Польская литература онлайн №13 / Ad leones!

Нет, не был обделен талантом и слаб волей тот рыжебородый скульптор, который по окончании трудов почти каждый вечер хаживал в  Caffé Greco со своей огромной борзой киргизской породы.

Сам выбор животного, явившего силу и красу свою в выразительно очерченных мускулах, создавал в глазах внимательного наблюдателя благоприятное впечатление об умственных способностях лица, отдавшего предпочтение столь совершенному творению. И уж если сам генерал Жомини утверждает, что это конь, а не кавалерист, «достоинства верховой езды определяет»… то куда с большим психологическим основанием следовало бы судить, что предпочтение той или иной собачьей породы о чувствах и уме хозяина красноречиво свидетельствует. А значит мяснику, к примеру, подходит свой особый пес, не такой, как, скажем, охотнику или благородной даме…

До чего ж прекрасна была собака этого рыжебородого скульптора, медленно шествующая перед ним с открытой пастью и стелющимся по белым клыкам амарантовым языком, похожим на свежую листву некоего пурпурного цветка. Шла она неспешно, с вежливым благородством никого не замечая, но как только ее начинали поддразнивать уличные мальчишки, она озиралась на своего хозяина, и в то же мгновение, подобно приведенной в движение совершенной пружине, перескакивала через толпу и продолжала свое неспешное шествие, в то время как шалуны, замирая от страха, поднимались с мостовой, даже не успев понять, что случилось?... Так же и в кафе перепрыгивала она сразу через несколько столиков, заставленных стеклянной посудой, ничего не задевая, и спокойно возвращалась к свойственной ей неспешности, не требуя аплодисментов и будто бы полагая, что любой присутствующий нечто подобное проделать смог бы.

А посему ценимой была всеми эта прекрасная борзая!

Когда мы говорим  всеми, то это значит: некоей группой с двумя полухориями (греческими), одно из которых подхватывает слова, а другое при этом жестикулирует. Группа рыжебородого скульптора занимала один из четырех углов бильярдной и включала в себя редактора  беллетристическо-политической Газеты, прекрасного певца, дающего уроки иностранцам, талантливого живописца и юного туриста, посланного родителями, как он сам выражался, для «формирования собственных взглядов на вещи». Неразлучен с ним (в этом смысле) был гувернер, хотя обыкновенно они проводили время в поисках друг друга по городу, донимая прохожих расспросами и встречаясь друг с другом в Caffé Greco лишь вечером.

А становилось известным все это, включая личные подробности, как-то само собой. Ведь благодаря особой прозрачности морального климата общества и отточенности характеров (двум вещам, малознакомым жителям Севера), даже случайно зашедший в кафе человек мог бы догадаться, не только кто, к какой области трудов и развлечений имеет отношение, но даже и то, чем он в настоящее время дышит.

Такой типаж, как Редактор, вполне мог бы быть узнан по своим публичным атрибутам, но, чтобы лучше понять эту персону, следует обратить внимание на его подвижный взгляд, более чем непринужденное объяснение любезно-доступными жестами и менее непринужденное — словами, кроме того, полинявший зонтик, чем-то похожий на кардинальский, — а если уж Редактор начинал говорить, то по самому его стилю был виден человек пера. Если бы кто-то обратил внимание на род стеклянных буравов, движимых скрытым механизмом и обманчиво подражающих течению родниковой воды; если кто видел такие стеклышки, вращаемые в пастях гипсовых львов, обставленных цветами и зеленью; и если кто понял бы, что ни один листок ни одного цветка не чувствует живительной прохлады и влаги — то он получил бы полное представление о стиле Редактора и о его красноречии. Так чем же он сейчас занят?...  Наверное, чем-то совсем уж исключительным, так как и одет он поизящнее, чем обычно, да и в кафе он забегает разве что на минутку, без присущей ему пунктуальности.

Ничего неясного собой не представлял и певец, с плащиком на одной руке или на одном плече, со что-то дребезжащей губой и старательно ухоженными усами, со свитком нот в руке.

Менее понятен был гувернер (которого разыскивал брошенный им юноша), речистый, но не красноречивый, шепелявящий и брызжущий слюной в минуты речевого экстаза. Он был бы, однако, гораздо более ясен, если бы не прилагательное «сциентифитический», слишком часто им используемое. Недурно, однако, он орудовал пером, поскольку некто, не слишком деликатный, зато не в меру наблюдательный, гостивший у гувернера год назад, скручивая из табака, рассыпанного на белом листе, сигаретку, прочитал первые слова названия и всей рукописи: «Первый — взгляд...» — да и вчера, в похожих обстоятельствах, прочитал то же самое — но не более того. Итак, было известно, что работает гувернер над «Первым — взглядом», но для него как для человека насквозь сциентифитического было крайне странным, что когда неудачно посланный им бильярдный шар отклонялся от намеченного им маршрута, он наклонялся всем телом в желаемую сторону, пытаясь — ногой, пятой и даже взглядом — изменить направление доставки груза, что было, конечно же, бесполезно, равно как и  несциентифитически, ибо противоречило законам гравитации.

О рыжебородом скульпторе, одетом в черный бархат, неподвижно сидящем, как на старинном венецианском портрете, и не принимавшем участие в игре в бильярд, нужно было знать только то, что ему вполне хватало каждодневных усилий в великом труде его, чтобы предаваться каким-либо подвижным вечерним развлечениям. Но чтобы заведомо иметь представление о создаваемом художником произведении, не требуется (в достопочтенном Риме) быть вхожим в круг людей, приближенных к художнику. В нескольких шагах от Caffé Greco  Испанская площадь — широкая лестница, расправившая крылья и простирающаяся до Монте-Пинчо, словно готовая воспарить над мостовой гигантская птица из сказок, ожидающая, чтобы побольше людей предварительно взгромоздилось на ее оперение...

Эта площадь и эта лестница становилась  форумом  для моделей, то пребывающих в праздности, то ожидающих работы. Достаточно подойти к таким скульптурным и живописным группам смехачей, чтобы узнать все, чем занят сейчас любой творец. Разумеется, там очень хорошо были осведомлены, какую колоссальную работу предпринял скульптор: сие творение откликалось на глубинные трагедии человечества, эврипидовым духом дышала композиция, изображающая фигуры двух христиан, брошенных львам эпохи Домициана, и эти подробности давно уже стали общим достоянием до такой степени, что, бывало, давний приятель не по имени называл скульптора, а: «ad leones!»...

Эти слова скульптор подхватывал налету, заламывая набекрень широкополую шляпу и делая вдобавок знаменательный жест правым плечом, как будто бы прикладывая к скульптуре горсть глины, что настораживало внимательно следившую за ним борзую, пытавшуюся угадать: чего хозяин желает?

Своего рода магическим символом становилось произведение художника, которое еще только должно было появиться на свет... Когда читали журнал в кафе, узнавая о каких-то трагических событиях в политике, неоднократно обращались к скульптору, говоря с соответствующим акцентом: «ad leones!». На что он отвечал с конспиративной двусмысленностью, подмигивая левым глазом.

И все-таки, как бы ни смахивало это, по здешним обычаям, на фарс (незнакомый прохладному Северу), до чего ж была предупредительна добрая воля общественности в стремлении помочь усовершенствовать и внедрить в жизнь произведение искусства. Счастлив, однако, только тот художник, который умеет трезво выслушать, понять и принять столь гостеприимное приветствие своего труда!

Поскольку уже много лет мною был принят обычай пользоваться адресом греческого кафе, где я получал свои письма, постольку, зашедши туда в утренний час, я был удивлен, видя там скульптора и Редактора. Я хотел было даже разминуться с ними, полагая, что они оба заняты неким особо важным делом, но посланная за мной борзая вынудила меня приблизиться к  хозяину борзой и к другу хозяина. Приблизившись и получив устное приглашение посетить в определенный день и час мастерскую мастера, я сказал:

— Не такой я профан, чтобы предполагать, что вы хотите показать нам уже завершенное произведение!.. но я думаю, что наступил один из интереснейших периодов, когда художник в целом придал образ и вид своему замыслу — ведь не без причины полагают люди искушенные, что мастер своего дела должен сохранять до конца возможность полного преображения всей композиции, а посему оная преисполнена движения, жизни и вращения...

Редактор с мгновенной быстротой ухватился за эту мысль, всячески ее поддерживая и развивая, и живо что-то карандашом помечая, внимательно участвовал в разговоре; потом, вежливости ради, одновременно со скульптором задал вопрос, не хотел бы я поделиться, в свою очередь, над чем работаю?..

— Не слишком большое мое участие в делах искусства,  — сказал я, — не позволяет мне что-то особенное представить. Но, отвечая взаимностью на взаимность, признаюсь, что в последнее время я немало был занят созданием двух голов... Когда я говорю: «двух голов», то это еще и означает: и того, что способствует их движению и совершенству, однако главный и общий смысл композиции на головах только и держится. Ибо задача такова: чтобы одна из них возносила очи к небу, другая же поднимала глаза для того, чтобы смотреть или на плафон потолка, или на крюк, на котором подвешен круглый светильник. Глаза обеих голов смотрят вверх — — — Не скрою, работа над ними измучила меня изрядно!

Скульптор так обхватил лоб сильной рукой своей, что борзая, у ног его лежавшая, беспокойно поднялась и начала искать взгляд хозяина. Редактор что-то черкал карандашом на столе из мрамора — — вежливо с обоими попрощавшись, я вышел, на какую-то минуту задержанный молодым туристом, который искал своего гувернера.

Сделав пару шагов, я встретил на Испанской лестнице гувернера и был  поставлен в известность, что приглашение в мастерскую скульптора коснулось отнюдь не одного меня как признак особого расположения — желанными гостями там будут все знакомые; поскольку речь пойдет о бесповоротном утверждении морального смысла группы и атрибутов, свойственных фигурам. Более того, Редактор благодаря своему влиянию такое прекрасное совершил дело, что богатый корреспондент американской газеты склоняется к тому, чтобы заказать у скульптора известную нам группу, купив ее и переправив в Америку, если как идея, так и ее реализация, ответят вкусам и представлениям покупателя.

*

Как только пришел день посещения мастерской скульптора, я оказался среди знакомых мне лиц в занятной обстановке.

Хотя беспорядок и застывшая пыль в четырех углах большого зала создавали фантастическую раму для общей картины — пыль, покрывая гипс, только возвышала и проясняла гармонию изящной пластики. А говорящий сам за себя беспорядок казался не столько беспорядком, сколько драмой. В хорошо освещенной середине пространства взгромоздилась огромная масса влажной скульптурной глины, представляющая собой незавершенную группу, с которой художник снимал последние мокрые полотнища...

Этим действиям сопутствовали упреждающие щедрые возгласы: «Браво! Браво!»... Слегка наброшенная тряпка приоткрывала то плечо, удачно намеченное в глине, то бедро, то наиболее заметные складки одежд. Мужская фигура обнаруживала прекрасный торс, женская — драматический поворот тела; оба персонажа экзальтированно держали кресты, очерченные в манере  pro-Christo; лев, который, вероятно, должен был застыть неподвижно у ног обеих фигур, едва был намечен в виде глыбы, подобной некоему предмету домашней утвари, что придавало другим, более оформленным элементам композиции видимость завершенности.

— Ad leones! Ad leones! — воскликнул молодой турист.

И прошмыгнув в затемненный угол мастерской возле дверей, вывел из‑за большой скульптуры Диониса паренька с салфеткой на плече и с корзиной вина, которое, будучи употребленным, лишь усилило аплодисменты.

Сам скульптор принял подобающий ему вид человека, готового весь мир вызвать на поединок...

Гувернер стал между бюстами и, указывая на ближайший, сказал:

— Кажется, это Домициан!...

— Вы не ошиблись, — ответил скульптор, пинком отбивая нос императору, так что борзая, лежавшая поначалу, точно грифон, отлитый из бронзы, поднялась, обнюхала осколки разбитого гипса и вернулась, чтобы обрести первоначальное спокойствие и монументальность формы.

Прекрасный певец, элегантно перекинув плащик, начал своим впечатляющим баритоном сначала что-то бормотать, а потом петь во весь голос:

Война тиранам! Мир народу!

— — — трам-та-там трам-та-там!...

Вздувайте горн и куйте смело,

Пока железо горячо!...

Война тиранам! Мир народу!...

А за ним следом молодой турист и художник подхватили:

Война тиранам! Мир народу!...

— — — трам-та-там трам-та-там!...

После таких восторгов наступило психологически-необходимое затишье, едва прерванное репликой живописца, изрекшего:

— Также и мне за все это время нечто сделать довелось, чем я могу быть доволен, но я должен спросить людей начитанных, что это? что из этого можно сделать?.. это может быть  Клеопатра... а может  Вознесение.

Затишье вскоре достигло своей завершенности, и когда все спокойно уселись на своих местах, Редактор обратился, прежде всего, к скульптору, но также и к гостям:

— Никакой другой мысли здесь нет, или, после недолгих размышлений, никакой другой здесь и не будет, кроме заботы о будущности произведения нашего гениального друга и мастера. Ведь, в конце концов, издержки и траты тоже немалые, а со временем они только увеличатся...

И тут все дружно, но каждый на свой манер, одобряюще закивали головами, вслушиваясь в дальнейшую речь Редактора.

— Так вот, счастливо подвернувшимся меценатом в этом деле мог бы быть или уже почти что есть богатый корреспондент крупного американского монитора. Но какого сия персона вероисповедания (ведь в Соединенных Штатах их несколько десятков), этого мы не знаем, так, может быть, было бы благоразумнее, или даже и эстетичнее, вынуть кресты из рук фигур? Так ли уж необходим здесь этот мертвый знак, ощущение которого и так в единстве вещей разлито? Однако ввиду наличия оного предмета покупатель (предположим, он придерживается  моисеевой веры) не сможет в парке своем группу сию поставить, и от покупки воздержится...

Скульптор заметил, что эти кресты образуют уместный изгиб главных линий, но, играя широким долотом самшитового цвета, окинул всех внимательнейшим взглядом, словно в поисках общего мнения, и,поскольку я стоял ближе всех, ко мне с испытующим жестом он обратился.

— Что касается меня, — изрек я,— думаю, что охват  рукой  креста — самая трудная из всех доселе мне известных хореографических и пластических задач — ПАЛЕЦ КАСАЕТСЯ СИМВОЛА — а это не должно быть ни ловко и изящно, ни неуклюже — ни угрожающе, ни малозначительно — ни избыточно, ни недостаточно — ни просто, ни вычурно — ни прекрасно, ни безобразно!.. Ничего более трудного я не знаю! И художнику, который это сделает, будет по силам любая композиция…

Так я изрек, совсем не предполагая, что это замечание мое возымеет самые непредвиденные мною последствия, поскольку и Редактор, и художник подхватили разом: «А значит, одной великой трудностью меньше!» — в то время как скульптор, вполголоса то же самое повторивший, взбежал на пристроенную к группе лесенку, одной высоты с ней, и двумя ударами самшитового орудия отрубил от мужской фигуры крест — после чего, занеся руку над женской фигурой, на миг замер, пока гувернер произносил свою речь:

— Если для излома линии надо что-то воткнуть в руку женщины, то тут почти сциентифитически уместно упомянуть, что у семитов, а при их посредничестве у христиан, принят был такой обычай, еще халдейский и египетский, который предписывал давать ключ в руки особам, возвещающим или являющим собой важные вещи (следы чего, впрочем, есть и в Евангелиях: ключи св. Петра, и в Апокалипсисе).

Скульптор, вооруженный инструментом, опустил руку, как бы замершую на момент этой речи, на второй крест и несколькими ловкими движениями придал ему общую форму ключа.

Это совершалось словно магически, при общей благосклонности мыслей и чувств, и при полном отсутствии осмысленной попытки опротестовать происходящее. Однако, как только скульптор сошел с последней ступеньки, он воскликнул вдруг, вплотную приблизившись к Редактору:

— Так вот каким образом и по каким соображениям должна преобразиться вся христианская сцена?!..

Редактор, словно беря в свидетели гувернера, с нетерпеливой улыбкой сказал:

— А разве это историческое произведение?.. Разве при Домициане, а, скажем, не при Нероне, происходит эта сцена? Разве это портреты мученика X или мученицы Х?.. Как бы не так! — тут речь идет не о личностях, но о драме общего характера.

К этому гувернер добавил:

— Один  сциентифетический первый взгляд способен здесь все объяснить: это могут быть совсем не христиане, брошенные львам — это может быть изображено собственно как борьба, собственно как самопожертвование, собственно как подвиг! Собственно как все то, чего художник так благодарно в своей работе искал, что он совершил и чего общественность с ответной благодарностью так от него ожидает.

Заплеванный собственной слюной оратор отер уста, когда скульптор пожал руки обоим, в то время как певец, молодой турист и живописец, имея обыкновение избегать всяких дискуссий (как вещей зря ум беспокоящих), покинули мастерскую тихо и любезно.

Борзая, которая провожала выходящих с присущей ей церемонностью, внезапно отозвалась в коридоре звуком серебристого лая.... Скульптор дал знак Редактору и нам, что по голосу собаки он понял, о чем идет речь.

И вдруг открылась дверь и вошел господин невысокого роста, в глубокой серой шляпе и новеньком костюме того же цвета, с белым изысканным платком и в жилете, из-под которого выглядывала золотая толстая цепь с подвешенными возле живота ключиками и печатками с драгоценными камнями. Это был американец, корреспондент крупного монитора Соединенных Штатов.

Он дружески поздоровался с Редактором, обменялся поклонами со скульптором и, общим любезным жестом поприветствовав всех нас, подошел к группе. Минуту он смотрел на нее вдумчивым взглядом своих серых глаз, сдвинув на затылок шляпу, держа в руке и слегка поглаживая рыжеватую  бороду, которая при выбритых усах казалась еще более пышной.

— Я хотел бы получить подробный комментарий относительно фигур, — обратился он к Редактору и скульптору, тотчас отступившему на полушаг, отказавшемуся, таким образом, от права на первое слово.

— Это… как уже было упомянуто, — сказал Редактор, — патетическая сцена из трагедии человеческой жизни... Мужчина олицетворяет энергию деяния, с которого начинается труд... Женщина обещает свою помощь в этом деле...

— И она, — перебил американец, — держит нечто вроде ключа, а ниже я замечаю, — тут он указал на глыбу глины, предназначенную для льва, — я замечаю сундук... так значит, женщина олицетворяет Экономию?... Тогда энергия мужчины должна быть более чем уместной и воистину прекрасной! — — Мне кажется, что возле сундука следовало бы изобразить сельскохозяйственные и ремесленные орудия... А то в нынешнем виде нижняя глыба скорее похожа на какое-то спящее животное, чем на ящик!...

Скульптор, приблизившись к группе, наметил форму серпа и двух стенок сундука, в то время как американец, еще раз обойдя композицию, воскликнул:

— Не представляю себе мысли более прекрасной и более ясно выраженной... Группа воплощает КАПИТАЛИЗАЦИЮ в самой что ни на есть осмысленной и легкодоступной форме... На сегодня, учитывая степень готовности работы, достаточно, на мой взгляд, если Редактор напишет на моей карточке следующее...

Тут он дал свою карточку Редактору, изготовившемуся самым тщательным образом к писанию, и продиктовал следующее:

— Исаак Эдгар Мидлбэнк-младший у достопочтенного Скульптора *** заказывает группу, изображающую КАПИТАЛИЗАЦИЮ, которая из белого мрамора, без повреждений и пятен, сделана будет — за цену не более чем 15 000 долларов.

— Это приемлемо? — спросил американец. В ответ скульптор протянул Редактору свою карточку, и тот черкнул следующее:

Скульптор *** берет на себя труд создать группу (КАПИТАЛИЗАЦИЮ) из белого мрамора, насколько это возможно, без повреждений и пятен — за цену не более чем 75 000 лир, по заказу достопочтенного Исаака Эдгара Мидлбэнка (младшего), etc. etc.

После чего американец, прочитав сквозь лупу оба текста, пожелал указать пропущенную дату, а когда это было исполнено, он обменялся карточками со скульптором, говоря:

— Теперь все как полагается!.. поздравляю вас с таким талантом, — он подкрепил свое слово рукопожатием, — и такой прекрасной сукой!... Какое великолепное животное, какая порода!.. Со всей уверенностью могу сказать, что другой подобной суки нет во всем городе!..

И сказав это, он поклонился и направился к двери.

После чего скульптор без промедления накинул одной рукой мокрое полотно на «Капитализацию», а другой подхватил шляпу, поспешив за Редактором и гувернером, старательно обхаживавшими уходившего гостя, ожидавшего скромного экипажа, который скоро его и увез.

*

Боль и тяжесть были на сердце моем, унижен был дух мой... То ли какое-то дуновение, то ли стенание в духе Иова шумело в ушах моих: «И так будет все в этом справедливо проклятом мире, все, что начинается девственным вдохновением мысли, будет продано за 6 долларов!.. (30 СРЕБРЕНИКОВ!)...»

И хотя  я пообещал себе больше ничего об этом не говорить — ничего не повторяя и не добавляя к сказанному, однако, не вынеся моральной тяжести произошедшего, я сказал Редактору:

— Как далеко все это от исповедующих веру и ради нее брошенных львам Капитализации!...

На что последний, гибкие очки поправляя, принялся чертить что-то зонтиком на мостовой и сказал, опустив глаза:

— Редакция — не телефон. Ежедневно мы проделываем подобное почти с каждой мыслью и с каждым чувством... РЕДАКЦИЯ — ЭТО РЕДУКЦИЯ...

— Точно так же, как совесть — это совесть — ответил я.

В качестве обложки использован рисунок Циприана Камиля Норвида