Польская литература онлайн №12 / Молчание Чеслава Милоша о Зигмунте Красинском
Название этого текста представляет собой риторическую фигуру: нельзя сказать, что Чеслав Милош вообще не упоминает о творчестве автора «Небожественной комедии». Однако, если учесть, что в эссеистике и публицистике Милоша, воспитанного на произведениях польских поэтов-романтиков и не отрекающегося от этой традиции, так мало места уделено третьему из величайших польских поэтов эпохи Романтизма, следует предположить, что за этой фигурой умолчания скрывается какой-то не вполне очевидный смысл. Цель моей статьи — анализ причин такого положения вещей.
В автобиографическом дневнике «Год охотника», писавшемся в 1987—1988 гг., Чеслав Милош замечает в записи от 1 сентября 1987 г.:
Я, воспитанный на Мицкевиче, Словацком, Красинском и Норвиде, благодарен за наследие, которое дает возможность интуитивно проникнуть в суть истории. В то же время я не до конца верю в норвидовскую Польшу. И здесь касаюсь, конечно, болезненной темы
Miłosz Cz. Rok myśliwego [Год охотника]. Kraków, 1991. S. 38. См. об этом Fiut A. Spór z „Lechitą” [Спор с «лехитом»] // Fiut A. W stronę Miłosza [По направлению к Милошу]. Kraków, 2003. S. 108-109. [1].
В процитированном фрагменте речь идет об основной проблеме — амбивалентном отношении нобелевского лауреата к культурному и литературному наследию польского романтизма. С одной стороны, Милош был несомненно увлечен романтической историософией, признавал роль поэзии как специфического орудия познания исторических процессов, чего-то вроде поэтической философии истории, а с другой — постоянно подчеркивал опасность головокружительных мессианских проектов, представляющих собой непременную составляющую модели романтического патриотизма, который заражен идеалистическим отрывом от реальности и кощунственным соблазном отождествить национальное с богословским («Польша — Христос народов»). Диалог с творчеством великих романтиков, в который вступает Чеслав Милош и который носит скорее критический и полемический, нежели апологетический характер, хорошо известен литературоведам и подробно ими описан. Достаточно упомянуть замечательную книгу Эльжбеты Кисляк «Борьба Иакова с ангелом. Чеслав Милош и романтическое мировоззрение», в которой обсуждаются сложные взаимоотношения автора «Поэтического трактата» с поэзией Адама Мицкевича, Юлиуша Словацкого и Циприана Норвида
Безусловно, главную роль в творчестве самого Милоша сыграл диалог с Мицкевичем — поэтом, наиболее близким ему в идейном отношении
в иерархии великих романтиков Норвид занимает у Милоша место, которое, вероятно, немного выше, чем место Словацкого, но, безусловно, намного ниже, чем место Мицкевича
Fiut A. Spór z „Lechitą” [Спор с «лехитом»] // Fiut A. W stronę Miłosza... S. 81. [6].
В цитируемых работах, посвященных отношению Чеслава Милоша к великим поэтам романтической эпохи, нет ни слова о Красинском, и это подтверждает наше исходное положение о загадочном молчании нобелевского лауреата на тему автора поэмы «Перед рассветом». Но можно ли утверждать, что для Милоша этот поэт не существует вовсе? В возрасте двадцати с небольшим лет Милош несколько раз упоминал Красинского в публицистических текстах. В эссе «Лотреамон и Жарри», написанном для редакции еженедельника «Вертикаль», он рекомендовал читателям провести сравнительный анализ «Песен Мальдорора» и отдельных фрагментов «Небожественной комедии», напоминая, что французский романтик, enfant terrible европейской поэзии XIX века и предшественник Бодлера, читал драму Красинского и называл ее Comédie infernalne d’un Polonais («адская комедия какого-то поляка»)
История поступила бы вполне иронически, если бы титул главного бунтаря от этого крикуна и паяца перешел к какому-нибудь замухрышке, что-то царапающему перышком в комнате, обитой пробкой, к какому-нибудь Прусту. Маяковский — учитель? Все ночные кошмары выползают из углов, слышен голос Панкрация из «Небожественной комедии». Красинский был прав. В таких случаях страстно хочется увековечить свой протест в камне или в металле: «Пожалуйста, помните, что я был против»
Miłosz Cz. List do obrońców kultury [Письмо защитникам культуры], цит. по: Miłosz Cz. Przygody młodego umysłu… S. 154. О влиянии Красинского на раннюю публицистику Милоша, в которой встречается мотив революции, надвигающейся с востока, см. также Kiślak E. Walka Jakuba z aniołem... S. 60-61. [8].
Цитируемые фрагменты свидетельствуют о том, что Милош хорош запомнил прочитанные в школьные годы драмы Красинского и, несомненно, продолжал испытывать их влияние. К «анонимному поэту» Милош вернулся после войны — следы этого нового обращения к Красинскому можно увидеть в переписке с Ежи Гедройцем, главным редактором парижской «Культуры». В письме, датируемом декабрем 1956 года, Милош одобрительно комментирует статью Адама-Доминика Кеннета «Небожественная комедия в Англии. Влияние Красинского на Роберта Бульвер-Литтона», опубликованную в «Культуре» (в № 7 за 1957 год)
Вышеупомянутому эссе Милоша «Krasiński’s Retreat» следует посвятить особое внимание: это самый длинный и самый важный текст нобелевского лауреата, посвященный автору «Небожественной комедии». Начать стоит с названия. У английского слова «retreat» несколько значений, основное из которых — «отступление», функционирующее в контекстах военной тематики и описывающее отход войск после поражения (к примеру, отступление огромной армии Наполеона из-под Москвы). Именно это значение выбрала Эльжбета Моравец, которая перевела эссе на польский язык (перевод был опубликован в 1981 г. в журнале «Pismo»
Зигмунт Красинский в возрасте 21 года написал гениальное произведение — «Небожественную комедию», а ведь прочие его тексты вышли из-под пера писателя второго плана. Такое случается редко, но еще реже происходит включение автора в национальный пантеон на основании одной небольшой книжки — и за счет завышения ценности других его произведений, как если бы побудительным мотивом к этому было чувство неловкости, вызванной тем, что он не оправдал возложенных на него надежд
Там же. S. 67. [13].
Эта критическая оценка, подкрепленная авторитетом Мицкевича (который в лекциях, прочитанных в Коллеж де Франс, высоко оценил «Небожественную комедию», но обошел молчанием вторую романтическую драму Красинского — «Иридион»), смягчена у Милоша важным признанием автобиографического характера, посвященным «Комедии»:
…в ней есть какая-то грозная сила, и, поскольку я читал ее будучи очень юным, она произвела на меня неизгладимое впечатление. Впечатление, несколько отличающееся от того, которое оставили «Мария» Антония Мальчевского или «Время мысли» Юлиуша Словацкого, но все же похожее, главным образом благодаря общим для них горечи и отчаянию, которые сдерживаются ограничениями стиля. Прошло много лет, завершилось множество исторических эпох, а «Небожественная комедия» нисколько не утратила своего душераздирающего звучания
Там же. S. 68. [14].
Развивая свою мысль, Милош раздумывает о том, почему Красинский, по существу, стал автором только одного, хотя и гениального произведения, и делает интригующее замечание, которое наверняка вызовет полемическую реакцию знатоков и ценителей творчества Красинского:
Рискнем заметить следующее. Однажды ему удалось совершить огромный скачок, но, прыгая, он пересек ту границу, за которой начинался его личный ад. Он немедленно обратился в бегство и остаток своей жизни провел, прячась от самого себя, в поисках интеллектуального предлога, который позволил бы ему избежать встречи с собственным адом. «Небожественная комедия» — это синтез личных и исторических противоречий без всяких попыток поиска утешения и иллюзий. Уже здесь появляется идеалистическая гегелевская триада, но она продолжает быть чувственной, она все еще конкретна, почти осязаема. Позднее философия станет тем слоем краски, который будет маскировать дверь, ведущую к запретному подвалу
Там же. S. 68-69. [15].
Можно заметить, что Милош использует по отношению и к анализируемому произведению, и к творческой позиции Красинского психоаналитический метод, предполагающий, что «литературный текст интерпретируется как символическая репрезентация невроза»
Сосредоточимся на обоих названных Милошем измерениях мрачного ужаса жизни, явившегося Красинскому. Первому из них посвящены две первые части драмы, в которых Красинский со всей мощью открывает для себя и для читателей аморальную и даже дьявольскую природу искусства
Не менее мучительно, чем сознание личной травмы, понимание общественно-исторической катастрофы. В анализируемом здесь эссе Милош пишет о Красинском как о гениальном диагносте (или даже пророке), который предвидит приближающиеся перемены. Автор «Иридиона», хорошо знакомый с философскими работами Гегеля и историческими трудами, посвященными Французской революции 1789 года, приверженец Жозефа де Местра и знаток идеологии утопического социализма, в двадцать один год предугадал неизбежность приближающейся гибели аристократии — общественного класса, к которому он принадлежал, с которым он был неразрывно связан. Это сознание было настолько горьким и беспросветным, что Красинский, по мнению Милоша, табуировал его и вытеснил в область подсознательного, запер в подвале собственной души; на поверхности он построил на первый взгляд величественное, но внутренне фальшивое сооружение, воплощающее консервативную идеологию в ее патриотически-католическом варианте (ее проявлением стали преимущественно поздние произведения — например, «Перед рассветом» и «Псалмы будущего»).
По мнению Милоша, гений Красинского заключался в том, что он одним из первых в мировой литературе, задолго до Карла Маркса и прочих теоретиков исторической диалектики, пророчески предсказал тотальную революцию как явление неизбежное, детерминированное законами истории, но при этом воплощаемое в жизнь человеческими руками:
«Небожественная комедия» — это редкость в мировой литературе: ее сила заключается в диалектической концепции тотальной, а не какой-то конкретной революции. <...> Хотя модель устроена по образцу Французской революции (массы против аристократии), ее авторская трансформация так масштабна, что получившийся образ превосходит все, что произошло во Франции. Это не триумфальное шествие адвокатов, журналистов, коммерсантов и «народа». Активная действующая сила — одна воля, один мозг. Профессиональный революционер Панкраций использует свой главный штаб как орудие, как способ передать собственную энергию массам. Перед нами, таким образом, тоталитарная модель.
Miłosz Cz. Odwrót Krasińskiego… S. 71. Более того, в литературном образе Панкрация Милош видит черты будущего вождя большевистской революции и создателя советской тоталитарной системы — Ленина. [22]
Конечно, можно спросить, каким чудом Красинскому явилось это пророческое видение, увековеченное на страницах «Комедии»? Для Милоша ответ однозначен: орудием интуитивного проникновения в неумолимую логику истории был невроз поэта, а следствием болезненной ясности будущего стала маскировка, к которой он с тех пор прибегал всю жизнь, постоянная хорошая мина при плохой игре, бесконечные попытки создания защитных механизмов. Это привело к тому, что Зигмунт Красинский, вместо того чтобы стать польским Бодлером или Селином, дезертировал и закончил всего лишь как автор «Псалмов будущего» — в высшей степени польских, в высшей степени католических и в то же время искажающих истинную картину жестокой и беспросветной действительности, которую Красинский познал в юности. Точка зрения Милоша, сформулированная в последнем предложении обсуждаемого эссе, выглядит так: Красинский «развоплотил постоянно меняющуюся реальность и бежал от нее в мир идей»
К 1964 году, когда эссе «Отступление Красинского» было опубликовано, Чеслав Милош уже несколько лет работал в Калифорнийском университете в Беркли в качестве приглашенного профессора и преподавал американским студентам историю славянских литератур. Примерно в это время появился первый вариант учебника «The History of Polish Literature», с которым польские читатели смогли познакомиться через несколько десятилетий в переводе Марии Тарновской
Философия Панкрация — не что иное, как диалектический материализм. Здесь Красинский выходит далеко за пределы типичного для XIX века представления о революции как о внезапном порыве и сближается с XX веком, поскольку видит революцию как нечто организованное профессионалами и контролируемое сверху. Панкраций — человек стальной воли, он ясно мыслит, он фанатик, который использует новые возможности для достижения цели, заключающейся в освобождении угнетенных
Там же. S. 288-289. [26].
Большое место у Милоша занимает обсуждение неоднозначного финала «Комедии», который до сегодняшнего дня вызывает горячие споры. Подчеркивая влияние Гегеля, автор учебника констатирует:
Если традиционный христианский (и аристократический) уклад представляет собой тезис, а атеистический материализм — антитезис, то синтез может осуществиться только в будущем, после того как будет разрушен реакционный уклад. Похожие идеи можно обнаружить в намного более поздних произведениях — в русской поэзии XX века (например, у Александра Блока в поэме «Двенадцать», где Христос предводительствует красногвардейцам)
Там же. S. 289. [27].
Конспективно обсуждая вторую историческую драму Красинского, Чеслав Милош указывает на антидемократические взгляды третьего великого романтического поэта и прямо пишет, что «Иридион» (как и все позднее поэтическое творчество Красинского) стал одной из причин болезненной концентрации поляков на собственном мученичестве, которое практически отождествлялось с мученичеством первых христиан
Приведенные выше мотивы де-факто представляют собой полный перечень упоминаний о Красинском в текстах Чеслава Милоша. Впрочем, важно здесь скорее не само молчание Милоша, а вопрос о его причинах. Попробуем подвести итог наших рассуждений. Первый вывод, напрашивающийся сам собой, таков: Милош ценил Зигмунта Красинского, по существу, как автора одного гениального произведения, «Небожественной комедии». Нобелевский лауреат ни разу не подверг глубокому анализу ни один из прочих текстов «третьего народного поэта». Милош совершенно не замечает его ранние готические романы, только вскользь упоминает об эпистолярном творчестве, игнорирует поздние поэтические произведения (в учебнике он посвящает вершинам творчества Красинского, поэмам «Перед рассветом» и «Псалмы будущего», одно предложение). Такое положение вещей, не получившее явного объяснения, которое принадлежало бы самому Милошу, но, очевидно, связанное с его идеологической дискуссией с Мицкевичем, Словацким и Норвидом, заставляет сформулировать вывод о трех основных причинах игнорирования творчества Зигмунта Красинского. Первая из них — критическое отношение Милоша к поэтике «темного романтизма» (или мортализма, по определению Марии Янион), то есть к выбранной автором «Комедии» позе денди-нигилиста, к его страстной одержимости смертью
Посещение темных уголков собственной судьбы необходимо, даже в том случае, если познание может принести не слишком значительные результаты, — без этого невозможно искусство. <…> Красинский пытался замаскировать врожденную противоречивость собственного психофизического устройства, личной жизни и общественной проблематики
Miłosz Cz. Odwrót Krasińskiego… S. 69. [32].
Вторая причина — это антидемократические, консервативные и, по существу, реакционные историософские взгляды Зигмунта Красинского, которые сосуществовали с мессианистской концепцией, рожденной под влиянием трудов Гегеля и графа Августа Цешковского. Именно они послужили основанием, на котором, как пишет Здзислав Либера, поэт выстроил систему, «подтверждающую неизбежность воскрешения Польши из мертвых»
Именно через наш народ, претерпевший муки на кресте Истории, Дух человечества осознает, что политическая сфера должна преобразиться в религиозную, что Божия Церковь на этой земле — это не только то или иное место, то или иное учреждение, но целая планета и все, какие только возможны, отношения и между отдельными людьми, и между народами.
Krasiński Z. Wstęp do Przedświtu [Предисловие к поэме «Перед рассветом»], цит. по: Witkowska A., Przybylski R. Romantyzm [Романтизм]. Warszawa, 2002. S. 399. [35]
Эта точка зрения для Милоша, который считал венцом историософско-эсхатологических размышлений неортодоксальную концепцию апокатастасиса, то есть метафизического обновления всего сущего в конце времен, была не просто бездоказательной, но практически кощунственной — это хорошо заметно в острой полемике, касающейся мессианской концепции, в которую он вступил со своим любимым поэтом-романтиком Адамом Мицкевичем
драму Красинского можно интерпретировать как аргумент в пользу «необходимости самозащиты»: она демонстрирует еврейскую тягу к заговорам, имеющим целью фундамент Польши, христианство, и обосновывает резонность опасений перед евреем-выкрестом, евреем, прячущимся за маской и готовящим переворот
Janion M. Rana na ciele Polski [Рана на теле Польши] // Janion M. Bohater, spisek, śmierć. Wykłady żydowskie [Герой, заговор, смерть. Еврейские лекции]. Warszawa, 2009. S. 139-140. [37].
Мицкевич не разделял этих взглядов и требовал (безуспешно!) от Красинского, чтобы тот отказался от антисемитских мотивов; в одной из парижских лекций он заметил следующее:
Красинский «ввел в драму народ Израиля», но исказил его образ. Он, можно сказать, совершил злодеяние против народа (crime anti-national — антинародное преступление), оклеветав иудеев; он обвинил народ Израиля в том, что он только ждет удобного момента, чтобы расправиться с аристократией и крестьянами, чтобы окончательно уничтожить христианство. Он вложил в уста евреев самые жестокие, полные ненависти слова
Janion M. Mickiewicz przeciw Krasińskiemu [Мицкевич против Красинского] // Janion M. Bohater, spisek, śmierć… S. 142. Между прочим, Янион считает, что «Мицкевич в лекции о «Небожественной комедии» говорит об одной из главных составляющих польского романтизма» (Janion M. Mickiewicz przeciw Krasińskiemu… S. 145). [38].
Следует признать, что в текстах Милоша не содержится явного осуждения антисемитизма Красинского, но резонно предположить, что он помнил процитированное выше суждение Мицкевича, ионо стало частью его собственных взглядов. Можно, таким образом, заключить, что перечисленные выше причины (показная одержимость Красинского смертью, его концепции мессианского толка с Польшей во главе угла и явный антисемитизм) обусловливают возможность считать молчание Чеслава Милоша о Зигмунте Красинским говорящим…
Библиография
Banowska L. Miłosz i Mickiewicz. Poezja wobec tradycji [МилошиМицкевич. Поэзия и традиция]. Poznań, 2005.
Fiut A. Spór z „Lechitą” [Спорс «лехитом»] // Fiut A. W stronę Miłosza [ПонаправлениюкМилошу]. Kraków, 2003.
Jerzy Giedroyć — Czesław Miłosz, Listy 1952-1963 [ЕжиГедройц — ЧеславМилош. Переписка 1952-1963 гг.]. Warszawa, 2008.
Jerzy Giedroyć — Czesław Miłosz, Listy 1964-1972 [ЕжиГедройц — ЧеславМилош. Переписка 1964-1972гг.]. Warszawa, 2011.
Janion M. Katastrofa i religia [Катастрофаирелигия] // Janion M. Wobec zła [Озле]. Chotomów, 1989.
Janion M. Rana na ciele Polski [РананателеПольши] // Janion M. Bohater, spisek, śmierć. Wykłady żydowskie [Герой, заговор, смерть. Еврейские лекции]. Warszawa, 2009.
Kiślak E. Walka Jakuba z aniołem. Czesław Miłosz wobec romantyczności [БорьбаИаковасангелом. Чеслав Милош и романтическое мировоззрение]. Warszawa, 2000.
Kubski G. Miłoszowe ujęcie „Księgi Mądrości” [ВзглядМилошана «Книгупремудрости»] // Pogranicza, cezury, zmierzchy Czesława Miłosza [Приграничныезоны, цезуры, сумеркиЧеславаМилоша] / Studia pod red. A. Janickiej, K. KorotkichaiJ. Ławskiego. Białystok, 2012.
Libera Z. Zygmunt Krasiński [ЗыгмунтКрасинский]. Warszawa, 1986.
Miłosz Cz. Historia literatury polskiej [Историяпольскойлитературы] / przełożyła M. Tarnowska. Kraków, 2000.
Miłosz Cz. Lautrémont a Jarry [ЛотреамониЖарри], цит. по: Miłosz Cz. Przygody młodego umysłu. Publicystyka i proza 1931-1939 [Интеллектуальныезабавыюности. Публицистикаипроза 1931-1939 гг.]. Kraków, 2003.
Miłosz Cz. Przemówienie na Katolickim Uniwersytecie Lubelskim, czerwiec 1981. (Po otrzymaniu doktoratu honorowego tej uczelni) [Речь, произнесеннаявЛюблинскомкатолическомуниверситетевиюне 1981 г. (послеполучениязваниядоктора honoris causa)] // Miłosz Cz. Zaczynając od moich ulic [Начинаясмоихулиц]. Kraków, 2006.
Miłosz Cz. Rok myśliwego [Годохотника]. Kraków, 1991.
Miłosz Cz. Życie na wyspach [Жизньнаостровах]. Kraków, 2014.
Nie chcę być zbyt głęboki. Z Czesławem Miłoszem rozmawia Elżbieta Morawiec [Янехочубытьслишкомглубоким. С Чеславом Милошем беседует Эльжбета Моравец] // MiłoszCz.Rozmowypolskie 1979-1998 [Польские беседы 1979-1998 гг.]. Kraków, 2006.
Rozmowy: Czesław Miłosz, Renata Gorczyńska [Беседы. Чеслав Милош, Рената Горчинская] // „Podróżny świata”. Kraków, 2002.
Witkowska A., Przybylski R. Romantyzm [Романтизм]. Warszawa, 2002.
