Польская литература онлайн №11 / Зузанна Гинчанка
Впервые опубликовано на русском языке в журнале «Новая Польша», 2016, №4
Ее называли самой красивой женщиной Варшавы тридцатых годов прошлого века. «Она выглядела как Суламифь, — писал театровед и литературный критик Ян Котт. — Один глаз у нее был черный настолько, что радужка, казалось, закрывает зрачок, а второй — карий, с радужкой в желтую крапинку. Все восхищались ее стихами, в которых, как и в ее красоте, было что-то от персидской касыды»
Зузанна Полина Гинцбург родилась 9 (22) марта 1917 года в Киеве. Спасаясь от октябрьской революции, мать и отец поэтессы — Цецилия и Шимон — переехали вместе с маленькой дочерью в Ровно на Волыни, где жила семья Сандбергов, родители Целилии, которые держали магазин колониальных товаров на главной улице городка. Вскоре Шимон Гинцбург оставил семью и в поисках лучшей жизни эмигрировал в Америку, где его следы затерялись. Через некоторое время мать Зузанны также покинула Ровно — она снова вышла замуж и уехала в Испанию. Воспитанием девочки занялись дед с бабкой, в доме которых говорили исключительно по-русски. Но в Ровно, где были перемешаны национальности, культуры и обычаи, было нетрудно познакомиться с ровесниками-поляками, с их завораживающим Зузанну языком и авангардной, бурно развивавшейся с 1918 года поэзией. Будущая поэтесса сама решила выучить польский и из четырех гимназий города выбрала польскую. Именно здесь, в школьной газете, она в 1931—1933 гг. печатала свои первые стихи. Кроме этого официального дебюта, сохранились две довольно объемистые тетради юношеских стихов Гинчанки. Это тексты эмоциональные, полные восторга от мира, веры в силу слова и собственные творческие возможности:
Как Атлант на плечах держу свое небо гордо —
ввысь себя продолжаю:
кислородом —
паром —
азотом —
барометр сердца кровь плавит серебром ртути,
меряет тяжесть счастий ударами слов пульса
«Радостная мифология»
Переводы приводимых стихов выполнены по изданию: Z. Ginczanka, Wiersze zebrane, oprac., i wstęp I. Kiec, Sejny 2014. [2]
Во многих ранних стихотворениях Гинчанки звучит эхо поэтики Тувима, его словотворчества и этических поисков.
Но у молодой непокорной поэтессы были и свои амбиции — выработать свой собственный, женский голос и переделать старый мир с его застывшими условностями, традиционными иерархиями и старосветскими обычаями. Она смело демонстрирует свою сексуальность и требует революции:
Мы требуем конституции, требуем права священного
перед миром открыто признавать без смущения,
что в нас бушует лимфа,
в слова облечь желания, идущие из сердца,
сказать, что есть и грудь у нас, а не только перси,
что женщина — не нимфа,
мы требуем конституции и прав ежедневных,
пора уже понять, что и мужчина — не евнух,
и мышц воспеть напор,
пора уже сознаться, что любовь людей кружит,
и выйти из-под кучи розовых кружев
в мир натуральных — норм!
«Бунт пятнадцатилетних»
В 1934 году Гинчанка под псевдонимом Сана (это была сокращенная форма ее имени, так ее называли домашние и сверстники) участвовала в поэтическом конкурсе эксклюзивного варшавского журнала «Вядомости литерацке» и была отмечена жюри за стихотворение «Грамматика», посвященное рефлексии над словом. Польским словом, пробуждающим в ней эмоции и вызывающим эстетический восторг, но требующим при этом глубокого понимания, сознательного осмысления и тяжелой работы мастера:
— а врастаешь в слова так радостно,
в них влюбляешься без труда —
берешь их в ладонь и подносишь к свету, словно бокал вина.
«Грамматика»
Однако, пожалуй, важнее, чем внимание жюри конкурса, для молодой поэтессы было то, что ее стихи вызвали интерес у самого Тувима! Именно после его уговоров Зузанна в 1935 г. переехала в столицу, где поступила на отделение педагогики Варшавского университета. Она сразу же покорила своим талантом, красотой и индивидуальностью местное литературное сообщество — как уже признанных Скамандритов (к которым, кроме Тувима, принадлежали Казимеж Вежинский, Ян Лехонь, Антоний Слонимский и Ярослав Ивашкевич), так и незнаменитых тогда дебютантов (Гинчанка относилась к кругу верных друзей Гомбровича). Отчасти благодаря этому успеху в обществе уже в 1936 г. в известном издательстве Пшеворского вышел ее первый и, как оказалось, единственный поэтический сборник под названием «О кентаврах», поражающий своей зрелостью, жизненной мудростью, чуткостью к слову и ко всем, в том числе и недоступным непосредственному восприятию, оттенкам реальности. Самой яркой чертой этих текстов, бросающейся в глаза при первом прочтении, можно назвать укорененность в традиции европейской культуры: античной (как в заглавных «Кентаврах») и библейской. Гинчанка, однако, не верит безоговорочно давним историям, догматам и сентенциям. Она заглядывает под поверхность вещей. Спрашивает. Отрицает. Она ведет свои поиски подлинной сути окружающей ее действительности:
Густой беременный океан рычит под стеклянной коркой
розовомышцая пантера взрывает шелковый мех —
библейский божий кит пылающим жиром наполнен,
как божий библейский архангел на звездах струит свой блеск.
Видишь — все потому.
Чернозем разрывает улицу.
Под каждой немой оболочкой скрыта петарда смысла.
Небо прожжется от звезд как от горящих факелов —
Прилив и отлив влечений набухание времени вызовет.
«Содержание»
Доказательством любознательности поэтессы может служить замыкающее сборник стихотворение «Улов», построенное как диалог между Рыбачкой и Морем. Оба они — представители свободного от культуры мира природы, стихий, хаоса. Разница между ними касается возможностей познания: девушка уверена в том, что мир природы поддается рационализации и, следовательно, вербализации; ее собеседник, наоборот, стоит на стороне интуиции и догадок.
После публикации сборника «О кентаврах» Рыбачка-Гинчанка посвятила свои дальнейшие поэтические поиски работе над словом, углубляя тему роли поэта в большой истории. Например, дошедшая до нас только во фрагментах поэма «Ландшафты», в которой поэту, одетому во «фрезу и жабо», она противопоставляет гребца, «вооруженного» арфой — символом стражника событий прошлого, заключенных в слова песен. Эти песни — и здесь уже речь идет о стихотворении «Современность» — обязанность поэта, живущего лицом к лицу с ужасной действительностью «разбитых палуб», «беспомощного экипажа», ученых, «чудных, как крабы», и творцов, «замолчавших от холода». Хотя девушка отдает себе отчет в том, что как поэтесса должна занять однозначную позицию перед лицом приближающейся катастрофы, она пока не может этого сделать или не готова отказаться от иллюзий, от жизни в разноцветном саду. В области поэтики этим «метаниям» соответствуют постоянные колебания между «шарманочным» стихом Скамандритов — регулярным, напевным, гармоничным — и визионерским, разрушающим регулярные структуры авангардным стихом, предвещающим скорую гибель, закат. Простейшим способом Гинчанка выразила эту дилемму, эти диссонансы в опубликованном перед самым началом войны стихотворении «Май 1939»:
Что-то должно случиться:
то я надежды полна,
А то по ночам не спится —
любовь грядет иль война.
Приметы войну предвещают:
кометы или слова.
Другие любовь обещают:
сердце, в круг голова.
Ночная комета блеснула,
дневная взошла звезда.
Любовной весной пахнуло!
Но нет, не любовь. Война!
Луна округлилась весенняя
и навеяла снов.
Весна, весна ты военная!
Но не война. Любовь!
Это двухголосие заметно и в сатирических произведениях, которые Гинчанка печатала в основанном в 1936 году юмористическом журнале «Шпильки». С одной стороны, участница веселых дискуссий и встреч в кафе пересказывала застольные шутки, сплетничала на тему шляпок подруг и графоманских стихов друзей, даже флиртовала с поклонниками, с другой стороны, эта исключительная красавица, Суламифь, Рахиль, Звезда Сиона, на собственном опыте ощущала ненавистную антисемитскую охоту. Так в стихотворении «Охота» оказывается, что охотники «в порыве, достойном рыцаря и мужа», «с упорством муравья» в «гуще прошлого» и в «делах минувшего» ищут... «бабку-еврейку».
Предчувствиям и предвидениям катастрофы Гинчанки суждено было очень скоро сбыться. В июне 1939 года поэтесса уехала на каникулы к бабушке в Ровно, где ее застала война. Как только во Львове начали собираться убегавшие из центральной Польши писатели и критики (туда переехал Союз польских литераторов), Зузанна присоединилась к своим варшавским коллегам. Она поселилась в особняке на улице Яблоновских, принимала участие в общих предприятиях СПЛ, переводила стихи Павла Тычины, Владимира Маяковского, Армана Леруа де Сент-Арно. В польских культурно-общественных журналах («Нове виднокренги» и «Альманах литерацкий») она опубликовала также два своих стихотворения — «Пробуждение» и «В битве за урожай». Оба, хотя не без обязательного влияния идеологии, были уже лишены и подросткового бунта, и катастрофического визионерства. Они были полны гармонии, понимания мира и согласия с ним:
Вот смотрю, пробудившись от видений кошмарных.
Из хаоса, рассеивая мглы и тайны,
В уме возникает мир простой и великий.
«Пробуждение»
Несмотря на все, что окружало ее и ее близких, несмотря на смерть бабки от сердечного приступа по дороге в лагерь смерти, несмотря на растущее одиночество, поэтесса героически верила в спасение.
Из текстов, которые она тогда писала, почти ничего не сохранилось. Друг Гинчанки Францишек Гиль признавал: «В то время ничего не сохраняли на будущее. Мы были слишком заняты сохранением жизни и не уберегли того, что могло продлить ее жизнь в другой, прекрасной форме»
Non omnis moriar — вам все мои владенья,
Вам скатертей луга, шкафов моих твердыни,
Просторы простыней, постель на загляденье
И платья светлые вам оставляю ныне.
Наследника по мне не будет никакого,
Пусть вам достанутся еврейские вещички.
Тебе, доносчица, львовянка Хоминова,
Сынку-фольксдойчу, вам, — так шарьте же, ищите!
Пусть вещи служат вам, чужим отдать их глупо.
Не лютня вам нужна и не пустое имя.
Я помню вас, и вы, когда ходили шупо.
Вы помнили меня, с приметами моими.
Приятели мои пускай бокал подымут
В честь похорон моих и своего богатства:
Блюда, подсвечники, макаты и килимы —
Ночь напролет пусть пьют, с утра — за дело браться:
Камней и золота искать, нет ли чего-то
В матрацах и в тахте, в белье, в коврах настенных.
О, как пойдет кипеть в руках у них работа,
Конского волоса клубки, морского сена,
Из вспоротых перин, подушек тучи перьев
Им руки оперят, крылья они расправят,
Кровь моя слепит пух, что по квартире реет,
И окрыленных их вдруг ангелами явит.
«Nоn omnis moriar»
Перевод Натальи Астафьевой: Польские поэтессы. Антология. СПб: Алетейя, 2002. С. 267. [4]
Помимо ироничной аллюзии к «Exegi monumentum» Горация, в стихотворении есть непосредственная отсылка к «Моему завещанию» Юлиуша Словацкого. Однако гордость художника и вера в вечную жизнь слова сменяются у загнанной поэтессы уже не только обвинением одной плохой женщины, но и горькой насмешкой надо всем, чему учило ее многовековое искусство: над гуманистическими идеалами единства человечества, над ответственностью за другого. Она сохраняет одно — совершенство поэтической формы. Той, которая прошла испытание столетиями.
«Даже если бы она оставила после себя только это одно стихотворение, это свое горькое «nоn omnis moriar», — написала Анна Каменская в 1974 году, — она уже им одним заняла бы место в польской поэзии. Говоря словами Юлиуша Словацкого, карта польской поэзии «веки здесь будет плакать и слез ей не хватит»
В Кракове Гинчанке не удалось укрыться от взглядов любопытных, алчных или трусливых соседей. Ее выдал гестаповцам кто-то из жильцов дома на улице Миколайской, где находилось ее последнее убежище.
Зузанна Гинчанка была расстреляна в самом конце войны — зимой 1944—1945 годов.
«Прошу тебя, — писал после войны Витольд Гомбрович Станиславу Пентаку (оба дружили с Зузанной еще в Варшаве), — напиши мне, когда и как умерла бедная Гина. Почему ты пишешь, что ее мучили? <...> Мне вспомнилось, как однажды на Мазовецкой, возвращаясь домой из «Зодиака», я объяснял Гине, что на эту приближающуюся войну надо обязательно запастись ядом. А она смеялась»
«Среди миллионов, уничтоженных немецкими палачами, она была точечкой,— такими горькими словами Каменская подытожила свои размышления о последнем стихотворении Гинчанки. — Среди сотен творцов польской культуры она стала нереализованной возможностью, болезненной, невосполнимой потерей...»
