Но где ценители, где зритель восхищенный?

          По роще разбрелись. Ирония судьбы!

          Зачем им в голову втемяшились грибы?

          К ней, впрочем, крадучись Тадеуш подбирался,

          Шел боком, медленно и быть в тени старался.

          К дрофе так близится охотник: он укрыт

          В тележке меж ветвей, и лишь ружье торчит.

          Стрелок так прячется за лошадиным крупом,

          Подкрадывается весною к сивкам глупым.

 340  Он пахарь, вроде бы, он, вроде, на меже,

          Он, вроде, с бороной, но близко он уже.

 

          Тадеуш рядом был. Чего б, казалось, проще?

          И надо ж, дядюшка вдруг вынырнул из рощи!

          Его льняной кафтан вздувался ветерком,

          У стана схваченный широким кушаком,

          Качалась на ветру соломенная шляпа,

          Как будто тряс лопух своей огромной лапой,

          То плечи призакрыв, то сразу пол-лица.

          При этом взмахивал он тростью без конца.

 350   Судья приблизился, макнул в ручей ладони

          И с Телименою сел рядышком на склоне,

          И, тростью поиграв, готовясь речь начать,

          На кость слоновую налег, на рукоять.

 

          «Сестрица, — произнес, — вот гость у нас, сестрица, —

          Тадеуш. И теперь мне от забот не спится.

          Бездетный, старый я, и только он один

          Мне утешение на свете, он, как сын.

          Все, что скопил, — ему. Пускай не очень много,

          Однако шляхтичу такой доход — подмога.

 360   Начнет хозяйствовать. Что дальше, сам решит.

          Одно досадно лишь: к нам Яцек не спешит,

          Отец Тадеуша и брат мой. В то же время

          Шлет письма, править здесь желает всем и всеми.

          Но сыну своему не сообщил, что жив.

          Он не торопится прибыть на мой призыв,

          Зато Тадеуша надумал в Легионы

          Послать. Пускай, мол, край познает отдаленный.

          Потом смягчился вдруг и внял моей мольбе,

          Велел его женить, оставить при себе.

 370   Дочь Подкомория, та, что постарше, Анна,

          Ему бы подошла, такая всем желанна!

          Кто Подкоморию здесь равен? А она?..

          С мордашкой эдакой, с приданым и знатна.

          Что ж, надо свататься, лиха беда начало».

          Тут собеседница, бледнея, чуть привстала.

 

          — «Проект абсурднейший! В себе ли вы, кузен?

          Клянусь вам маменькой... Женитьба — это плен.

          Уж вряд ли благо мы для юноши содеем.

          В деревне смолоду он станет гречкосеем!

 380   Зароет свой талант на грядке. А потом?

          Нет, не помянет он вовеки вас добром.

          Поверьте, он смышлен, в нем есть живая жилка.

          Беречь ее, развить... Деревня — это ссылка.

          В столице быть ему, в Варшаве, например.

          Побольше почерпнуть из жизни высших сфер.

          А в Петербурге?.. О, да я зимой там буду.

          Дела, вы знаете, есть у меня повсюду.

          Поеду с ним туда, мы все обговорим,

          Людей влиятельных я познакомлю с ним.

 390   Манеры светские усвоит он в салоне.

          Так глянут на него вельможи благосклонней.

          Потом войдет в чины, нацепит ордена.

          А там хоть и домой, вся жизнь уже ясна:

          И образованный, и в высшем свете принят.

          Ну что, кузен?» — «Да, да, коли юнец покинет

          Приют отеческий, чтоб поглядеть на свет,

          То путешествие такое не во вред.

          Я ездил в юности, оно всегда толковей.

          Я Дубно повидал, был также и в Петркóве

 400   С судейской братией и посетил разок

          Варшаву по делам. Пошло мне это впрок.

          Не спорю, стало быть, пускай и мой племянник

          Чуть-чуть проветрится и поживет без нянек.

          Так подмастерьев шлют, так учат школяра.

          Ах, юность — лучшая для этого пора!

          Но ордена, чины?.. Увольте, нам не надо.

          Она сомнительна, московская награда.

          Вся шляхта старая и нынешняя вся

          Не станет кланяться, о милостях прося.

 410   Чушь, вздор! Нам доброе всего дороже имя,

          И мы гордимся лишь гербами родовыми.

          А должность? Ежели вас шляхта изберет.

          Чины? Уволь! Важней общественный почет».

 

          — «Ну, если это так, пошлем его с вояжем.

          Себя задачею на первый раз не свяжем!» —

          Она воскликнула.

                      

                                           Но возразил Судья,

          В затылке почесав: «Хоть и согласен я,

          Увы... По-своему не сделать человеку.

          Ох, Яцек, ох, мой брат, так взять его в опеку!

 420   Прислал на горе мне он этого ксендза,

          Тот уши Яцека и Яцека глаза.

          И в этом снюхались они уже вопросе:

          Они Тадеуша хотят женить на Зосе,

          На Зосе, на твоей воспитаннице. Им

          Усадьбу, земли мы, конечно, отдадим.

          А ей приданое отдельно в капитале

          Даст Яцек. Он богат. И без него едва ли

          Свои владения я б мог приобрести.

          Но вот с чего начать... Неведомы пути.

 430   Тадеуш-то юнец, она ж еще моложе.

          Мы познакомим их... Обдумать надо все же...

          Не век затворницей ей жить, уж не дитя.

          Пора о будущем подумать не шутя».

 

          Вновь с Телименою случилась перемена:

          Приподнимается в смятенье Телимена.

          Хотя и слушала внимательно сперва,

          Но замахала вдруг руками, и слова,

          Казалось, в рот ему она обратно гонит,

          Как вылетевших мух.

 

                                                «Так вот куда он клонит,

 440   Ваш Яцек! — вспыхнула. — Мне, впрочем, дела нет.

          Не на Тадеуше сошелся клином свет.

          Пускай, как эконом, сидит у вас в конторе,

          Пускай за стойкою шинкарит. Мне ли горе?

          Пускай вам егерем дичь носит из лесов.

          Но чтобы с Зосею?.. Не нахожу я слов.

          Учтите, девушка пока в моей опеке.

          Хоть Яцек пансион определил ей некий,

          Хотя он сверх того еще ей деньги шлет,

          Но всем, однако же, известно наперед:

          Он не купил ее. Всем ведомы причины

          Великодушия, они не столь невинны.

          Известно, отчего Соплицы так щедры

          И для Горешков шлют презенты и дары».

          (Судья выслушивал все это со смущеньем,

          Скорее со стыдом, нет, больше, с отвращеньем.

          Он продолжения боялся. Покраснев,

          Потупясь, сделал знак рукою ей).

 

                                                                       Но гнев

          Не поубавился: «Я родственница Зоcи,

          Я опекунша ей и я в таком вопросе

 460   Должна решать сама. Ведь счастье — не пустяк».

          Тут поднял взгляд Судья: «А вдруг удачный брак?..

          А вдруг ей глянется?.. Тадеуш складный малый».

          — «Ну, это бабушка нам надвое сказала.

          Видали, глянется... Тут рассуждать легко.

          Хотя приданое у ней невелико,

          Она не из глуши, шляхтянка-недоучка, —

          Кровь голубая, знать. И воеводы внучка.

          Горешко — мать ее. Ей сыщется супруг.

          А как воспитана! Хоть, может, от наук

 470   Отстала здесь у вас и малость одичала».

          Но, видно, у Судьи душа меж тем мягчала.

          Смеясь, воскликнул он: «Ну ладно, что за спор!

          Хотел я выгодный составить договор.

          Права ты, я не прав. Да только не годится,

          Сестрица, спорить нам да попусту гневиться.

          Мне Яцек приказал, и я спросил тотчас.

          Нет понуждения, понятен мне отказ.

          Я так и отпишу. Моей вины здесь нету,

          И нам не праздновать в усадьбе свадьбу эту.

 480  Я с Подкоморием столкуюсь и вдвоем

          Мы с ним решение, я думаю, найдем».

 

          Тут поубавила и Телимена пылу:

          «Не об отказе речь, кузен, нет, Бог помилуй!

          Сказали сами вы, что молоды они..

          Пусть познакомятся. Пойдут за днями дни,

          Неволить это гpex. Ну сами посудите...

          Посмотрим. Торопить не следует событий,

          Ждать прежде времени каких-то перемен.

          Прошу вас не влиять на юношу, кузен.

 490   Ведь сердце не слуга, не раб, на все готовый,

          Ему неведомы приказы и оковы».

 

          Судья простился с ней, задумчивый, ушел.

          Тадеуш двинулся и, огибая ствол,

          Как бы ища грибов, шагает понемногу.

          И надо ж, Граф теперь перебежал дорогу.

 

          Пока был меж Судьей и Телименой спор,

          Он все на них смотрел, и разгорался взор.

          Он жаждал рисовать, не мог он по-иному.

          Таясь за кустиком, он к дереву кривому

 500   Бумагу прислонил и вынул карандаш,

          Шепча: «О, этого нарочно не создашь!

          На камне — он, она — внизу, меж стебельками.

          Контраст и колорит!»

 

                                                  Теперь же шел он к даме.

          Но медлил, наводя в волнении лорнет.

          Глаза обмахивал платочком. — «Нет, нет, нет,—

          С тревогой бормотал. — Ужели, как в мираже,

          Растает зрелище, исчезнут персонажи?

          И вместо бархатной травы найду ботву,

          А нимфа ключницей предстанет наяву?»

 

 510   Хоть с Телименою Граф изредка встречался,

          Затем, что в обществе он у Судьи вращался,

          Но как-то там ее, встречая, не видал.

          И надо же, теперь нашел в ней идеал!

          Его увлек пейзаж и красота наряда.

          Она действительно сияла, как дриада!

          В глазах еще был гнев, недавней распри пыл,

          А ветер, налетев, ей щечки освежил.

          Вдруг два поклонника... Один из них вельможа.

          Она становится румяней и моложе.

 

 520   «За дерзость извини! — воскликнул Граф дрожа. —

          Дар восхищения прими, о госпожа!

          Прости — украдкою я подошел к поляне.

          Благодарю — поймал я миг твоих мечтаний.

          Я оскорбил тебя, проступок мой велик:

          Прервал раздумия. Но бьет в душе родник —

          Ключ вдохновения. Суди лишь человека,

          Артиста извини, уж он таков от века. —

          Колено преклонил. — На большее дерзну.

          Прими рисунок мой и отпусти вину!»

 

 530   Она берет, глядит, не как случайный зритель,

          А как взыскательный, придирчивый ценитель,

          На поощрения однако же щедра:

          «Ба! Да у вас талант! Брависсимо! Пора

          Подумать об иной, изысканной натуре.

          Италия, о край сияющей лазури!

          Там Цезарей сады, как в розовом дыму,

          Река близ Тибура клокочет по холму.

          А Позилиппо грот? Какие арки в гроте!

          Вот край художников. А здесь что обретете?

 540   Здесь восприемник муз в один момент зачах!

          Я вставлю в рамочку рисунок ваш на днях

          Иль помещу в альбом. Я всюду покупала

          Шедевры разные, и их в бюро немало».

 

          Беседу Граф галантно поддержал —

          О благовония, о выси дивных скал!..

          Так в путешествии, порой, сойдутся двое,

          Хулят отечество и хвалят  все чужое.

 

          Над ними ж в этот час — какие чудеса! —

          Сияя, высились литовские леса.

 550   Хмель по черемухе взбегал до середины,

          Рябина рдеющей пастушкой на лещины

          Глядела с завистью: как жемчуга менад,

          Орехи гроздьями на их груди горят.

          Внизу боярышник калину брал в объятья,

          А ежевичник рвал малины пышной платье.

          Вблизи составился широкий хоровод,

          Где куст кусту листок ладошкою сует.

          Не свадьбу ль справили там под зеленой крышей?

          Жених с невестою стройнее всех и выше.

 560   Эх, что за парочка! Быть краше не могла б!

          Березка белая и рядом черный граб.

          Смотреть на празднество, на то, как пляшут внуки,

          Сошлись лохматые стареющие буки,

          Глядит матроною там липа из леска.

          А дуб? Он бороду из мхов растил века.

          Горбат. А сила-то!.. Оперся на уступы —

          На пращуров своих окаменевших трупы.

          Меж тем Тадеушу наскучил диалог,

          От неумеренных похвал он изнемог.

 

 570   Когда же начали леса чужие славить,

          Деревья южные превыше наших ставить:

          Алоэ, олеандр, смоковницу, гранат,

          Лимоны, кактусы и кипарисов ряд,

          Орехи грецкие, магнолии, агавы,

          Их формы, их цветы, их стебель величавый,

          Тадеуш задрожал. Литвой так пренебречь!

          Прорвало... И повел разгневанную речь.

 

          Хоть был он простаком, но ведал дух природы.

          Заговорил, и взор ушел в лесные своды:

 580   «Сад ботанический я в Вильне посещал,

          Мир экзотический я там понаблюдал:

          Все, что в Италии растет и на Востоке,

          Там в их растениях, скажите, те же ль соки?

          Алоэ... Каждый сук, что твой громоотвод.

          Лимон. Не карлик ли? Старик-богач, урод.

          Плод позолоченный дрожит на дряблом теле,

          Лист лакированный... Вот редкость в самом деле!

          Хваленый кипарис и хил, и тощ на вид.

          Не скорбь великую, а скуку он таит.

 590   Его на кладбище сажают? Вкус особый.

          Не немец ли лакей так выглядит у гроба?

          Не пошевелится, ну истинная жердь:

          Равны там, в сущности, и этикет, и смерть.

 

          Береза гибкая не краше ли в долине,

          Когда без удержу скорбит, как мать о сыне

          Иль плачет вдовая о муже? Струи кос

          Стекают на землю и падают вразброс.

          И тем сильней тоска, что все рыданья немы.

          Пишите это, Граф, спасибо скажем все мы.

 600   Росли вы на Литве, но вам чужда Литва.

          Ну так какая же пойдет о вас молва?

          Вам скажут зрители: “Среди лесов живете,

          А пишете пески, пустыни, камни в гроте”».

 

          — «Природа, — молвил Граф, — лишь фон, материал.

          В искусстве, милый друг, важнее идеал.

          Живя фантазией, вы крылья обретете,

          Закономерности познаете в полете.

          Природа — лишь предлог, и лишь помощник — страсть.

          Мы в идеальный мир стараемся попасть.

 610   Себя сомнительной натурой не унизьте,

          Не все прекрасное достойно нашей кисти.

          Вам книг бы почитать! В картине так важна

          И композиция, и цвет, и глубина.

          О синь Италии! Пленительные дали!

          Все это высшею натурою считали.

          Все, кроме Брейгеля, не ван дер Хелле, нет,

          Другого Брейгеля, который знал секрет

          Пейзажей Севера и их прославил даже.

          Хорош и Рюисдаль, другой король пейзажа.

 620   Небес нам дать, небес!»— «А вот Орловский наш,Известный живописец-жанрист; за несколько лет до смерти стал писать пейзажи. Умер недавно в Петербурге.[2] —

          Тут дама говорит, — Чтил только свой пейзаж,

          Края родимые превозносил до дрожи.

          Ну до чего они с Тадеушем похожи!

          Он в Петербурге жил, и я храню в бюро

          Эскизы — дар его. (Кисть, карандаш, перо).

          Он взыскан был царем — богатство, честь и слава!

          Однако странного он был при этом нрава:

          Все Польшу вспоминал и молодость свою,

          Деревья, небеса и жизнь в родном краю».

 

 630   — «И он был прав! — вскричал Тадеуш. — Небо сине

          У них в Италии, но мне оно пустыней

          Лазурной видится отсюда, гладью льда.

          У нас же облаков несется череда.

          Разнообразные открыты в высях бездны,

          И монотонности не встретишь бесполезной.

          Нам осень зрелища являет в вышине.

          Громады туч встают, растут в голубизне

          И черепахою край выставляют плоский.

          И струи падают, как ровные полоски.

 640   А если в туче град, она, как синий шар,

          Несется. В чреве же мерцает желтый жар,

          Гул простирается во всей округе хмурой.

          Смотрите: и сейчас вы видите фигуры —

          Вон стайка облачков: как лебеди белы,

          И гонит соколом их ветерок из мглы.

          Внезапно сделались они длинны и кривы,

          И ноги выросли, и распустились гривы,

          Пересекли небес сияющую степь,

          Как кони дикие. Но вот сомкнулись в цепь

 650   Сребристо-млечную, над гривой взвился парус.

          Еще! Над ярусом родится новый ярус,

          И мачта высится над бортом корабля,

          Плывет в лазури он, не ведая руля».

 

          Залюбовались все причудливой игрою.

          Тадеуш, глядя вслед изменчивому строю,

          Указывал одной рукой на облака

          И ручку нежную другою жал слегка.

          На шляпе Граф уже раскладывал бумагу,

          Брал карандаш. И вдруг... Нет, это не ко благу!

 660   Ударил колокол в усадьбе, и на зов

          Леса откликнулись десятком голосов.

 

          Граф головой мотнул: «Под нашим небосклоном

          Давно все лучшее оканчивалось звоном:

          И мысль великая, и дерзкая мечта,

          И дружба, и забав невинных простота,

          Любви признания. Лишь медь задребезжала,

          Всё минуло, прошло, смешались все начала.

          Что остается нам? — Спросил он, взор подняв

          На Телимену. — Что?» — «Воспоминанья, Граф», —

 670   Она ответила. Срывает незабудку —

          Дань утешения и сердцу, и рассудку.

          Лобзает Граф цветок, он им украсит грудь.

          Тадеуш между тем раздвинул куст чуть-чуть,

          Белее лилии к нему тянулось что-то

          Вдоль ветки. Ах, рука!.. Тут медлить нет расчета:

          Хватает ручку он, целует. Как тепла!

          Уста в нее ушли, как в лилию пчела.

          Вдруг холод ощутил: ключ! и при нем записка.

          О нет, рассматривать ее нельзя без риска!

 680   Записку спрятал он в кармане глубоко,

          Потом дознается, прочесть-то ведь легко.

 

          А колокол звонил. И сосны, и березки

          Пуская по ветру, дробили отголоски.

          Кончался сбор грибов, все, покидая луг,

          Спешили с криками на колокола звук.

          Один вприпрыжку шел, и брел другой вразвалку.

          Хоть Граф предполагал, что звали к катафалку,

          Их ждали на обед. Да, в полдень с чердака

          И челядь, и гостей зовет уже века

 

 

690   Домашний колокол. Так принято в деревне.

          Так делал и Судья, блюдя обычай древний.

          Грибы! Их все несут. В корзине, в кузовке,

          В платочке, связанном узлами, иль в руке.

          Грибы, грибы! На нить нанизаны опята,

          И сыроежками цветными так богаты

          Гирлянды девушек! У каждой боровик

          Как украшение, дороден и велик.

          Нес Войский мухомор. И без грибов шли трое.

          Кто? Телимена лишь и наши два героя.

   

 700   Все встали у стола, образовали круг.

          Но кто ж усядется здесь первым? Тьма заслуг

          У Подкомория. И старше он годами.

          Прошел он, кланяясь мужчинам, каждой даме.

          За старцем Квестор шел, Судья же третьим был.

          Вот Бернардинец стол, молясь, благословил.

          Обносят водкою. Уже гремит посуда.

          Литовский холодец — отменнейшее блюдо.

         

          Едят, но в тишине. Так до каких же пор?

          Хозяин вызывал гостей на разговор.

 710   Но даже спорщики молчат. Чего же ради?

          Наверно, думают о завтрашнем закладе,

          И мысль великая смыкает им уста.

          А дамы? Только там заметна суета.

          Хотя с Тадеушем флиртует Телимена,

          Но дорог все-таки ей Граф одновременно,

          Да и Асессор мил. Так манит птицелов

          В силки воробушка и в западню щеглов.

          А Граф с Тадеушем полны надеждой оба,

          И каждый собственной любуется особой.

 720   Граф смотрит на цветок, и в голове дурман.

          Тадеуш стал тайком ощупывать карман:

          Что значит все-таки записка, этот ключик,

          В лесу полученный из белоснежных ручек?

          Судья венгерского, шампанского в бокал

          Лил Подкоморию, но все ж не побуждал

          К беседам, видимо, имел на то причины,

          Избороздили лоб глубокие морщины.

         

          Так время двигалось с круговращеньем блюд.

          Но все меняется за несколько минут:

 730   Гость запыхавшийся вбегает в зал. Лесничий!

          Иль он не ведает порядка и приличий?

          Спешит к хозяину, уж, верно, дело есть.

          Все ждут, какую же поведает он весть.

          Чего он прибежал в расстегнутом жупане?

          Он, дух переведя, сказал: «Медведь, моспане!»

          Все сразу поняли: крепь, заповедный бор,

          Покинул старый зверь. Он рядом! Дружный хор

          «Облава!» — произнес. Хоть не было совета,

          Но без дискуссии мысль выражена эта.

 740   Единодушие всех охватило вмиг.

          По жестам, по словам всем ясно, что возник

          План, всеми понятый и принятый вначале.

          Кричали разное, но одного желали.

 

          «Эй, сотский, — приказал Судья, — коня бери,

          В деревню торопись, скажи: кто до зари

          Придет с рогатиной, тому за эту травлю

          Сниму повинностей и барщины убавлю».

 

          — «Эй, — Подкомория раздался крик в окне, —

          Седлайте сивую. Доставьте-ка вы мне

 750   Двух псов. Не спутайте... Вот в этом-то вся штука...

          Урядник там кобель, Исправница там сука.

          Пиявки, а не псы.Собаки английской породы, небольшие, но сильные, прозванные пиявками, предназначаются для охоты на крупного зверя, особливо на медведя. Урядник — младший чин поветовой полиции. Исправник, или капитан-исправник, — начальник поветовой полиции.[3] Стяните ремешком

          Им пасти и в мешке доставьте их верхом».

          Асессор закричал на русский лад: «Эй, Ванька,

          Мой нож охотничий наточен, нет ли, глянь-ка.

          Ею мне подарил Сангушко. Как палаш...

          Ох, длинный! Полон ли, проверь, мой патронташ».

          — «Дать ружья!» — все вопят. Кричит Асессор снова:

          — «Свинца мне! Формочку для пуль! Вот бестолковый...

 760   Подсумок принеси!» — И произнес Судья:

          — «Плебану дайте знать, что утром лития.

          Пускай в часовенку приходит подле рощи.

          Святому Губерту молебен. Все попроще».

 

          Готово! Решено! И все уже молчат,

          Все призадумались, блуждает только взгляд

          Так странно в поисках чего-то, вот уж очи

          Вперились в Войского, увидели, короче,

          В нем предприятия начальника, главу,

          Вручают мысленно Гречехе булаву.

 770   Он встал и по столу ударил — он согласен.

          План созревающий ему в деталях ясен.

          Цепочку вытянув, из прорези извлек

          Часы огромные, как груша, и изрек:

          «Придти в полпятого к часовне, ждать молебна.

          Чтоб было все путем, все чинно, все потребно!»

 

          И удаляется с лесничим. Им вдвоем

          Теперь заботиться и мыслить обо всем.

 

          Охота ж... Сходство есть с войною у охоты.

          Солдат наточит меч, и нет уже заботы:

 780  Спит под попоною. Зато вожди в шатре

          Не спят и думают, как биться на заре.

 

          Забыт уже обед. Собаки были б сыты,

          Да и у лошадей подкованы копыта.

          Не сели ужинать, и даже спор затих

          Двух клик враждующих о качествах борзых.

          Повсюду под руку Нотариус, как с другом,

          Ходил с Асессором. Он обращался к слугам

          И требовал свинца. А остальных персон

          Сон благодетельный утихомирил, сон.

 790   Но не Тадеуша. Там нету сна в помине.

          Он в доме ночевал сегодня и в камине

          Свечу зажженную поставил. Хитрый ход!

          Он спит, все думают. А он не спит, он ждет.

          Как время тянется! Уж поздно... Не пора ли?

          Он в щелку выглянул и понял: слуги спали,

          Был сторож далеко. Он прыгнул в гущу трав.

          Задвинул ставенки. Потом, к земле припав,

          Помчался гончею. Заколебались тени,

          Бесшумным пологом сомкнулся мрак осенний.

Комментарии переводчика к главе «Амуры»

58 Не транспаранты ли рождают так виденья? — Транспарант — натянутая на раму и освещенная сзади ткань с каким-либо изображением.

78 Амальтея — нимфа, по другим вариантам древнегреческих мифов, коза, вскормившая своим молоком Зевса. Рог Амальтеи — рог изобилия.

399 Я Дубно повидал, был также и в Петркóве… — Дубно — местечко к юго-востоку от Гродна. Петрков — город, в котором заседал коронный трибунал, высшая инстанция шляхетского суда в Польше.

536—538 Там Цезарей сады, как в розовом дыму, / Река близ Тибура грохочет по холму, / А Позилиппо грот? Какие арки в гроте! — Речь о Палатинском холме в Риме, где находятся развалины императорских дворцов. Склоны Палатина покрыты растительностью. Тибур — античное название современного Тиволи, городка поблизости от Рима с живописными водопадами в окрестностях. Позилиппо грот — пещера в виде прохода в горе (длиной около 700 м) вблизи Неаполя. Мицкевич посетил эти места, путешествуя в 1830 г. по Италии.

616—618 Все, кроме Брейгеля, не ван дер Хелле, нет… / Хорош и Рюисдаль, другой король пейзажа. — Подразумевается голландский художник Питер Брейгель (ок. 1530—1569), так называемый «Мужицкий» в отличие от своего сына Питера Брейгеля (ок. 1564—ок. 1638) «Адского» (ван дер Хелле). Брейгель «Мужицкий» был выдающимся мастером пейзажа. Среди голландских живописцев по фамилии Рюисдаль (Рейсдаль) наиболее известен Якоб (1628— 1682), мастер динамичных и редких по силе воздействия пейзажей.

620 А вот Орловский наш — Орловский Александр (1777—1832) — известный художник. Работал в Польше и в России, вошел в культуру обеих стран.

761 Лития — краткое богослужение вне храма.

763 Святой Губерт — покровитель охотников.

790—799 Эти десять строк были по настоянию друзей Мицкевича изъяты им из текста поэмы как чересчур вольные. Польские издатели всегда их печатают либо в приложении, либо в составе основного текста поэмы, поскольку считается, что без этого трудно понять дальнейшее течение событий.