Польская литература онлайн №13 / «Бывшим лагерником оказался Ежи Литвинюк...»
30.
Бывшим лагерником оказался Ежи Литвинюк. В словаре польских писателей, изданном в Варшаве в 1977 году, о нем было: «Родился в 1923 в Кременце. Учился на историческом факультете Варшавского университета. В период оккупации — солдат Армии Крайовой на Люблинщине, в 1944—1947 — на территории СССР…» Надо было бы пояснить, что «территория», на которой находится тогда Литвинюк, была огорожена колючей проволокой.
В теперешнем словаре «Современные польские писатели и исследователи литературы» (т. 5, 1997) о перипетиях Литвинюка рассказано более конкретно: «…с 1940 участвовал в конспирации в рядах Команды Защитников Польши, позже Союза Вооруженной Борьбы (ZWZ), затем АК. В 1942 сдал экзамен на аттестат зрелости на тайных курсах. С октября 1943 до января 1944 изучал историю в Варшавском подпольном университете. В июне 1944 окончил в Люблине курсы подхорунжих. В августе 1944 был арестован в Люблине советской контрразведкой СМЕРШ и интернирован на Люблинщине, после чего вывезен в Харьков. Затем посажен в лагерь в Рязани. В 1946 участвовал в спектаклях лагерного театра. В 1947 вернулся в Польшу и начал учиться на историческом факультете Люблинского католического университета…» В разговоре с нами Ежи уточнил, что поначалу взяли и его самого, и его мать: у них нашли тайную радиостанцию; потом мать отпустили.
После 1947-го Ежи вернулся к тому, чем занимался до 1944-го: к изучению языков. Языки он изучал сам. В 1942-м, вразгар немецкой оккупации, один польский германист подсказал ему, ради чего стоит, несмотря ни на что, изучать немецкий: ради Рильке. Стихи Рильке Литвинюк так никогда и не переводил, но немецкий выучил. В 1943-м в оккупированной Варшаве он начал учить самоучкой чешский и английский (французский он знал и раньше), а весной 1944-го — русский. «Так получилось, — иронизирует Ежи в своих воспоминаниях, — что вскоре я имел случай продемонстрировать свои знания нетипичному и несколько удивленному экзаменатору. Пребывание в стране Гоголя и Маяковского продолжалось два с половиной года, изучение языка проходило не очень систематично, хотя и в этих условиях я прочел двести книг, и даже в голову мне не приходило, что в будущем я буду иметь с этого какую-то корысть. Я пробовал тогда перевести — но безуспешно — «Печально я гляжу на наше поколенье» Лермонтова. А собственные стихи я записывал карандашом на березовой доске и стирал осколком стекла…».
Это отрывок из мемуарных страниц авторского предисловия к томику избранных переводов «Переходы через границу».
Томик вышел в Варшаве в 1986-м, так что цензурные рамки в отношении всего, что могло бы обидеть Москву, были еще достаточно жесткими, и Ежи должен был писать обиняками. Он добавил тогда, что в тех местах нашлись желающие записать диктуемые им на память по-латыни оды Горация, кого-то он учил французскому, «а с помощью участника гражданской войны в Испании и еще одного человека, который в годы первой мировой прошел пешком всю Латинскую Америку, мы пытались воспроизвести кастильское произношение». Так что Ежи провел эти годы в хорошем обществе.
Воспоминания все еще очень сдержанные, хотя это уже 1986 год. Лишь в беседах и в письмах 90-х годов Ежи позволит себе задумываться, высказываться, писать откровенно и на самые больные для него темы.
«… в прошлом году, — письмо от 5 января 1992, — я трижды путешествовал на бывшие Кресы бывшей Речи Посполитой (…), а жена ездила еще дальше, в Харьков (где мне лично приходилось сидеть) и в его окрестности (где она зажигала свечки на общей могиле, вчастности, своего брата и брата моей матери). Это позволило нам познакомиться с людьми, великолепными людьми из харьковского и рязанского «Мемориала», с которыми я имел удовольствие ездить в Люблин и Краков и переживать это исключительно сильно».
В этом же письме: «Начинаю писать воспоминания о людях, которых я помню из времен войны, оккупации и лагерей. До сих пор у меня не было времени, чтобы на этом сосредоточится, слишком поглощали меня текущие задачи. А между тем это были люди интересные, неповторимые, тоже слишком занятые современностью, чтобы оставить по себе воспоминания».
В письме от 9 октября 1994: «…Был я сейчас в течение двух дней на польско-российском симпозиуме в Подкове-Лесной под названием «В кругу империи». Организовали его люди из журнала «Карта» и из «Мемориала»… Потрясающая получилась в Подкове-Лесной выставка под названием «Приговор» — фотографии людей, которые знали, что их ждет смерть, людей расстрелянных, позже реабилитированных, фотографии больше натуральной величины…».
(Фотографии людей, которые знали, что их ждет смерть, «расстрельные снимки» для расстрельщиков, публиковала у нас одно время, в 1991-м году, «Вечерняя Москва». В одном из номеров газеты были снимки Стефана Чешейко-Сохацкого, Наташиного дяди, и польского поэта Витольда Вандурского, их расстреляли в один день, 1 июня 1934 года, лишь из этой публикации в газете стала известна дата их гибели).
В 1990-х годах эта тема была уже и дозволена, и на какое-то время — в центре внимания. Но в стихах Литвинюка, в его книге восьмистиший можно было прочесть очень много на эту тему еще в 1972 году:
«Не хочу! Не хочу я!» — кричит лесной голубь,
отчаянно и хрипло, так по-человечьи.
Тревожит, от сна будит мученичьей речью.
Где и когда я слышал этот страшный голос.
Ты в этот час не должен ни перед кем ответа
Держать, ни перед собою. В окне — лес зеленый,
облака, все как было. Усни, убежденный,
что это лесной голубь, лесной голубь это.
В одном из восьмистиший Литвинюка объединены Запад и Восток, погибшие в Освенциме и в лагерях Заполярья:
Да. Ich bin wieder da. Это я на столбе
на освенцимском тлею, как лампочки нить.
Мне в подвалах Варшавы повстанческой гнить.
Тенью выступить на хиросимской стене.
Да. Ich bin wieder da. Из каналов, со дна.
Я беглец в Заполярье. Я зэк обреченный.
Называйте хоть красным, хоть белым, хоть черным,
вы, что сыты, безгрешны. Ich bin wieder da.
Далеко не сразу мы узнали из разговоров с Ежи, что человек он — глубоко верующий. Ежи не декларировал на каждом шагу свою веру, как многие новохристиане из интеллигентов в Варшаве или в Москве. Он хранил свою веру, как ранние христиане. В одном из восьмистиший он как раз и обращается к одному из постулатов раннего христианства, к постулату, который продолжает присутствовать в сознании современных поляков-католиков. В польском сознании и в польском языке. Речь идет об «Общении святых» и о тех силах мирового зла, которые тщетно пытаются уничтожить память о погибших, «общение» живых и погибших.
Убивали поспешно. Рассеяли прах,
уничтожив и тело и мысль обреченных.
Стерли всяческий след. Но, убийства поправ,
память вновь возвращалась, как зернышки четок.
И кричал многоликий князь мира сего,
убеждаясь, что тщетны усилья его,
что людей вновь связует общенье живых
и воскресших из лагерной пыли святых.
Поясню. Ранние христиане считали всех верующих «святыми». Верующие были тогда наперечет, и в их тогдашнем ощущении все живые верующие данной общины и всей тогдашней христианской общности и все умершие члены общины и общности продолжали общаться. Ежи Литвинюк верил — уже в начале 1970-х, когда писал эти строки, в подобное «общение святых», верил, что погибшие в лагерях воскреснут из «лагерной пыли», если живые будут о них помнить. Он дожил до времен «Мемориала» и выставок «Мемориала» в Москве и под Варшавой.
Не случайно, что из моей книги стихов 1966 года, которую я ему послал, Ежи выбрал в первую очередь стихотворение о заполярных лагерях — «Весну в Заполярье» (непонятным чудом уцелевшую в книге, пройдя через двойное сито: и через редактора Фогельсона и через заместителя главного, Бориса Ивановича Соловьева, который был внутренним издательским цензором). Этот перевод Литвинюк включил потом в свой том избранных переводов с разных языков (1986). А позже, как только стали публиковаться в московских журналах стихи Астафьевой об эпохе сталинских реперессий, Ежи сразу же перевел несколько из них и опубликовал осенью 1989-го в журнале «Więź» («Вензь»). Впрочем, что-то близкое в ее стихах он почувствовал очень давно, задолго до личного знакомства, и печатал свои переводы ее стихов в польской периодике еще в 1960-м. В нашей с Астафьевой двойной и двуязычной московской книге «Двуглас» (2005) массив переводов Литвинюка — один из двух самых больших и главных, наряду с массивом позднейших переводов Адама Поморского. А в моей книге 1966 года «Пути сообщения» Ежи выбрал для перевода и некоторые «геологические» стихи — наиболее духовные, «страннические» из них. Выбрал и двухчастный цикл «Надписи на полях книг». Он ведь и сам был страшным книжником.
Книжником и книгочеем Ежи оставался всю жизнь. В какой-то момент книжные полки в его квартире были настолько перегружены, что пол грозил провалиться, соседи снизу были в ужасе. «Две недели, — пишет Ежи весной 1977-го, — я паковал свои книги и размещал у соседей, потом была экспертиза перекрытий под моей библиотекой и кабинетом. Перекрытия укреплять не будут, но из этого следует, что я должен ограничить тяжесть библиотеки — часть в прихожую, часть на кухню — и ждать милости судьбы или новой квартиры». С тех пор Ежи часть книг, покупая, прочитывал, а потом кому-нибудь дарил. Несколько книг в разные годы он подарил и нам.
Кроме языков, уже перечисленных, он изучил с годами финский и эстонский, перевел том «Финских сказок» и монументальную «Финскую мифологию» Хаавио (эту книгу Ежи прислал нам), и томик финских народных песен из сборника Ленирота, который создавался им одновременно с «Калевалой». За перевод «Калевалы» (изданный в 1998) Литвинюк получил премию Польского общества переводчиков, за переводческое творчество в целом — премию Польского ПЕН-Клуба в 1991 и премию Международной Федерации переводчиков в 1995.
Однажды в 1990-х годах я случайно оказался в Риге и встретил там Литвинюка. Он-то в Ригу приезжал отнюдь не случайно. Он ведь знает и латышский, переводит и с латышского, латыши его уважают. Переводил он и современных латышей и латышский эпос «Лачплесис». Мы проговорили тогда целый вечер в гостинице, не так нам часто это удавалось.
Из современной русской прозы Литвинюк переводил В. Белова, В. Максимова, В. Распутина, Г. Владимова и многих еще. Что до русской поэзии, то в 1963-м, в год моего знакомства с ним, вышел в Варшаве составленный им томик стихов Мартынова, чуть позже — томик Луговского.
Наталью Астафьеву он начал публиковать в польской периодике — в газете «Политика» — раньше, чем кто-либо, потом участвовал и в переводе ее варшавской книжки, составленной Ворошильским. А впоследствии — в переводе моей варшавской книжки. (Напомню только, что четыре из переводов, значащихся в моей варшавской книжке 1982 года переводами Литвинюка, на самом деле — переводы Ворошильского, которые Литвинюк спрятал под своей фамилией от цензуры).
Мои стихи он начал переводить зимой 1966/67, после того, как я прислал ему книгу «Пути сообщения». «…Прочел с удовольствием. Особенно нравится, что здесь природа — не бутафория, а частица миросозерцания. В общем, нравится. Боюсь обещать напрасно, но кое-что постараюсь перевести…» — из открытки от 20.XII.66, написанной еще по-русски (на польский язык в письмах к нам Ежи полностью перешел лишь в 70-х годах). Следующее письмо — от 8.XII.67: «Я не откликался довольно долгое время, так как был чертовски занят. Перевел за это время (один год) каких-нибудь двенадцать листов прозы (целый том рассказов Майи Ганиной), «Кромвеля» Луначарского, множество стихов, сейчас дорабатываю кукольную пьеску, сотрудничал в каком-то политическом водевиле, так что только в октябре мне довелось перевести несколько стихов Володи. Они будут напечатаны (четыре)
Из следующей открытки, 26.VI.68: «Стихи Володи по обстоятельствам передвигаются, до октября месяца, вероятно».
Об «обстоятельствах», вернее, событиях в Польше 1968 года я должен буду рассказать подробно, они стали одной из вех послевоенной истории Польши. И очень сильно — разнообразно, но во всем отрицательно — сказались на литературной жизни. Один из мелких частных фактов — то, что сменились главный редактор, состав редколлегии, кардинально изменились курс и характер журнала «Поэзия», так что публикация моих стихов в переводах Литвинюка и Гжещака, естественно, отпала. «…Очень глупо, что у меня ничего не вышло с"Поэзией", — пишет Ежи в июне 1969-го, — даже не заходил в это звериное логово. (…) За последнее время сдал в издательство тетрадку Симонова (главным образом, «С тобой и без тебя»), «Рубрука в Монголии» Заболоцкого, но теперь уже готовлюсь к Москве, в которой я намерен провести три недели, главным образом, в Ленинке…».
Неутомимый Ежи работает не покладая рук даже в самые «неподходящие» годы и месяцы. Из письма от 14 декабря 1982: «У нас стало сложнее с высыланием книг, но уже можно, и я научился паковать на почте, так что выслал 2 экземпляра «Открытого пространства» в надежде, что это дойдет, может быть, еще до этого письма.
На текущий год жаловаться не могу, хотя мои издательские планы осуществились на 50%: «Наша Ксенгарня» издала мне «Финские сказки» Рауля Ройне, а «Чительник» томик четырех латышских поэтов «Баллада о синем ките». В работе у меня следующие три книги, а недавно в ПИВ-е отдали в набор «Колядки» Эйно Лейно — плод моего пятимесячного пребывания в Финляндии, тоже в этом году. Охотно выбрался бы и в Москву, где не был уже четыре года, но что-то не представилось мне официальной оказии…».
Провести в Финляндии половину из года военного положения — не худший был вариант, но полиглот и трудоголик Ежи заслужил его.
Вернусь, однако, к его собственным стихам и к его письмам.
Свою книгу восьмистиший 1972 года он назвал — «Kocie łby», то есть «Булыжники». Восьмистишия, действительно, крепкие. Русские рецензенты нашей двухтомной антологии польских поэтов ХХ века не проглядели, заметили эти стихи среди стихов 90 польских поэтов, представленных нами.
«…Пишутся у меня новые восьмистишия. — делится Ежи в письме от 9 октября 1994. — Почти двадцать лет я не возвращался к этой форме. Кто знает, может быть, насобирается на книгу. "Дней лет наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет". Ну, и вскарабкиваюсь на эту следующую ступеньку.
Держитесь в эти интересные времена» — заканчивает он иронически.
«Новые времена», польскую действительность конца века Ежи отнюдь не идеализировал, «интересными» называл их лишь иронически. Всерьез же писал о них — в письме 1992 года: «В нашей стране поверхность политической жизни сейчас мало интересна. Каждый свободен говорить глупости, и за это не наказывают. Стало быть, время покарсоваться разным крикунам. Размышления же случаются там, где уже нет непосредственных материальных стимулов. (…) Книжные магазины отпугивают зрелищем цветной лакированной дешевки. Впрочем, так издают теперь и классику…».
Ежи Литвинюк, так же, как мы оба с Наташей, оказался долгожителем, перевалил рубеж столетий. Так что в этой главке о нем я, сам того не замечая, забежал на много лет вперед.
