Польская литература онлайн №10 / Прерванная «десятка». Забастовка на шахте «Вуек»
Вечером 12 декабря мы с женой были в Доме культуры на эстрадном представлении, организованном «Солидарностью». Там прозвучали такие слова: утром мы проснемся, а в Польше уже всё по-другому — тогда это казалось забавным. После представления поздно вечером еще зашли к приятелю на чашку кофе. Когда мы возвращались домой — а жили мы в Семяновице-Шлёнске, и нам пришлось проехать несколько километров на одном из последних автобусов — карательная операция против Польши уже начиналась. Недалеко от нашей остановки была штаб‑квартира «Солидарности» — там милиция уже выламывала двери. А я спокойно возвращался домой после концерта. Утром поспал немного дольше, в воскресенье у меня был выходной. Телевизор мы не включали. По дороге в костел я заметил, что люди мрачны, расстроены. Ксендз вдруг начал молиться за отчизну — и только тогда до меня дошла эта информация. В понедельник я должен был идти на работу в вечернюю смену. Дома сказал, чтобы мне приготовили побольше хлеба, потому что я, скорее всего, не вернусь. Я был уверен, что шахта будет бастовать.
Военное положение началось до полуночи 12 декабря. В 23 часа приступили к операциям по задержанию активистов, в том числе нашего председателя Яна Людвичака. К его дому подъехала милиция, он, кажется, узнал одного из милиционеров, потому что не открыл, а через приоткрытую на цепочке дверь сказал: если у них к нему есть какие-то вопросы, то пусть приходят утром. Они вызвали подкрепление, приехало ЗОМО
В воскресенье на работу выходило меньше людей, чем на неделе, поэтому лишь когда первой смене в понедельник передали информацию о том, что шахтеров избили, а председателя арестовали, утренняя смена формально начала стачку. Так же было с каждой последующей сменой. Все решалось голосованием. «Согласны ли рабочие бастовать?». Тогда мы поднимали руки, я не видел никого, кто бы этого не сделал. Это происходило в сушильне, в которой у двух тысяч человек были свои крючки для сушки спецодежды. Там мы переодевались, так как это было самое большое помещение. Все три смены бастовали, и это была сидячая забастовка, то есть с предприятия мы уже не выходили. Охрана была так напугана, что снялась вся, целиком. Начальство и мастера не помогали бастующим, хотя и не слишком мешали. Но, в соответствии с декретом о военном положении, им грозили санкции до смертной казни включительно.
Бастовали три-четыре тысячи человек. Мне приносили еду жена и теща, но тем, кто жил в шахтерских общежитиях, приносить было некому —ведь ездить из одного города в другой запретили. Но случилось то, что очень поддержало нас в наших действиях. Люди со всего Катовице начали приносить нам еду. Я ждал жену — телефонов у нас не было, так что просто стоишь и ждешь, — когда пришел какой-то старик и дал мне в пакете две булки, кусок колбасы и две пачки сигарет. «Нет — говорю — ко мне жена придет, я ее жду, мне не нужно». «Тогда отдайте кому-нибудь, у кого нет еды». Поблизости были частные пекарни — и пекари всю свою выпечку бесплатно отдавали нам. Хлеб привозили жители на дровяных тележках. Люди из квартала носили чай в термосах. Это сильно поднимало наш дух. Кто-то говорит: «Я не могу бастовать, но я с вами, держитесь до конца!». Работавшие на шахте женщины делили эту еду, разносили.
Во время забастовки шахтеры спали в основном в раздевалках, это были отапливаемые помещения, одно новое, двухэтажное. Телефонисты или слесари сидели в своих мастерских. Каждые несколько часов нас вызывали на самую большую площадь перед сушильней, чтобы передать основную информацию. Когда власть над шахтой взял в свои руки комитет, были назначены охранники. Мы боялись провокаций и краж, в которых нас впоследствии могли бы обвинить. Каждому цеху — а на шахте их было несколько десятков — был выделен участок для охраны: эти у этого забора, те у того. Следить приходилось много, ведь шахта — это огромная территория. Однажды случилась провокация, какие-то люди перелезли через забор, но увидев, что к ним бегут горняки, убежали назад. Мы также наблюдали за территорией с подъемной машины главного ствола; в 30 метрах над землей была площадка, с которой просматривалось полгорода, оттуда приходили сообщения. Когда показались танки, тоже сразу пришел сигнал.
В сушильне для спецодежды проводились и богослужения. Первое — в воскресенье, второе — в понедельник; во вторник ксендз пришел, но уже ощутил наше раздражение. Он видел, что мы вооружены, и у каждого есть что-то в руках. Атмосфера была уже очень нервной, и мы тогда только читали розарий
Вначале была только забастовка. У нас были свои требования, прежде всего, освобождение Янека Людвичака. Мы считали, что он не какой-то там бандит, мы сами его выбрали, он представлял нас, так почему же с ним так обошлись? Вторым требованием была отмена военного положения, третьим — соблюдение подписанных ранее соглашений. Так мы представили это военному комиссару, директору шахты и солдатам: если нам привезут председателя, шахта прекратит забастовку. Они сказали, что не в состоянии решить этот вопрос, и мы должны не дискутировать, а просто покинуть территорию предприятия.
Не знаю, может быть, у властей не было полной информации, но, как у железной дороги есть внутренняя, общепольская телефонная линия, так же существовала и шахтерская линия связи. Поначалу ее не заблокировали, и через коммутатор можно было дозвониться до других шахт. Потом ее тоже отрезали, и тогда забастовочный комитет стал делегировать людей: «Ты пойдешь туда-то и туда-то, узнаешь и вернешься». Иногда люди сами приходили к нам снаружи и рассказывали разные вещи, но если мы их не знали, то не всегда могли им верить. Поступала новая информация на тему металлургического завода «Байлдон» в центре Катовице, где «Солидарность» тоже была сильна. Туда приехала милиция и войска — и бастующие сдались. Но все равно всех избили. Перед проходной рядами стояла милиция, людям устроили «тропы здоровья»: каждого выходящего били дубинками, несколько десятков человек было арестовано. То же самое на шахтах «Вечорек» и «Сташиц» — там тоже прервали стачку, а милиция вошла внутрь и била даже тех, кто поднимался снизу, то есть работал. Тогда мы приняли решение, что бить себя не позволим. Каждый вооружился чем-то, что было длиннее милицейской дубинки. Мы начали возводить баррикады. Охраняемую территорию шахты мы ограничили, так как были не в состоянии контролировать ее полностью. Перед зданиями строили баррикады из железа, которого на шахте хватает — из угольных тележек, редукторов, разного крупного оборудования. Если здраво взглянуть на это — рядом был сетчатый забор, так какой смысл был баррикадировать въезды и ворота? Но это давало нам какое-то ощущение безопасности. Мы даже сымитировали минирование территории — подтянули провода и так далее. Людям это было нужно, чтобы поднять моральный дух.
Мы знали, что когда-нибудь наступит черед шахты «Вуек». И хотели оказать им сопротивление. Мы передали это директору: «Бить себя не позволим. Никого не впустим». Перед самым штурмом приехали армейский полковник, военный комиссар, директор и кто-то из городских властей. Попросили созвать коллектив. Мы собрались на площади, где нам сообщили — может, это и была их ошибка? — что мы — последнее бастующее предприятие, что все остальные вернулись к работе. Мы знали, что это неправда. Полковника прервали, начали свистеть, петь гимн и «Боже, что Польшу»
Сперва началась битва с горожанами. Их били дубинками, обливали водой, в том числе женщин и детей (на шестнадцатиградусном морозе) — для того, чтобы оттеснить людей от шахты. Мы хотели перелезть через забор и защитить их. Но горняки постарше убеждали нас, что здесь, на территории предприятия, мы в безопасности. Никогда такого не было, чтобы стреляли на предприятии. Стреляли всегда на улицах, по «сброду», который «вышел громить город» — как в Гданьске, Гдыне или Познани. Никогда такого не случалось на территории предприятия — ведь мы, рабочие, были его хозяевами.
Нам оставалось смотреть на то, что творилось снаружи. Женщины перегородили дорогу танку, но танк разбил заграждение. Какой-то парень прыгнул и повис на танковом стволе. Танк вывез его куда-то, этого парня избили милиционеры. Это были сцены, на которые даже не хотелось смотреть. Тогда мы не знали, что бои в кварталах между домами продолжались очень долго. Жители убегали, потом снова группировались и бежали на милиционеров с камнями и кирпичами. Теща пришла передать мне еду, ее облили водой, кто-то впустил ее в квартиру и отмыл от слезоточивого газа. Люди не могли даже стоять у окон. Если милиция видела, что кто-то стоит у окна, то выбивали стекла и стреляли туда ампулами с газом. За убегавшими гнались до их квартир и там избивали. Моему другу не только досталось дубинкой вместе со всеми, находившимися в квартире, но еще и собаку ударили. У другого от искр загорелся ковер. Это были жуткие сцены. Ультиматум двух часов они не соблюли. Еще до его истечения на территорию шахты двинулись танки. Они атаковали с трех сторон. Проломили стены и баррикады. Один танк завис на баррикаде, сдал назад, подъехал следующий, разломал ее. Что там за этими танками, не было видно из-за очень плотного облака слезоточивого газа, грохота шумовых гранат, дымовых шашек, холостых выстрелов. Мы видели только туман, а потом из этого тумана показывались ряды милиционеров со щитами и дубинками. Часто газ заставлял нас падать на землю, люди теряли сознание, их рвало. Кто-нибудь кричал «ура!», все поднимались. И бежали на милиционеров. Те, видя, что на них движется толпа шахтеров, отступали. Потасовка длилась довольно долго. На противоположной стороне шахты застрял один из танков. Заехал на баррикаду и не мог съехать. В какой-то момент горняки бросились на милиционеров, которые не успели убежать. Схватили троих, в том числе командира. Их разоружили и закрыли в каком-то помещении. Мы сдержали очередную атаку, дело даже дошло до переговоров.
Главное наступление пошло там, где сегодня стоит памятник и где создается музей событий на шахте «Вуек». Трудно даже сказать, продолжалось это два часа или больше. Несколько попыток прорваться, обстрел… И вдруг люди стали падать. Никому было невдомек, что стреляют боевыми патронами. Это было невозможно представить. Даже вынося одного из раненых, у которого ручьем лилась кровь, я по-прежнему не осознавал этого. Как они могут прийти и стрелять в нас? Даже те, в кого попала пуля, спрашивали: «А что со мной?» —«У тебя кровь течет из подбородка». Оказалось, что у коллеги были прострелены подбородок и рука, но я не знал, одной пулей или двумя. Мы расстегнули ему телогрейку. Вся рубашка у него была в крови. Среагировали медики из нашей поликлиники и перевязочного пункта (было два таких помещения, в которых оказывали помощь шахтерам, если они пострадали при несчастном случае). В какой-то момент в пункте находилось более ста человек. Туда приносили и убитых. Ходить было невозможно. Пол был скользким от крови. Медбрат скорой помощи — не раз видевший смерть и несчастные случаи — испытал такой шок, что несколько недель не мог об этом говорить. Врач с медсестрой выбежали, начали кричать: «Убийцы! Что вы делаете?!».
И вдруг все остановилось. Они прекратили штурм. Мы замерли. Тишина. Они вышли с территории шахты, мы пошли посмотреть, что произошло. Хотя у меня не хватило смелости войти в этот перевязочный пункт. Потом вынесли убитых, положили в соседнем помещении.
Все разошлись по раздевалкам и мастерским. Затем к нам пришла та же самая делегация, что и раньше. Им показали их трофеи. Это не произвело на них никакого впечатления. Только один снял шапку. Коллеги предъявили им условия — мы разойдемся, если вокруг шахты будут только войска, но не милиция. И они тогда сумели выполнить это условие. Милицию отвели на расстояние нескольких сот метров. Подогнали автобусы, чтобы развезти нас по домам. Не все тогда хотели уйти. Я тоже не хотел. Очень долго сидел в раздевалке. «Если мы сейчас уйдем — говорил я, — значит эти смерти были напрасными. Они погибли — и что? Ничего не изменится. Будет так, как они хотели, и у них это получилось». Но старые горняки убедили нас идти по домам.
В больницах, куда вывозили раненых, машины скорой помощи задерживали. Проверяли, били санитаров и медсестер, даже водителей. Один из водителей просидел в тюрьме три месяца, у него были выбиты зубы — за то, что вывозил раненых шахтеров. Жертв развозили по всему городу, где только были свободные места, а коммунисты хотели свезти их всех в свою больницу. Днем ранее в ней велели подготовить койки. Они знали, что на шахте «Вуек» дело дойдет до стрельбы. Может быть, они хотели отомстить за то, что шахта, которую они считали «красной», своей шахтой, вдруг устроила такой протест?
В больницах раненых размещали в разных палатах, один даже лежал в гинекологии, чтобы его не нашли гэбэшники. Заполняли фальшивые медицинские карты — простуда, воспаление легких — чтобы не было видно, что это горняки с шахты «Вуек». У нас были трудности с тем, чтобы составить полный список раненых. Одних только отравленных газом или обожженных было очень много. Сегодня мы знаем о двадцати трех шахтерах с огнестрельными ранениями и о тех девяти, которые погибли. Я не был знаком с ними. Семьи часто спрашивали меня: «А ты знал моего сына? Мужа?». Не знал. Ведь на шахте работало шесть тысяч человек. Легче было знать меня — как телефонист я был один в цехе, было двое электриков, трое или четверо слесарей, а горняков шестьдесят. К этому часто возвращались в разговорах с семьями. Они искали, расспрашивали — видел ли кто-нибудь? Как это произошло? До сих пор никто не может этого сказать. Каска на голове, рабочая одежда, люди были грязные, узнать трудно.
Никаких рукопашных боев не было. Позже говорили: «Милиции пришлось защищаться». Там, где погибли шахтеры, постоянно сохранялось расстояние в несколько метров. Фильм «Смерть как краюха хлеба» Казимежа Куца очень здесь навредил; мы говорили Куцу, чтобы он не вставлял такую сцену. Но он сказал, что это художественный фильм, что он должен подчеркнуть ужас и показать, как мы с ними бились. Но это оправдывало стрельбу. На самом деле, когда милиция убегала, то мы бежали за ними до самого забора, но позволяли им уйти. Зомовцы застревали в проломе, не могли выйти все сразу. Тогда они оборачивались, видели бегущих горняков и думали — так они позже говорили в показаниях: «Меня убьют». «Ну и что произошло?» — допрашивали их в суде. «Ничего не произошло. Горняки остановились и дали нам уйти с шахты».
Самому старшему из погибших шахтеров было сорок восемь лет. Юзеф Чакальский жил напротив шахты. Его жена и дочь смотрели на происходящее из окна. Они видели танки и баррикады. Когда шахтеры уходили домой, кто-то показал на ее окно: «Здесь он живет». Его жена увидела это и сразу побежала на шахту. Он тогда не обязан был выходить на работу, был болен, кажется, даже на бюллетене. И все-таки он пошел, сказал, что должен, потому что там его друзья. Пошел — и погиб. Так же и самый молодой, девятнадцатилетний Анджей Пелка. Он работал за территорией шахты, в строительной бригаде. Они ремонтировали дома, устраняли ущерб, вызванный угледобычей. Но он пришел на шахту и остался вместе с нами. Янек Стависинский умер самым последним, 25 января. Его мама приехала из Кошалина, нашла его в больнице. Она рассказывала, что он был весь синий, избитый, на спине следы от дубинок. Раненного человека с простреленной головой еще и били, вероятно, по дороге в больницу, уж точно не на территории шахты. Его мать устроилась в эту больницу санитаркой, чтобы быть рядом и ухаживать за ним. Он так и не пришел в себя и уже не проснулся.
Еще в тот же вечер крест, который был с нами в сушильне во время богослужений, установили в проломе, сделанном танком. Он до сих пор стоит там, хотя и не тот самый — тот в январе 1982 года разломала и вывезла госбезопасность. Тогда шахтеры пригрозили, что, если там не будет креста, то снова начнется забастовка. Поставили дубовый, прочный — и он до сих пор там, в руках у памятника, на высоте тридцати четырех метров.
На другой день я вернулся на шахту. С самого утра началась нормальная добыча. Не было поблажек, все должны были выйти на работу. Несмотря на то, что вся шахта плакала — газ был всюду, в нашей одежде, в душевых… Газ был даже под землей. Многие тогда сбежали с шахты — приезжие сели на поезд и больше уже не объявлялись. Даже раненые — у кого была только перевязана нога, поехал в деревню и только там пошел к врачу, который не известил об огнестрельном ранении. Знакомый вернулся домой в Хожув, пошел к хирургу, который сделал из этого «рваную рану». Мы даже не разговаривали друг с другом на эту тему, было слишком тяжело. Лишь когда у людей отлегло, начался сбор денег для семей погибших и для арестованных.
Интересно, что из работников шахты «Вуек» задержали немногих. На металлургическом заводе «Байлдон», на шахте «Сташиц» было арестовано несколько десятков человек, многих уволили с работы. На шахте «Вуек» такого не было. Кажется, им хватило того, что они сделали. Сроки получили только четыре человека. Прокурор требовал шестнадцать лет тюремного заключения, а суд дал им по четыре и три с половиной года. В зале аплодировали. Положительной фигурой оказался и директор шахты, который, давая показания в январе 1982 года, сказал, что эти четверо были только представителями коллектива, а никакими не руководителями стачки. Один из гэбэшников вышел за директором в коридор и хотел его избить за это. Но защитники придерживались той линии, что это были просто люди, выбранные для переговоров — ведь кто-то должен был их вести, не мог же разговаривать весь коллектив. Однако позже, в течение всех 80-х годов, им не разрешали вернуться на шахту. Некоторых взяли на другие шахты, такие как «Шлёнск», «Макошовый», но держали под особым надзором. СташекПлатек
А ту, начатую 15 декабря, «десятку» розария мы закончили лишь в 1989 году.
Текст представляет собой фрагмент беседы, проведенной Томашем Грегорчиком в рамках проекта «Поколение "Солидарности"». Интервью на польском языке доступны в форме подкаста на портале NowyNapis.eu.
