07.04.2022

Польская литература онлайн №14 / Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве | Книга четвертая: «ДИПЛОМАТИЯ И ОХОТА»

Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве

Шляхетская история 1811—1812 годов в двенадцати книгах стихами

 

       Книга четвертая

 

       ДИПЛОМАТИЯ И ОХОТА

 

Содержание:

 

Видение в папильотках будит Тадеуша. — Замеченная с опозданием ошибка. — Корчма. — Эмиссар. — Подсунутая кстати табакерка направляет дискуссию в надлежащее русло. — Лесная крепь. — Медведь. — Тадеуш и Граф в опасности. — Три выстрела. — Спор Сагаласовки с Сангушовкой, разрешенный в пользу Горешковой одностволки. — Бигос. — Рассказ Войского о поединке Довейки и Домейки, прерванной травлею зайца. — Окончание рассказа о Довейке и Домейке.

         

 

          Князей ровесники, деревья, ваши кущи

          У светлой Свитези и в Беловежской пуще

          Над коронованной качались головой.

          И Витень и Миндовг — вас каждый чтил герой.

          Понары некогда манили Гедимина,

          Листвой шумящею баюкали, как сына,

          Лиздейку слушал он на шкурах у костра,

          Спал под журчание Вилейки до утра.

          Там в вещем сне ему явился волк железныйВеликому князю Гедимину приснился, по преданию, на Понарской горе железный волк, после чего, по совету вайделота Лиздейки, он основал Вильно.[1].

          Воспринял человек богов совет полезный:

   10   Он Вильно основал, тому уж пять веков,

          И город меж зверей — медведей, кабанов —

          Волчицей римскою стоит на горной кромке.

          Здесь жил Кейстут, Ольгерд, Ольгердовы потомки.

          В лесу охотники и рыцари в бою,

          Они в неистовстве хватали дичь свою.

          Да, вещим был тот сон, он мир открыл грядущий:

          В железе мощь Литвы, душа — в дремучей пуще.

 

          Леса, скользил сквозь ваш зеленоватый мрак

   20   Последний Ягеллон, что Витольдов колпак

          Еще донашивалЗигмунт-Август при вступлении на престол Великого княжества Литовского короновался в его столице, согласно древнему обряду, шапкой Витольда и перепоясался мечом. Он отличался страстью к охоте.[2] среди счастливых стычек,

          Великий муж гоньбы и на войне добытчик.

          Деревья Родины… Господь когда-нибудь

          Позволит, может быть, мне снова к вам прильнуть.

          А вдруг исчезли вы? Скажите мне, вы живы?

          Младенцем ползал я у ваших ног, счастливый.

          Стоишь ли ты, Баубли́с?В Россиенском повете, в имении Пашкевича, земского Писаря, рос дуб, названный Баублисом и бывший предметом поклонения еще во времена язычества. В дупле этого исполина Пашкевич устроил кабинет литовских древностей.[3] Пещерой был твой ствол,

          Где для двенадцати персон готовят стол.

          Был храм тот высверлен веками в дубе полом.

   30   А что Миндовга сад? Цветет ли за костелом?Вблизи костела в Новогрудке росли древние липы, многие из которых были вырублены около 1812 года.[4]

          А на Украйне, там, где Головинских дом,

          Над Росью, может быть, и липу мы найдем?

          Там под развесистою кроною, бывало,

          Сто девок, сто парней когда-то танцевало.

 

          Деревья, памятники наши, каждый год

          Москаль изводит вас, купец вас продает.

          Под вашей кущею не свищут птицы летом,

          Гостеприимства нет в тиши лесов поэтам.

          О липа древняя, был чернолесский Ян

   40   Заворожен тобой. О дуб, о великан,

          Ты вдохновлял певца казацкого кочевья!См. поэму Гощинского «Каневский замок».[5]

         

          Я вам обязан всем, моей Литвы деревья!

          Охотник-увалень, палил я невпопад

          И со стыда бежал, куда глаза глядят,

          Под смех товарищей. Зато ловил я в чащах,

          Охотник до стихов, немало рифм звенящих.

          Был мох седеющий подобен бороде,

          И в нем отметины черничин кое-где.

          На взгорьях, в вереске с отливом красноватым,

   50   Брусника бусинки метала мне по скатам,

          И сучья длинные в туманной вышине

          Склонялись облаком задумчивым ко мне.

          Над неподвижными, над ними, вихри выли,

          Гремели, охали, круги косые вили.

          Как странно, думал я, там океан завис,

          И шум спускается под эти ветви вниз.

 

          А вот руины рощ: дуб, вырванный с корнями,

          Как храм покинутый, сползает к черной яме.

          Колоды верхние, как остров прежних крыш,

   60   Колонны ветхие кренятся подле ниш.

          Трава, как изгородь. А за ее завесой…

          Туда и не гляди: там все владыки леса —

          Медведь, кабан и волк. А вот белеет кость:

          Скитался в зарослях неосторожный гость.

          Порой над травами у этого порога

          Мелькнут фонтанами два серебристых рога,

          Полоской желтою скользнет в кустах олень.

          Луч заблудившийся так пронизает тень.

 

          Как тихо все вокруг! По ели стукнул дятел.

   70   Ты ищешь, он сбежал. Ты время зря потратил.

          Но снова по стволу долбит веселый клюв:

          Лови, мол. Так дитя исчезнет, промелькнув.

          Чуть выше белочка. Стоит на ветке стражем,

          Орех меж лапками, а хвост торчит плюмажем,

          Похоже, каскою накрылся кирасир.

          Она с тревогою глядит в окрестный мир.

          Увидела — чужак. На ветку с ветки скачет,

          Танцовщица лесов, уже вдали маячит,

          Пропала в глубине заветного дупла.

   80   Дриада так бежит в расселину ствола.

          Все тихо.

     

                            Хрустнул сук, зашелестели листья,

          Рябина огненной пошевелила кистью.

          Явилась девушка, ее румяный лик

          Румяней ягоды из зарослей возник.

          Алеет в кузовке брусника, но алее

          Уста у девушки. В лещине вместе с нею

          Предстал и юноша, сгибает зыбкий свод,

          Орехи девушка с упругой ветки рвет.

 

          Но, чу, охотники, чу, лай многоголосый.

   90   Услышав звук рогов, они бегут с откоса.

          Качнулась веточка, расправилась трава,

          В испуге прячутся лесные божества.

 

          С зарею этот шум из Соплицова несся;

          Псы лают, кони ржут, скрипят возков колеса,

          И кличи трубные зовут гостей в леса.

          Но что Тадеушу все эти голоса?

          Он, как сурок в норе, одетый спит в постели.

          Растормошить его, наверно, не успели.

          Забыли, может быть, у всех полно хлопот.

 100   Тадеуш спит да спит, а время все идет.

          Он только всхрапывал. А в ставни солнце било.

          Сердечком сделано отверстие в них было.

          Сквозь эту дырочку вошел огнистый сноп,

          И спящий корчился, закрыть глаза и лоб

          От света пробовал. Стучат! Но он вначале

          Не мог сообразить, стучали — не стучали.

          Проснувшись, радости прилив лишь ощутил.

          Порхнуть бы птицею… Какой избыток сил!

          Тут улыбнулся вдруг он сам себе и, рдея,

 110   Припомнил дивную ночную эпопею.

 

          Но в ставне, в дырочке…Там чья-то тень видна,

          И синие глаза явились у окна:

          Открыты широко и смотрят в угол дальний.

          Да много ль высмотрят? Такая темень в спальне!

          От солнца козырьком поставлена ладонь,

          И руку тонкую пронзают, как огонь,

          Лучи до косточки, до самой сердцевины,

          Творя из пальчиков ожившие рубины.

          Тадеуш рассмотрел всего за полшага

 120   Кораллы губ ее и зубки-жемчуга.

          Хоть щеки нежные не тронуты лучами,

          На них поигрывает розовое пламя.

 

          Тадеуш не вставал, он был от взоров скрыт.

          Дивился, кто она, чего она глядит.

          Виденье странное, как будто не из яви

          Все это соткано, а некий дух в забаве

          Снаружи зыблется. Порою в детском сне

          Такое личико мелькает в тишине.

          Еще приблизилось… И вот она, догадка!

 130   О нет, уверенность! Мгновенье встречи краткой

          Ему припомнилось: дым золотых волос

          И папильоток рой, белеющий вразброс.

          Головка эта же: казалось, что в короне

          Она сияла там, как нимбы на иконе.

 

          Вскочил. Видение бежало в страхе прочь.

          Он ждал, появится ль? Все, как тогда, точь-в-точь:

          Она напугана, ее вы не вернете.

          Нет, вновь пришла, стучит: «Все гости на охоте.

          Вставайте!» — В тот же миг Тадеуш у окна,

 140   Толкает ставенки. Она же… Где она?

          Лишь створки с грохотом ударились о стены.

          Он наземь прыгает. Потерян миг бесценный.

          Эх, раньше б выскочить! Уже простыл и след.

          Но у заборчика… Казалось или нет?

          Хмель чуть колышется, качнулись маргаритки.

          Она, наверное, скользнула из калитки.

          А может, ветерок повеял?.. О забор

          Оперся юноша и вдаль уставил взор.

          Стоял, безмолвствуя, в смятении великом,

 150   Нить размышления прервать боялся криком.

          Себя костяшками в лоб стукнул: может, дверь

          Желал он в прошлое открыть, но без потерь?

          Воскликнул, до крови кусая в гневе руки:

          «Ах, так и надо мне! Полезней нет науки!»

 

          Двор обезлюдевший похож был на погост,

          От бричек множество и вмятин, и борозд.

          Он слуховым рожком ладонь приставил к уху:

          Так где ж охотники? Ни слуху и ни духу.

          Нет, шум доносится... К облаве подан знак,

 160   Поет все громче рог, и слышен лай собак.

 

          Ждал конь оседланный его у коновязи.

          Схватил ружье, летит по кочкам и по грязи,

          Спешит к часовенке, где рядом две корчмы,

          Откуда путь лежит на пущи и холмы.

 

          У тракта с двух сторон корчмы стояли обе,

          Очами-окнами грозя друг другу в злобе.

          Владела старою Горешкова семья,

          Поставил новую поблизости Судья.

          Здесь заводилою вояка был, Гервазий.

 170   Там заправилою писака слыл, Протазий.

 

          Которая новей, была ни то ни сё.

          Прелюбопытнейшим казалось в старой всё.

          Ее прообразы возникли в древнем Тире,

          Евреи возводить их стали в целом мире.

          Однако лишь у нас привился этот стиль,

          Хотя он и возник за много тысяч миль.

          С фасада, с улицы корчма была ковчегом,

          Для тварей Ноевых приютом и ночлегом,

          И хлевом в простоте молва ее звала.

 180   Найдешь лошадку там, корову и вола.

          Есть гадов парочка, вверху кудахчут куры,

          Есть насекомые в щелях архитектуры.

          Но это спереди. А сзади? Что же там?

          Там часть, похожая на Соломонов храм,

          Который возвели работники Хирама,

          Чтоб увенчать Сион великолепьем храма.

          Храм этот в хедере был взят за образец

          И он корчмою к нам явился под конец,

          Где крыша драная, как шапка на еврее,

 190   Солома, дранка ли, была бы лишь острее,

          И галерейкою окружена корчма.

          Под ней ряды колонн, колонн же этих тьма —

          Насквозь прогнившие, разъехались в капризе,

          Во многом схожие с косою башней в Пизе.

          Ни капителей нет, ни баз у тех колонн,

          Скорее столбики, стоящие в наклон.

          Над ними в воздухе кривые реют арки.

          Не это ль готики затейливой подарки?

          А украшения чуть выше и узор

 200   Резец не вырезал, а вырубил топор,

          И многорукий строй причудливых балясин

          Был, как субботние подсвечники, прекрасен.

          А ниже шарики торчат то там, то здесь,

          Они, как цицесы. На лоб лишь их навесь.

          И кажется, корчма, дом пышный и убогий,

          Молясь, качается, как старец в синагоге.

          Стена, как лапсердак, прокопчена насквозь,

          Стреха, как борода, — торчит солома врозь,

          И самый главный шар висит на лбу — под кровлей.

 

 210   Здесь приспособлено, однако, все к торговле,

          Как в древней храмине: в одной из половин

          Каморки для гостей — для дам и для мужчин.

          А зал за стенкою, там при столах скамейки:

          Скамья сродни столу, видать, одной семейки.

          Она пониже лишь, ну а длина — точь-в-точь.

          Стол — это батюшка, скамейка — это дочь.

          Сейчас у Янкеля подобие гулянки,

          Со шляхтой рядышком крестьяне и крестьянки.

          И только эконом уселся в стороне.

 220   Что ж, в воскресение там все по старине:

          В костеле побывав, хлебнуть не худо водки.

          Девчонка бегала с бутылкой посередке.

          А Янкель, тот стоял, оправив лапсердак —

          Застежки с серебром. За шелковый кушак

          Он руку заложил одну, другой рукою

          Слегка поигрывал с седою бородою.

          Следил за делом он, встречал в дверях гостей,

          Распоряжаясь лишь: поди, мол, да налей,

          Но не прислуживал, вел только разговоры.

 230   А если ссорились, то разрешал все споры.

          Честнейший, добрый жид! И шел народ к нему.

          Уже он много лет арендовал корчму.

          Но жалоб не было помещику. Еще бы!

          Еда отменная, напитки высшей пробы.

          Хоть ведал деньгам счет, не шел он на обман

          И пьянства не терпел: гнал в шею тех, кто пьян.

          Веселье поощрял, все свадьбы, все крестины

          Справлялись у него, видать, не без причины.

          По воскресеньям же народ пускался в пляс,

 240   Играла музыка: волынка, контрабас.

 

          Когда-то игрывал и Янкель на цимбалах,

          В усадьбы хаживал, певал в господских залах,

          Порой на ярмарку являлся и в корчму,

          Крестьяне, шляхтичи — все хлопали ему.

          Еврей, а знал язык не хуже, чем поляки,

          Пел песни польские, как их поет не всякий.

          А то в Мазурию вдруг съездит как-нибудь,

          Мазурок навезет, а держит в Галич путь

          Так с коломыйками вернется из ВолыниКоломыйки, русские песни, похожие на польские мазурки.[6].

 250   Твердили с давних пор, болтают и поныне:

          Завез всех ранее в округу он мотив

          По свету мчавшийся, как бешеный призыв,

          Между поляками в Авзонии рожденный

          И легионами на трубах разнесенный.

          Тех, кто умеет петь, в Литве боготворят.

          Не только деньгами, он славой стал богат.

          Игрой пресыщенный, от почестей усталый,

          Повесил на стену старинные цимбалы,

          Поуспокоился и вот засел в шинке

 260   И стал помощником раввина в городке.

          Он слыл советчиком в делах, в продаже, в купле

          С витины на берег — пеньки ль, зерна ли, круп ли.

          К селянам он входил желанным гостем в дом,

          Поляком добрым слыл в имении любом.

 

          Мирил враждебные корчмы он, так как обе

          Себе на откуп взял, не дозволяя злобе

          Кровавой шириться, поскольку без границ

          Горешки верили ему, а у Соплиц

          Был другом преданным. Приветствовал Гервазий

 270   Его почтительно. Протазий без фантазий

          С ним разговаривал, приняв смиренный вид.

          Раз тот воздержится, то этот промолчит.

 

          Но нынче не в корчме Гервазий — на охоте.

          Он опасается: увязнет Граф в болоте,

          Под пули сунется, неопытен и юн.

          Он будет около, помощник, опекун.

 

          У углу же красном, там, где на почетном местеОсобое место, где помещались когда-то изображения домашних божеств, и где русские и по сей день вешают иконы. Туда литовский селянин сажает почетного гостя.[7]

          Гервазий сиживал и пил с друзьями вместе,

          Посажен Робак был сегодня. Что ж, не зря

 280   Он взыскан, видимо, вниманьем корчмаря.

          Девчонка к Робаку бежала, чуть в стакане

          Мед поубавится. Шел слух, что в дни скитаний

          Встречался с Янкелем он много раз тайком,

          Что даже в юности был, кажется, знаком,

          Что ночью и сейчас ходил в корчму украдкой.

          Зачем же? Голову ломали над загадкой.

          Не контрабанда ли?.. Нет, это уж поклеп.

 

          Ксендз поудобнее уселся; для особ,

          Кругом собравшихся, затеял речь без спеху,

 290   Давал всем табачку понюхать на потеху,

          Чихали истово от сердца полноты,

          Как пушки, ухали разинутые рты.

 

          «Reverendissime!Преподобный (лат.).[8] — Оно дошло до чуба, —

          Воскликнул, громыхнув, восторженный Сколуба. —

          С тех пор, как с носом я (и он погладил нос),

          Я эдак не чихал (и вновь чихнул до слез).

          Эх, табачок хорош, эх, табачок что надо.

          Он не из Ковна ли? Там и медок — отрада.

          Я был там в тысяча…» — «Во здравие, друзья! —

 300  Тут Робак перебил, — Приятно мне, что я

          Смог вас порадовать. Но дал Сколуба маху.

          Из Ченстоховы он доставлен мне, монаху,

          От паулинцев, от… Короче говоря,

          Из Ясногорского табак монастыря,

          Где чудотворная водружена икона.

          Зовет Пречистую, вы знаете, Корона

          Своей Царицею. Ее зовете вы,

          Как ваши прадеды, княгинею Литвы.

          А впрочем, вы слабы, у вас расколу много».

 310   «Я в Ченстоховой был. Немалая дорога… —

          Вдруг Вильбик не стерпел. — Я тридцать лет назад

          Там исповедался. А правда ль, говорят,

          Французы грабят все костелы? Вот, к примеру,

          Здесь пишут… Верить ли „Литовском курьеру”?»

          — «Не верить! — Закричал монах. — Наполеон

          Католик истинный и в дружбе с папой он,

          Его помазанник да и союзник тоже.

          Теперь во Франции с религией построже.

          А впрочем, не вранье, что много серебра

 320   Из храмов роздано и всякого добра.

          Ведь взять для армии еще не святотатство.

          Казна Отечества — его церквей богатство.

          Ну как мы денежек для войска наберем?

          В Варшавском герцогстве сто тысяч под ружьем.

          Литвины, вы кому готовите налоги?

          Московским сборщикам?» — «Не дашь, протянешь ноги, —

          Неймется Вильбику. — Все силой отберут».

          «Вам, шляхте, — рай, а нас, как липку, обдерут, —

          Мужик проговорил и почесал в затылке. —

 330   Увидишь сборщика и задрожат поджилки».

          На это в ярости Сколуба рявкнул: «Хам!

          Вам не в диковину. А каково же нам?

          С тебя-то, как с угря, в минуту слезет кожа.

          Мы ж к воле золотой привыкли. Понял, рожа?

          Ведь шляхтич в собственном подворье на крыльце…

          — „Как воевода, — все вскричали, — во дворце!” —

          Но придираются к шляхетскому рожденью.

          Бумагой подтвердить велят происхожденье».

          Юраха пробурчал: «Тебе-то горя нет.

 340   Шляхетство получил то ль прадед, то ли дед.

          А я ведь из князей. Где грамоту добуду?

          Господь лишь ведает… Иди, ищи повсюду.

          Кто дубу повелел, чтоб выше леса рос?

          Пускай уж дереву москаль задаст вопрос».

          — «Князь! — Жагель хмурится. — Не больно ли ты хитрый?

          В гербе-то поискать, так обнаружишь митры».

          Подгайский прошипел: «Тебе-то что, тебе?

          Ты правнук выкреста. Недаром крест в гербе».

          — «Вздор! — Бирбаш заорал. — Я из татарской знати.

 350   И у меня в гербе кресты с ладьею, кстати».

          «Герб Порай — княжеский, — Мицкевич пробасил. —

          Стрыйковский в „Хронике” нам это разъяснил».

 

          Но прежде чем пошли и споры и проверки,

          Ксендз вновь попробовал собрать их к табакерке.

          Понюшку каждый брал, кто прав и кто не прав,

          И все откликнулись, учтиво зачихав.

          Момент использовал искусно Бернардинец:

          «Ах, этот табачок, он многим, как гостинец!

          Вы не поверите, быть может: генерал

 360   Домбровский раза три не хуже вас чихал».

          — «Домбровский…» — говор шел. — «Да, в этот год сражался

          Он с немцами за Гданьск и в битву снаряжался.

          Он что-то сел писать. Меж тем настала ночь.

          Задремлешь… Табачком просил ему помочь.

          Чихнув, он крикнул мне: „Отменная услуга! —

          И по плечу хватил с усмешкою, как друга. —

          В Литве нас через год встречайте с табачком.

          Я твой понюхаю, он мне уже знаком”».

 

          Все стихли сразу же. Потом легчайший шепот

 370   Взметнулся, перешел в веселый общий ропот,

          И в людном сборище негромкие слова

          Прорезались: «Он сам сказал вам, что Литва…

          Домбровский…» — Наконец взревели дружным ревом.

          Бывает так, когда сольется мысль со словом,

          В себе единую идею воплотив:

          — «Поем Домбровского!..» — Еще гремит призыв,

          А уж к татарскому мужик прижался князю,

          Крест обнял Порая, и все поют в экстазе,

          Забыли Робака, все выпили до дна

 380   И вскрикивают лишь: «Дай меду! Лей вина!»

 

          Монах прислушался к нестройному их хору

          И, табакерку взяв, тихонько выждал пору,

          Сперва неистово раз и другой чихнул,

          Потом заговорил, покрыв и смех и гул:

          «Табак, мне кажется, прошел у нас проверку.

          А не угодно ли взять в руки табакерку? —

          И крышку приоткрыл. — А ну-ка, посмотри!»

          Рисунок войска был искуснейший внутри,

          Где люди мошками казались на равнине.

 390   Один, наверно, вождь, торчал, как жук, в средине.

          Он взвился на коне и руку ввысь вознес.

          В ней табакерочка. Туда он сунул нос.

          «Вот, — Робак продолжал, — один из властелинов.

          Но угадайте кто». — Все смотрят, рты разинув.

          «Король! — воскликнули. — Иль князь. Но не москаль.

          Цари не нюхают табак-то. Царь едва ль».

          Был Цыдик возмущен: «Да он в простом кафтане.

          Король же в золоте является на брани.

          Вон русский генерал: весь золотом расшит.

 400   В шафранном соусе он щукою горит».

          — «Ба, — Рымша произнес, — я видывал когда-то

          Костюшко, нашего великого солдата.

          Ходил в чемарке он, хоть истинный герой».

          — «В чемарке? Выдумал… Ты лучше рот закрой, —

          Тут Вильбик закипел. — Мозги себе прочисти.

          Он в тарататке был». — «Нет, нет там снизу кисти», —

          Мицкевич возразил. Пошел все громче спор,

          Где шов, где вытачки, где кисти, где узор.

 

          Вновь Робак увидал, не клеится беседа

 410   И вновь стал потчевать: «Понюхай-ка, отведай. —

          Их к табакерочке собрал, как к очагу. —

          Про императора скажу и не солгу:

          Табак он нюхает, когда доволен боем.

          Вот, скажем, Аустерлиц. Враги там перли строем.

          Французы пушки им готовили вдали.

          Ждал молча Бонапарт. Затлели фитили —

          Пошли картечины над москалями градом,

          Те с седел падали и гибли ряд за рядом.

          Чуть убыль видится в каком-нибудь полку,

 420   Наполеон берет понюшку табаку.

          Царь Александр сбежал, дал тягу с Константином.

          Вслед император Франц по этим же причинам.

          Смеется Бонапарт, стихает бранный гул.

          Табак до крошечки он с пальцев отряхнул.

          Что ж, если кто из вас уйдет под те знамена,

          То, может, вспомнит он табак Наполеона».

 

          Сколуба отвечал: «Об эдакой поре

          Мечтаем. Но взгляни на дни в календаре:

          На все-то праздники пророчат нам француза.

 430  Весь год сидишь да ждешь, но хуже нет конфуза:

          Москаль нас придушил. Как верить в чудеса?

          Пред тем как солнцу встать, нам очи съест роса».

 

          Монах разгневался: «Стенает только слабый —

          Тот, кто в бездействии. Скулят одни лишь бабы.

          Так ждет разбойника трактирщик трепеща.

          Не шутка победить с французом сообща.

          Топтал пруссаков он, бил швабов, гнал за море

          Клевретов английских, Москву причешет вскоре.

          Что, други милые, скажите, я не прав?

 440   Когда воинственный проявите вы нрав,

          В конце сражения попрыгаете в седла,

          Конечно, выглядеть не будет это подло,

          Но спросит Бонапарт, поразметав врагов:

          „А кто такие вы, вы из каких краев?”

          Так лучше ждать гостей, собрав в усадьбе дворню,

          Столы понакрывать толковей да проворней.

          Но перед пиршеством очистить надо дом.

          Очистить, поняли? Давайте ж подметем».

 

          Сперва молчание, а после загудели:

 450   «Нам подмести, но как? Как чистить, в самом деле?

          Пускай reverendissime  нам даст намек.

          Иначе ведь немыслимо все сделать в срок».

 

          Но смотрит ксендз в окно с тревогою во взгляде.

          Высовывается. Чего же это ради?

          Встает и говорит: «Нет времени  у нас.

          Отложим разговор на следующий раз.

          Как квестор с кружкою я завтра в город еду.

          Под вечер буду здесь, возобновим беседу».

 

          — «Вы в Негримово к нам езжайте на ночлег!

 460   Воскликнул эконом. — Поди уж целый век

          Вас пан Хорунжий ждет. Вернее всех присловий:

          Тот счастлив, кто живет, как квестор в Негримове».

          — «Прошу в Зубково к нам, — Зубковский говорит. —

          Каким вас полотном супруга одарит!

          Что до пословицы, готов поймать на слове:

          Тот счастлив, кто как ксендз обедает в Зубкове».

          — «Когда же вы ко мне?» — Скалуба вопрошал.

          И Тераевич быть с визитом приглашал.

          Вся шляхта бросилась — пословицы, посулы…

 470   Однако Робака все это не вернуло.

 

          Случайно видел он Тадеуша в окне:

          Несется рысью он без шляпы на коне,

          В бока бьет шпорами и не жалеет плети,

          Глаза опущены, забыл про все на свете.

          Монах встревожился. Что это за езда?

          Все ускоряли шаг, он двинулся туда,

          Где пуща дыбилась по взгорьям и чернела,

          За окоемами не ведая предела.

 

          Кто в сердце древнее литовских пущ проник,

 480   В их чащу зыбкую, в огромный их тайник?

          Рыбарь, тот не бывал на дне морской пучины,

          Стрелок не хаживал в лес до его средины,

          Ему доступно лишь, что с краю, что вблизи,

          Он в дебри грозные не пролагал стези.

          И лишь предание, и только слух случайный

          Откроет смертному порой частицу тайны.

          Ручьи бессчетные там кружат меж болот,

          В завалах множество набросано колод.

          Над муравейником кусты сплелись, как сети,

 490   Гадюки, шершни там. А минешь чащи эти,

          Прорвешься, дерзостный, сквозь тысячи преград,

          Увидишь, бедствия еще страшней грозят.

          Неосторожного ждет гибель в скользкой яме,

          Пучины тряские зияют западнями.

          Вовеки смертному там не изведать дна.

          (Есть слух, что дьявола скрывает глубина).

          Бочаг шевелится, дымится кровью ржавой,

          Течет зловоние тягучею отравой.

          Деревья чахлые, живя и не живя,

 500   Сгнивают медленно — пожива для червя.

          Их плоть горбатую обсели мхи, наросты,

          Меж веток светятся проплешины бересты.

          Деревья сгрудились молчком у озерца.

          В котле не ведьмы ли так варят мертвеца?

 

          В ту область страшную не сделаешь и шагу,

          Там в душной сырости утратишь всю отвагу,

          Лишь взором выхватишь из дальней мглы корягу.

          Там испарения над топями висят,

          А за туманами — преданья так гласят —

 510   Столица тварей всех и царство всех растений,

          Край благодатнейший! Века без изменений

          Там в кущах дремлющих в тиши сохранено

          И злака всякого, и дерева зерно.

          И звери парами, как в Ноевом ковчеге,

          Готовы жизнь продлить в ее извечном беге.

          В дремучем сумраке, среди чащоб, внутри,

          Медведь и Зубр живут и даже Тур — цари!

          Министры подле них: и Рысь, и Росомаха.

          Они прожорливы, они не знают страха.

 520   Вассалы сыщутся, их много набралось:

          Кабан, Лиса и Волк и зверь сохатый — Лось.

          Есть прихлебатели: они живут, летая,

          Орлы и Соколы, как царедворцев стая.

          Им патриархами дано окончить век.

          В лесу вовеки их не встретит человек.

          Хоть шлют своих детей они за эти грани,

          Но сами в зарослях не ведают страданий.

          На них нет дротика и нет на них свинца,

          В недуге, в дряхлости дано им ждать конца.

 530   Четвероногие слагают шерсть и кости,

          Перо пернатые роняют на погосте.

          Беззубый, в хворости тощающий медведь

          И заяц, в дряхлости готовый умереть,

          Олень, растративший все силы молодые,

          Слепые соколы и вороны седые,

          Орлы, которые свой клюв не разомкнут,

          Ибо на старости он сроссяКлюв крупных хищных птиц искривляется с возрастом, пока наконец верхняя его половина не сцепится с нижней и не замкнет клюва, отчего птица умирает с голоду. В справедливости этого народного поверья убеждены иные орнитологи.[9] — все идут,

          Ползут на кладбище. А впрочем, есть поверье,

          Что смерти ищут там порой простые звери.

 540   Но людям не найти, хоть бродят столько лет

          По пущам, даже кость, не то чтобы скелетВ самом деле, не помнят еще такого примера, чтоб когда-либо был обнаружен скелет околевшего зверя.[10].

          Обетованный край! Там нет больших различий

          Меж патриархами, и справедлив обычай.

          Цивилизация в лес этот не вошла:

          Там нету собственности, значит, нету зла.

          Для воен исподволь оружия не ладят,

          И правнук без войны блаженствует как прадед.

          Клыков тут нечего страшиться и когтей.

          Так в дикой кротости живет семья зверей

 550   Когда бы человек проник под эти кущи,

          Его не тронули бы звери в сердце пущи,

          Но только глянули б, они беззлобны там,

          Они глядели так, пока еще Адам

          Вкушал все радости шестого дня творенья.

          Потом рассорились, и нету примиренья.

          Но людям не дано ступить на эту твердь:

          Путь преграждают им Тревога, Труд и Смерть.

 

          Порой лишь гончие в неистовстве погони

          Проскочат в заросли, как в мир потусторонний.

          Но ужасает их безмолвная земля,

 560   В глазах — безумие. Помедлили скуля

          И с завываньями бегут по бездорожью.

          Хозяин гладит их, к ногам прижались с дрожью.

          И этот тайный бор, препятствий грозных цепь,

          «Крепь» — все охотники зовут издревле, «крепь».

 

          Ну глупый же медведь! Не выйди ты из бора,

          Тебя Гречеха бы не выследил так скоро.

          Какие же тебя прельстили чудеса?

          Душистый пчельник ли, посевы ли овса?

 570   Ты мелколесьем шел, забыв свои повадки,

          И обозначились на тропке отпечатки.

          Пришли лазутчики. Отныне человек

          Все сможет выведать: где дом твой, где ночлег.

          Он рядом с логовом поставит загородки,

          Зайдутся в бешенстве охотников трещотки!

         

          Тадеуш выяснил: уже спустили псов,

          И те рассыпались по тропкам меж кустов.

 

          Как тихо! Все стоят, но нет еще сигнала.

          Красноречивее молчанья не бывало.

 580   Лесною музыкой переполнялся бор,

          Струился, зыбился листочков разговор.

          Ушли в подлесок псы, как водолазы в море,

          И замерли стрелки. Все, все решится вскоре.

          Глядят на Войского, а тот к земле приник.

          Как грудь больного врач, пытал ее старик.

          И приговор его предвосхищая впору,

          Жизнь или смерть прочесть хотели все по взору.

          Ему так верили, так жаждали чудес.

          «Есть!» — он сказал и встал. Молчит, однако, лес.

 590   Он слышал. А они все слушают не слыша.

          Лай издали… Еще! Еще! Вот громче, тише…

          Собачье сонмище, рассыпанное врозь,

          Сбегаться начало, след чует, собралось.

          Они беснуются. Нет, здесь не перекличка,

          Когда появится косуля иль лисичка,

          Нет, лай отрывистый. Вещает этот звук,

          Что сбились стаею, что мечутся вокруг,

          Уже им виден зверь. Окончена погоня.

          Схватились. Вопли, вой. Зверь бьется в обороне.

 600  И он калечит псов — жестокий страшный враг.

          Сквозь лай все громче визг сдыхающих собак.

 

          Охотники стоят, ружье сжимают руки,

          Тела напряжены и выгнуты, как луки.

          Но разве выдержишь? Пора, уже пора!

          Бегут, покинули в азарте номера.

          Верхом вдоль линии скакал напрасно Войский.

          Он их предупреждал, он им грозил по-свойски,

          Мол, не посмотрит он и на больших особ —

          Исхлещет своркою, будь панич, будь холоп.

 610   Не сладишь. Все бегут по тропкам, им знакомым.

          Грохочут три ружья почти единым громом.

          И вот посыпалось… Но громче всей пальбы

          Зверь в чаще заревел — был это вопль борьбы

          И боли, ярости и страха. Грозным эхом

          Лес наполняется. Окрылены успехом,

          Спешат охотники, опять взвели курки,

          Перекликаются счастливые стрелки.

          Лишь Войский в горести воскликнул: «Мимо! Промах!»

          Неискушенные в охотничьих приемах,

 620   Медведю кинулись юнцы наперерез,

          Боятся, как бы тот в чащобе не исчез.

          А тот… А тот свернул. Коварная причуда!

          К опушке бросился, но все ушли оттуда.

          Лишь трое было там среди пустых полян:

          Тадеуш, Войский, Граф. Да горсточка крестьян.

 

          Из дебрей, как из туч, давя валежник в чаще,

          Выскакивает зверь, не зверь, а гром разящий.

          Его кусают псы, встает он на дыбы,

          Рычит, безумствуя, от боли, от гоньбы.

 630   Стал выковыривать, метать в собак каменья.

          Вот вырвал, в бешенстве, в безмерном озлобленье,

          Большое дерево, и на людей пошел,

          Крутя, как палицей. В кого ударит ствол?

          В последней линии они теперь в облаве

          Граф и Тадеуш и… и растеряться вправе.

          Но каждый взял ружье длиной с громоотвод

          И в тучу целится, и молча грома ждет.

          Однако, видимо, опасность их торопит.

          Вот оба выстрелили разом. Где же опыт?!

 640  Промазали. Медведь приблизился прыжком.

          Они в рогатину вцепляются вдвоем

          И тянут древко врозь. Меж тем в багровой пасти

          Клыки оскалились, сейчас порвет на части,

          Ударит лапою когтистой с вышины,

          И оба сделались от ужаса бледны.

          Прочь бросились. А зверь — бьет. Но не дотянулся.

          Еще приблизился. На Графа замахнулся,

          И черной лапищей, конечно бы, достиг:

          И снял бы волосы с мозгами, как парик.

 650   Но тут Нотариус выскакивает справа,

          Асессор, тот левей. Выходит, вновь облава!

          Гервазий в ста шагах, он с Робаком вдали.

          Ксендз, вроде, без ружья. Как по команде «пли»!

          Гремят три выстрела. И зверь, ревя от боли,

          Подпрыгнул, как русак, борзыми взятый в поле.

          Он кувыркается и падает меж трав.

          Огромной тушею к кустам отброшен Граф.

          Медведь привстал, но псы вцепились в оба уха,

          Сопит Исправница, ворчит Урядник глухо.

 

 660   А Войский между тем схватился за шнурок,

          Похожий на боа змееподобный рог —

          Рог буйвола витой — поднес двумя руками

          Ко рту, раздутому, как шар, сверкнул белками

          Глаз закатившихся, где жилки налились,

          Втянул в себя живот, и вот он прянул ввысь —

          Гром мелодический, рассыпавшийся дробью

          И эхом сдвоенный по прежнему подобью.

          Стоят охотники, загонщики молчат.

          Какая чистота! Какой могучий лад!

 670   Что ж, в этом проявил, как и бывало всюду,

          Он мастерство свое, приравненное к чуду,

          Наполнил бодростью и оживил леса:

          Сперва как бы сигнал, собачьи голоса

          Затем рассыпались по пуще величавой.

          Еще один сигнал, и вот пошла облава,

          Звучит гармонией игра собачьих стай.

          Вдруг выстрел, грохотом врывающийся в лай.

 

          Хоть и отброшен рог, но не конец потехам:

          Казалось, он трубил, а это было эхом.

 

 680   Опять мелодия, и голос все мощней,

          Рог то расширится, то станет вдруг длинней.

          Преображается стократно: волчье горло

          Свой вой пронзительный над пущею простерло,

          Медведем рявкнуло тяжелое жерло,

          Рев зубра старого по ветру понесло.

 

          Хоть и отброшен рог, но не конец потехам:

          Казалось, он трубил, а это было эхом.

          Деревья вслушались в непостижимый звук,

          Дуб дубу слал его и буку вторил бук.

 

 690   Вновь начал, сто рогов теперь играет в пуще,

          Псы лают, слышен псарь, их издали зовущий.

          Вопль гнева, ужаса. Но выше вздернут рог —

          Победа! Мощный гимн взметнулся, как поток.

 

          Хоть и отброшен рог, но не конец потехам:

          Казалось, он трубил, а это было эхом.

          Деревья музыку, как трубы, вдаль несли,

          И звуки ширились и все росли, росли,

          Стройнее двигались, текли все совершенней,

          Взбирались с легкостью по веточкам растений,

 700   Шли выше, тая там, где голубой порог.

 

          Раскинул руки он, и выпал этот рог,

          Качаясь на шнурке. Хоть музыка иссякла,

          Хоть от усилия его лицо набрякло,

          Но вдохновением оно озарено.

          Глядел он в вышину, где звуку плыть дано.

          Ему ответствовал неслыханный, великий

          Восторг охотников, он слился в общем крике:

          «Виват! виват! виват!»

 

                                                     Но стих хвалебный хор,

          И на медведя все направили свой взор.

 710   Хотя под пулями и был прошит навылет,

          Однако смерть его, как видно, не осилит,

          Хоть в мох и врезался — почти не видно лап, —

          Хоть хлещет носом кровь, из пасти рвется храп,

          Глаза открылись вдруг. Но головой не двинуть.

          Где силы взять ему, чтоб двух пиявок скинуть?

          Под ухо левое Исправница впилась,

          Урядник справа был и кровь сосал, ярясь.

 

          Гречеха приказал умерить эти страсти:

          Железным прутиком разжали обе пасти,

 720   И перевернут был прикладами медведь.

          Вновь крик «виват! виват!» пошел в лесу греметь.

 

          «Ну что же, — произнес Асессор, — хоть „пичужкой”

          Ружье и прозваноПичужками назывались ружья малого калибра, в которые вкладывалась небольшая пулька. Лучшие стрелки бьют из такого оружия птицу в лет.[11], но с этою игрушкой

          Не потягаешься. — И он погладил ствол. —

          Ну как фузейка-то? Асессор все учел.

          „Пичужка” попусту не выпустит заряда.

          Сангушки это дар. Все вышло так, как надо».

          И впрямь красивое и редкое ружье.

          Вновь стал расхваливать умение свое.

 730   Но тут Нотариус отер потеки пота,

          Воскликнул с пылкостью: «Кончалась уж охота,

          Кричал мне Войский: стой! Я утерпеть не мог.

          Медведь был в двух шагах, я кинулся в лесок.

          Как заяц мчался он, как осами ужален.

          Я задыхаться стал. Он чешет вдоль прогалин.

          Ну, косолапый черт… Беру я на прицел,

          Бабахнул, и конец. Зверь тут же околел.

          Ружье из Лондона почти, приклад с оковкой.

          Клейма два: Лондон. Вот. А здесь Балабановка.

          В селе том мастер жил — Сагалас. Всем в пример

 740   Клеймил оружье он на английский манер».

 

          Асессор закричал: «Ложь! Где ж совесть, где же?

          Вы все подстроили. Но с ловкостью медвежьей!»

          В ответ Нотариус: «Уж как тут ни крути,

          Здесь вам не следствие, и нас не провести».

 

          Спор вспыхнул. Раздувал Асессор это пламя,

          Но и Нотариус поддержан был друзьями.

          Забыли Ключника, который был вдали.

          Он что?.. А эти ведь вплотную подошли.

 750   Тут Войский произнес: «Косой — не косолапый!

          У вас серьезный спор. Тут бей, а не царапай!

          И разглагольствовать в таких делах во вред,

          Я б саблю предложил, а то и пистолет.

          Кончайте ж этот спор достойно, по старинке,

          Мы дозволяем вам: сойдитесь в поединке.

          Мне случай эдакий, могу сказать, не нов.

          Я про двух спорщиков вам рассказать готов.

          Меж их поместьями река была, Вилейка,

          А звали шляхтичей Домейко и Довейко.

 760  В одну медведицу они пальнули враз.

          Однако кто убил? Стреляться в тот же час

          Затеяли. Но как? Через медвежью шкуру.

          Ствол в ствол. Как не узнать шляхетскую натуру?

          Что шуму в те поры наделал этот спор!

          О нем сложили песнь, да не одну, с тех пор.

          Я в секундантах был, и эту эпопею

          Во всех подробностях вам изложить сумею».

 

          Гервазий между тем медведя обошел

          И неожиданно решение нашел.

 770   Он выхватил тесак, рассек наполовину

          Башку и в мозг проник, за слоем слой в средину,

          Нащупал пулю там, взял, вытер о полу,

          Ее старательно стал примерять к стволу

          И приложил потом к патрону в патронташе.

          Воскликнул: «Пуля есть! А вот ружье не ваше!

          Ружье Горешково. Я докажу сейчас.

          (И одностволкою в обвязках он потряс).

          Хоть выстрел был не мой… Утратил я отвагу,

          Дрожал осиною, не сделать было шагу.

 780   А оба панича бегут навстречу мне.

          Я вижу: зверь вот-вот огреет по спине

          Его сиятельство. Хоть, правда, лишь по прялке,

          А все ж Горешко он! Я трепетал, как жалкий

          Листочек осенью. Но Бог послал ксендза.

          Он всех нас посрамил. Опустим же глаза!

          Он вырвал ружьецо, прикинул беглым взглядом,

          Прицелился… Ба-бах! Медведь подбит зарядом!

          Попасть меж двух голов! К тому ж за сто шагов!

          Вон, даже вышиб зуб. В середочку. Каков!

 790  О диво дивное! Обязан вам сказать я:

          Стрелка лишь одного такого знал я, братья,

          Кто пулей вышибал у девок каблуки,

          Кто драться был мастак — то ружья, то клинки,

          Кто негодяй такой, каких не позабыли.

          Усач иль Яцек. Зверь! Не назовем фамилий.

          Но не седлать ему медведя на ходу,

          Он по усы теперь в котле сидит, в аду.

          Прославим Робака! Двоих он спас от смерти.

          А может, и троих. Хоть верьте, хоть не верьте.

 800  Когда б медведь задрал Горешково дитя,

          Тогда, не хвастая скажу и не шутя,

          Он и моею бы полакомился кровью.

          Где ксендз? Не выпить ли нам за его здоровье?»

 

          Где Робак? Ищут… Где? Да не найдешь теперь.

          На миг приблизился, когда убит был зверь,

          Взглянул на юношей, увидел: оба живы.

          Тогда он капюшон надвинул и, счастливый,

          С молитвой тихою ушел, пропал, исчез.

          Как будто спрятался от чьих-то козней в лес.

 

 810   По знаку Войского навален хворост кучей,

          Из веток вереска положен слой пахучий,

          Сосной мерцающей дым всходит меж вершин,

          Распространяется, как зыбкий балдахин.

          Торчат рогатины, как козлы, над котлами,

          И медь брюхатую полизывает пламя.

          Капусту, окорок несут. И наконец

          Судья открыл ключом заветный погребец.

 

          Бутыли глянули на свет рядами пробок.

          Он взял хрустальную, потяжелее. (Робак

 820   Дал водку гданьскую ему недавно в дар,

          Поляку нравится ее блаженный жар).

          «За Гданьск! — вскричал Судья, — Он был и будет с Польшей.

          Так выпьем, чтобы ждать не требовалось больше!»

          И влага брызгала серебряной струей,

          На солнце искрилась капелью золотойВ бутыль гданьской водки добавляют золотые блестки.[12].

 

          В котлах же бигос прел. Такого слова нету,

          Чтоб описать его по вкусу и по цвету.

          Что слово? Плод ума. Что рифма? Лишь туман.

          Не схватит сущности желудок горожан.

 830   Кто не живал в Литве, тот и в оценках пресен,

          Не знает кушаний и не отведал песен.

 

          Да, бигос — лакомство, особенный состав,

          Где сочетание всех специй и приправ.

          Капусты квашеной туда крошат с любовью,

          Она сама в уста влезает, по присловью.

          Потеет, парится капуста на огне,

          Под нею мяса слой томится в глубине.

          Но вот кипящие перебродили соки

          И с паром брызнули по краешку потеки,

 840  Пополз по просеке крепчайший аромат.

 

          Готово! Трижды все воскликнули «виват!»

          Помчались, ложками вооружась для бою,

          Таранят медь котлов свирепою гурьбою.

          Где ж бигос? Где?.. Исчез. Лишь в глубине котла,

          В угасшем кратере, еще курится мгла.

 

          Наелись. С тушею медвежьей на повозке

          Домой торопятся. По рощам отголоски

          И смех проносится. Асессор лишь сердит,

          Мрачней, чем вечером, Нотариус глядит.

 850  Один без удержу свое уменье хвалит,

          Другой без устали его насмешкой жалит.

          Совсем невеселы Тадеуш да и Граф.

          Так оскандалиться, публично убежав!

          Кто на Литве удрал, на том пятно позора.

          Он репутацию поправит, но не скоро.

 

          Что он рогатину взял первым, Граф твердил,

          Тадеуш помешал ему и навредил.

          Тот Графу отвечал, мол, гнев его понятен,

          Но он, Тадеуш, мол, касательно рогатин

 860  Сильней и опытней, хотел он дать отпор

          И Графа выручить. Негромок был их спор.

 

          А Войский, между тем, рассказчик по натуре,

          Средь шляхты гарцевал, смеясь и балагуря.

          Желая, видимо, противников мирить,

          Опять про прежнее затеял говорить:

          «А ты, Нотариус, считаешь, в самом деле,

          Что я хочу твоей с Асессором дуэли?

          Что жажду крови я? Мой Бог, о том ли речь?

          Какое! Шуткою я думал вас развлечь.

 870  Пришлось бы слушаться меня без оговорок.

          Мой давний замысел… тому уже лет сорок.

          Кто помнит?.. А была в восторге вся страна,

          Слух до Полесья шел в былые времена.

 

          Домейко, помните, с Довейкой жил в раздоре,

          И здесь, признаемся, в фамилии все горе.

          Соседа-шляхтича на сеймике ином

          Просил о помощи приятель шепотком:

          „Поставь-ка крестик свой Довейке, друг любезный!”

          Домейке ставили. Усилья бесполезны!

 880  Рупейкой, марашалом, был тост провозглашен,

          Довейку он хвалил, Домейка был польщен.

          Пусть! Это ж на пиру. Кого судить сурово?

          Тот путался в речах, тот не расслышал слово.

 

          А в Вильне случай был? Домейко, взяв клинок,

          Хмельного шляхтича свалил ударом в бок.

          И черт подстроил так, что тот же шляхтич бравый

          С Довейкой встретился потом у переправы.

          Спустились на паром. Есть повод для бесед.

          Спросил фамилию. „Довейко”, — тот в ответ.

 890   Задира давешний не оказался трусом:

          Он саблю выхватил, и тот расстался с усом.

 

          Несчастье горшее потом произошло,

          В одну медведицу стреляли как назло.

          Они пальнули враз, они стояли рядом.

          Убили. Правильно. Да только чьим зарядом?

          Пуль, может, с дюжину тот зверь в утробе нес.

          Чья смертоносная? Такой возник вопрос.

          Тот самый же калибр у многих был. И что же?

          Как это развязать? Не развязать, похоже.

 

 900   „Всё! Хватит! — рявкнули. — Коли на том сошлось,

          Бог свел ли, дьявол ли, но разойдемся врозь.

          Двум солнцам не бывать! Один из нас — подмена.

          Кто светоч истинный, мы выясним мгновенно”.

          Взмахнули саблями… Хотят их остудить.

          Но пуще вспыхнули, чуть стали их стыдить.

          Не сабля — пистолет теперь в руках. Поди же!

          „Эй, стойте!” — мы кричим. Те сходятся все ближе.

          Медвежья шкура — их дистанция теперь.

          Не дуло в дуло ли? Уж тут не без потерь.

 910   „Будь секундантом, будь!” — ко мне взывают оба.

          Сказал им: „Мерку ли снимать мне с вас для гроба?

          Ну ладно, так и быть. Ваш спор — не пустяки.

          Да только шляхтичи пока не мясники:

          Бывают признаки и рыцарского духа.

          А вы стреляетесь, упершись дулом в брюхо.

          Но я не разрешу. Пусть будет пистолет,

          Пусть и дистанция. Об этом спору нет.

          Да только разложу я сам медвежью шкуру

          И точно соблюду при этом процедуру.

 920   У носа станешь ты, ты станешь у хвоста.

          Вы не откажетесь занять свои места?

          Так завтра у корчмы, близ Уши. Порешили?” —

          И я ушел читать. — Что скажет мне Вергилий?»

 

          Вдруг крик «ату!» и шасть — косой из-под копыт.

          Тут Куцый бросился, и Сокол вслед летит.

          Борзых решили взять для шутки, на подмогу.

          Ну мало ль, зверь какой перебежит дорогу?

          Трусили оба пса свободно, без смычка

          И вихрем понеслись, учуяв русака.

 930  Тут их хозяева в коней вонзили шпоры.

          Но Войский удержал: «Постойте, ваши споры

          Без скачки разрешим. Я с вами подожду.

          Кругом ни кустика. Вся травля на виду».

         

          Погибель чувствуя, косой пошел косулей,

          Лишь уши рожками над полем промелькнули.

          Летел, распластанный, касаясь чуть земли.

          Не механизмами ль так движимый вдали?

          А, может, он скользил, как ласточка какая,

          Легонько лапками за кочки задевая?

 940  Взвилась пыль облаком, и шли за пылью псы.

          И все подобием казалось полосы,

          Подобием змеи, которая летела,

          Где заяц — голова, а клубы пыли — тело,

          Собаки — хвост двойной, вихлявший то и дело.

 

          Асессор сделался вдруг бел, как полотно,

          Да и Нотариус бледнеет заодно,

          И оба в ужасе дыханье затаили:

          Змея становится длинней, она в полмили,

          И тела нет уже, распалась пополам.

 950   Хоть голова в лесу, хвост скачет по полям.

          Зайчишка промелькнул за лиственной завесой,

          Распался хвост змеи у самой кромки леса.

 

          Собаки мечутся. Куда исчезла прыть?

          Советуются ли, как дальше поступить?

          Вот возвращаются неторопливым скоком,

          Поджали обе хвост и двигаются боком,

          И жмутся в сторону, не поднимая глаз.

          О как же стыдно им перед людьми сейчас!

 

          Глядит Нотариус на спутников понуро,

 950   Асессор съежился — унылая фигура.

          И стали объяснять, что, дескать, так и так,

          Что трудно без смычка водить в лесу собак,

          Что заяц выскочил совсем не в то мгновенье,

          И что острейшие лежат в полях каменья,

          Что впору не пускать собаку без сапог.

 

          Так каждый с пылкостью витийствовал, как мог.

          Юнцы, не пробуя вникать во все детали,

          Те засвистали вдруг, а те захохотали.

          Да что зайчишка-то? Там не на что глядеть.

 970  Куда весомее застреленный медведь.

 

          И Войский, проводив косого сонным взором,

          Занялся тотчас же недавним разговором:

          «Итак, прервали нас… На чем? Ага, на том,

          Что это не могло закончиться добром,

          Когда дистанцией они избрали шкуру.

          Вскричали шляхтичи: „Убьют друг друга сдуру!”

          А я смеялся лишь. Меня учил Марон

          Предмет рассматривать всегда со всех сторон.

          Вы, верно, помните, как в Ливии Дидона

 980  Просила дать земли. Ей дали благосклонно

          Клочок, размерами в воловью шкуруЦарица Дидона велела разрезать воловью шкуру на полоски и обвела ими изрядное поле, на котором и построила Карфаген. Войский ознакомился с описанием этой уловки, надо думать, не по «Энеиде», а по комментариям схолиастов.[13]. Но!

          Там было тайное решение одно.

          На том клочке земли был Карфаген построен.

          Я понял: пусть дуэль. Я за исход спокоен.

 

          Довейко в бричке был с зарей на берегу,

          Домейко, тот верхом, явился на лугу.

          Глядят, над речкою висит медвежья шкура,

          Полоской сшитая. Марон! Литература!

          Довейку у хвоста поставил я сперва,

 990  Домейке стать велел туда, где голова,

          Кричу: „Ну, спорщики, стреляйтесь на здоровье.

          Пальнете — отпущу. Такое вам условье.

 

          Те — в гнев, а шляхтичи от хохота легли.

          Стал ксендз их поучать: „Господень глас внемли…”

          Он им из Библии, а я им из статутов,

          Мы рассмешили их, цитатами опутав.

 

          Домейко стал с тех пор Довейке друг и брат,

          Довейко на сестре Домейковой женат,

          Домейко венчан был с племянницей Довейки.

1000Все земли — пополам! Счастливые семейки!

          А где была дуэль, поставили корчму,

          Назвав „Медведкою” по случаю тому».

Комментарии переводчика к главе «Дипломатия и охота».

2Свитезь — озеро в 20 км к югу от Новогрудка. Воспето Мицкевичем в «Балладах и романсах» («Свитезь» и «Свизетянка»). Пейзажи озера сильно повлияли на его поэтическое воображение.

4—5Витень (Витенис) — с 1295 по 1315 г. великий князь литовский. Неоднократно воевал с немцами. Миндовг (Миндаугас) — примерно с 1236 по 1263 г. великий князь литовский. Объединил под своим началом разрозненные литовские земли, присоединил к Литве Черную Русь. Принял христианство, был венчан королем, впоследствии отрекся от христанства. Понары — холмистая гряда к западу от Вильна (Вильнюса). Гедимин (Гедиминас) — великий князь литовский с 1316 по 1341 г., брат, по другой версии, сын Витеня, основатель Вильна, самый значительный из великих князей. Присоединил к Литве ряд украинских, белорусских и русских областей.

7Лиздейку слушал он на шкурах у костра… — Согласно польскому средневековому хронисту Стрыйковскому (ок. 1547— после 1582), автору «Литовской Хроники», Лиздейко — последний верховный жрец языческой Литвы.

8Волчицей римскою стоит… — Имеется в виду скульптура волчицы на Капитолийском холме в Риме, выкормившей по преданию, основателей города — Рема и Ромула.

13Здесь жил Кейстут, Ольгерд, Ольгердовы потомки. — Кейстут (Кейстутис) (1297—1328), Ольгерд (Альгирдас) (ок. 1296—1377) — сыновья Гедимина, совместно правили Литвой. В эпоху их правления Литва значительно расширилась на Восток. Ольгердовы потомки — династия Ягеллонов, начало которой положил Владислав II Ягелло (Ягайло).

20Последний Ягеллон, что Витольдов колпак! Еще донашивал… — Зигмунт (Сигизмунд)-Август (1520—1572) — польский король с 1529 г. был последним представителем династии Ягеллонов, которая возникла в результате брака сына Ольгерда великого князя литовского Ягеллы (1348—1434), который принял крещение и правил под именем Владислава II, с Ядвигой (ок. 1373—1399), польской королевой с 1384 г. Этот брачный союз, заключенный в 1386 г., ознаменовал слияние Польши и Литвы в двуединое государство. См.: IV, 306; VIII, 227; XI, 320 —322. Витольд (Витовт) (1350—1430) великий князь литовский, двоюродный брат Ягеллы.

31—32А на Украйне, там, где Головинских дом, / Над Росью… — Герман Головинский, владелец Стеблова, имения, расположенного на Роси, притоке Днепра, принимал в 1825 г. в своей семье Мицкевича, который направлялся в Одессу.

39—40О липа древняя, был чернолесский Ян / Заворожен тобой… — Подразумевается Ян Кохановский (1530—1584) — самый значительный польский поэт эпохи Возрождения. Его поэзия сохранила свою живую силу до сегодняшнего дня. Воспел древнюю липу в своем поместье в Чернолесье.

40—41О дуб, о великан, / Ты вдохновлял певца казацкого кочевья. — Подразумевается Северин Гощинский (1801—1876) — видный участник Ноябрьского восстания 1830—1831 гг., общественный деятель, поэт-романтик, автор поэмы «Каневский замок» (1828), где был воспет гигантский дуб. См.: Объяснения, с. 314.

185—186Который возвели работники Хирама, / Чтоб увенчать Сион великолепьем храма. — Хирам (969—936 до н.э.) — царь Тира, приславший по просьбе библейского царя Соломона работников и материалы для возведения ставшего впоследствии легендарным храма на горе Сион в Иерусалиме.

203—204А ниже шарики торчат то там, то здесь. / Они, как цицесы. — Цицесы — неточность поэта. Должно быть «тифилин» — ритуальная коробочка, которую вешает на лоб правоверный еврей.

251—253Завез всех ранее в округу он мотив… / Между поляками в Авзонии рожденный… — Имеется в виду «Мазурка Домбровского», пришедшая в Польшу из Италии или, выражаясь поэтическим языком, из Авзонии, по имени древнего племени авзонов, населявших некогда район Апеннинского полуострова.

306Зовет Пречистую, вы знаете, Корона… — Польша представляла собой двуединое государство, состоявшее из собственно Польши и Литвы. Короной называлась Польша в тех пределах, в каких она существовала до объединения с Литвой.

351Герб «Порай» — представлял собой белую розу о пяти лепестках на красном фоне. Та же роза повторялась над шлемом и короной; это герб одной из линий Мицкевичей, к которой принадлежал и поэт.

352Стрыйковский в «Хронике» нам это разъяснил. — О Стрыйковском. См.: IV, 7.

406Тарататка — верхняя одежда с нашивными шнурами.

421—422Царь Александр бежал, дал тягу с Константином. / Вслед император Франц… — Бегство руководителей антинаполеоновской коалиции с поля сражения является историческим фактом. Кроме Александра I, упоминается его брат Константин Павлович (1799—1831) и Франц I (1768—1835), с 1805 г. — император Австрии.

437—438гнал за море / Клевретов английских… — Речь идет о захвате Ганновера Бонапартом — враждебный Англии акт, поскольку английский король был одновременно ганноверским курфюрстом.

479—564 Картина крепи восходит к поэтическому тексту Стефана Витвицкого (1802—1847), основательно переработанному, что, впрочем, не мешает ощущать в отрывке особенности этого поэта-романтика, друга Мицкевича. Витвицкий использовал здесь мотивы белорусского фольклора (царство деда Лесовика).

544—545Цивилизация в лес этот не вошла: / Там нету собственности, значит, нету зла. — Намек на историософские взгляды Руссо. Согласно воззрениям Жана Жака Руссо (1712—1778) цивилизация отдаляет человека от природы, и ему следует к ней вернуться. См.: VII, 184.

578—601 Приступая к описанию охоты, Мицкевич вновь воспользовался текстом Витвицкого. Он намекает на это в Объяснениях, с. 316.

759А звали шляхтичей Домейко… — Верный своему правилу вставлять в поэму фамилии знакомых, Мицкевич поместил и эту фамилию. Игнаций Домейко (1802—1889) был близко знаком с поэтом. Позднее он перебрался в Чили, стал выдающимся геологом и минерологом. Именем Домейко назван кряж в чилийских Андах. Он оставил воспоминания о Мицкевиче.

791—792Стрелка лишь одного такого знал я, братья, / Кто пулей вышибал у девок каблуки… — Отстреливать у женщин на сапожках каблуки считалось молодечеством у бражничающих шляхтичей в XVIIXVIIIвв.

822За Гданьск!.. Он был и будет с Польшей.  1308—1454 гг. Гданьск находился под властью крестоносцев. После второго раздела с 1793 г. входил в состав Пруссии. Проблема возвращения Гданьска — главных морских ворот Польши — занимала умы современников Мицкевича.

878Поставь-ка крестик свой Довейке… — Значок на бюллетене для голосования. См.: II, 271.

921 Уша — речка, протекающая неподалеку от Новогрудка, притока Немана.

922Что скажет мне Вергилий? — Речь идет о поэме Вергилия (Виргилия) Публия Марона (70—19 до н.э.) «Энеида», где есть эпизод, в котором рассказывается об основании Карфагена Дидоной. См.: Объяснения, с. 315.

928Смычок. — В данном случае то же, что сворка. См.: I, 808, IV 609.

951—953Зайчишка промелькнул за лиственной завесой… / Собаки мечутся. — Борзая может преследовать дичь только по-зрячему, т.е.  пока она ее видит.

 

При копировании материалов необходимо указать следующее:
Источник: Мицкевич А. Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве | Книга четвертая: «ДИПЛОМАТИЯ И ОХОТА» // Польская литература онлайн. 2022. № 14

Примечания

    Смотри также:

    Loading...