Польская литература онлайн №14 / Республика мечтаемого
Здесь на варшавской мостовой в эти огненные шумные и ошеломительные дни я переношусь мыслью к далекому городу моих грез, возношусь взором над этим краем, низким, обширным и волнистым, словно одеяние Господа, сброшенное цветным полотнищем у порогов неба. Ибо весь этот край подлегает небу, держит его на себе, цветисто сводчатое, многократное, все в галереях, трифориях, розеттах и окнах в вечность. Местность эта год за годом врастает в небо, вторгается в зори, нежится в отсветах огромной атмосферы.
Там же, где карта уже вовсе южная, палевая от солнца, потемнелая и, словно спелая груша, сожженная от летней погоды, там, точно кошка на солнце, лежит она — избранная краина, особенная провинция, город, единственный на свете. Напрасно говорить о нем с профанами! Напрасно объяснять, что этим долгим волнистым языком земли, коим дышит край в летнем зное, этим каникулярным мысом к югу, этим заливом, одиноко втиснутым между смуглых венгерских виноградников, отделяется сказанный закуток от ансамбля провинции и самочинно, в одиночестве, идет неведомой дорогой по собственному хотению быть миром. Город тот и та земля замкнулись в самодостаточный микрокосм, расположились на собственный страх и риск на самом берегу вечности.
Сады предместья стоят словно бы на краю света и глядят сквозь ограды в бесконечность анонимной равнины. Сразу же за рогатками карта края становится безымянной и космической, точно Ханаан. Над этой полоской земли, узкой и затерянной, снова, глубже и обширней чем где-либо, отворилось небо, огромное точно купол, многоэтажное, вовлекающее в себя, полное импровизаций, незавершенных фресок, летящих драпри и внезапных вознесений.
Как выразить это? Пока другие города развивались экономически, воплощаясь в цифирь статистики и учета, — наш город подался в содержательность. Здесь не происходит ничего зря, ничего не случается без глубокого смысла и без умысла. Здесь события не эфемерический фантом на поверхности, здесь у них корни в глубь вещей, достигающие сути. Здесь каждую минуту образцово и на все времена что-то решается, а все дела бывают только раз и бесповоротно. Поэтому столь значительна серьезность, глубокий акцент, печаль на всем, что происходит.
К примеру, сейчас дворы утопают в крапиве и сорняках, амбары и кривые замшелые клетушки проваливаются до подмышек в огромные лопухи, громоздящиеся до стрех гонтовых кровель. Город пребывает под диктатом зелени, дикого, страстного, фанатичного произрастания, взмывающего дешевым и дрянным зеленым кормом, ядовитым, недобрым и паразитирующим. Зеленость эта горит, подожженная солнцем, дыхальца листьев дышат пылающим хлорофиллом. Армии крапивы, буйные и прожорливые, пожирают цветочную поросль, вторгаются в сады, за ночь заращивают тыльные, оставленные без присмотра стены домов и сараев, бушуют в придорожных канавах. Удивительно знать, какая безумная, напрасная и непродуктивная витальность сокрыта в этой страстной частице зеленой субстанции, в этом продукте солнца и почвенной воды. Из малости хлорофилла берет она, развивает в пожаре летних дней буйную и пустую ткань, зеленый мякиш, стократ умножившийся в миллионы листвяной жести, зелено посвечивающей, просвечивающей в жилочках водянистой, вегетативной травяной кровью, замшелых и косматых с запахом резким, бурьянным и полевым.
В эти дни тыльное окно магазинного склада, выходившее в сторону двора, становилось слепым от зеленого бельма, все в зеленых сияниях, листвяных рефлексах, папиросно-бумажных шелестах, волнующихся лоскутах зелени, монструальных чрезмерностей дворового этого чудовищного изобилия. Опускаясь в глубокую тень, склад листался, мерцал всеми оттенками зеленого, зеленые отсветы волнообразно расходились по нему по всей глубине свода, словно в шумном лесу.
Словно в столетний сон погружается город в это буйство, обеспамятевши от пожара, оглушенный сверканиями, и спит, стократно опряденный паутиной, заросший зеленым, задыхающийся и пустой. В комнатах, зеленых от вьюнка на окнах, подводных и мутных, как на донышке старой бутыли, кончают свое бытие мушиные племена, навеки заключенные и замкнутые в страдальческой агонии, разделенной в монотонные нескончаемые фрагменты, в жужжание гневное и жалобное. Окно неспешно собирает в себе эту кружевную рассредоточенную фауну на последнее предсмертное пребывание: больших долгоногих комаров, неподвижных и мертвых, долго простукивавших стены тихой вибрацией ошибочных полетов, прежде чем окончательно осесть на стеклах, генеалогическое дерево мух и насекомых, возросших в этом же окне, разветвленное неторопливым странствием по стеклам, размножившееся поколениями искусных этих летателей, голубых, металлических и стеклянных.
На магазинных витринах тихо шевелятся в горячем дуновении большие, ясные, слепые маркизы и на свету полосато и волнисто горят на солнце. Мертвый сезон хозяйничает на пустых площадях, на выметенных ветром улицах. Далекие горизонты, набухшие садами, стоят в сверкании небес, ослепленные и потерявшие сознание, словно бы вот-вот слетели с небесных пустошей огромным ярким полотнищем — чистые, пылающие, изодранные на лету, — а через мгновение, уже поношенные, ожидающие нового заряда блеска, в котором обновятся.
Что в эти дни делать: куда сбежать от зноя, от тяжелого сна, наваливающегося кошмаром на грудь в горячую пору полудня? В эти дни мать, бывало, нанимала повозку и мы выезжали, стиснутые в ее черном нутре — приказчики на козлах с узлами или прицепившись к рессорам, — за город, на Горку. Мы въезжали в волнистый всхолмленный пейзаж. Карета долго и одиноко карабкалась в зное меж горбами полей, роясь в золотой и горячей дорожной пыли.
Конские хребты выпукло выпирали, лоснящиеся крупы усердно клубились, то и дело отряхиваемые пушистыми взмахами хвостов. Колеса катились неторопливо, поскуливая на осях. Колымага ехала мимо плоских пастбищ, усеянных кротовинами, меж которых вольготно лежали коровы, широкорогие или просто рогатые — огромные бесформенные бурдюки полные мослов, огузков и хрящей. Они лежали монументально, словно курганы, и в спокойных их взглядах отражались далекие плывущие горизонты.
Наконец мы останавливались на Горке у каменной обширной корчмы. Она одиноко стояла на водоразделе, отграничиваясь на небосводе обширной прихотливой крышей с высоким гребнем двух наклонных скатов. Лошади, с трудом достигнув ребра возвышенности, в задумчивости останавливались сами, словно бы на рогатке, разделяющей два мира. За этой рогаткой открывался обширный пейзаж, пересекаемый большаками, выцветший и переменчивый тонами, как блеклый гобелен, овеваемый огромным воздухом, голубым и пустым. С этой далекой волнистой равнины возникал ветерок, вздымал лошадям гривы и плыл под небом высоким и чистым.
Здесь мы останавливались ночевать, или же отец давал знак, и мы въезжали в край, обширный, как географическая карта, весь ветвившийся большаками. Перед нами на далеких извилистых дорогах ползли едва различимые на таком расстоянии обогнавшие нас повозки. Они тянулись светлым трактом среди черешен прямиком к небольшому еще тогда курорту, прижавшемуся к узкой лесистой долине, полной ручейковых шорохов, бегущей воды и шелестов листвы.
В те далекие дни нам с товарищами первый раз пришла в голову мысль невозможная и абсурдная — пуститься дальше, за пределы курорта, в край уже ничей и Божий, в земли спорные и нейтральные, где терялись рубежи стран, а роза ветров сбивчиво вертелась под высоким загроможденным небом. Там хотели мы окопаться, стать отдельными от взрослых, целиком и полностью выйти за рубежи их сферы, провозгласить республику молодых. Там хотели мы установить законодательство новое и независимое, заявить новую иерархию мер и ценностей. Это предполагало жизнь под знаком поэзии и приключений, неустанных изумлений и удивлений. Нам казалось, что нужно всего лишь раздвинуть барьеры и границы условностей, старые русла, в которые был взят ход людских деяний, чтобы в нашу жизнь ворвалась стихия, широкий разлив неожиданного, половодье романтичных приключений и фабул. Мы хотели отдать жизни этому потоку сюжетообразующей стихии, вдохновенному приливу времен и событий и дать понести себя полой воде, безвольные и ей без остатка отданные. Дух природы был по сути дела великим сказителем. Из этой сути неудержимым потоком выплывала красноречивость фабул и повествований, эпопей и романов. Целая огромная атмосфера была полна теснившихся сюжетов. Требовалось только поставить силки под небесами, полными фантомов, забить колышек на ветру, и сразу же вокруг его вершинки затрепыхаются уловленные обрывки повествований.
Мы приняли решение стать самодостаточными, создать новый принцип жизни, учредить новую эру, еще раз основать мир на небольшом пространстве, только для нас, по нашему вкусу и склонностям.
Это долженствовала быть крепость, блокгауз, укрепленный пункт, господствующий над окрестностью, — наполовину твердыня, наполовину театр, наполовину лаборатория наблюдений. Всей природе следовало быть включенной в ее орбиту. Как у Шекспира, театр наш уходил в природу, ничем не отграниченный, врастающий в действительность, вбиравший в себя импульсы и вдохновение у всех стихий, колышущийся согласно с полноводными приливами и отливами природного характера. Здесь долженствовал быть узловой пункт всех процессов, пронизывающих большое тело природы, здесь должны были появляться и пропадать все сюжеты и фабулы, мерещившиеся в этой большой и мглистой душе. Мы хотели, словно Дон Кихот, впустить в нашу жизнь родник всех историй и романов, открыть его границы для всех интриг, осложнений и перипетий, какие в большой атмосфере завязываются переизмышляемыми в фантастичном.
Мы мечтали о том, чтобы округе стала грозить безотчетная опасность, чреватая тайной угрозой. От этой опасности и этой угрозы мы обретали в нашей крепости надежное убежище и приют — нашу землю перебегали волчьи стаи, а по лесам шатались разбойничьи банды. Мы планировали укрепления и фортификации, готовились к осаде, охваченные упоительными опасками и приятной тревогой. Наши ворота спасали беглецов от разбойничьих ножей. У нас обретали приют и защиту. В ворота въезжали галопом экипажи, преследуемые лесным зверем. Нашими гостями бывали достойные и таинственные незнакомцы. Мы терялись в догадках, пытаясь проникнуть в их инкогнито. По вечерам, собираясь в большой зале при свете мерцающих свечей, — мы слушали очередные истории и свидетельства. В какой-то момент интрига, пронизывавшая эти рассказы, выходила из рамок повествования, входила в нас, включая в свой опасный водоворот, живая и жаждущая жертв. Неожиданные опознания, внезапные откровения, неправдоподобные встречи вторгались в нашу приватную жизнь. Мы теряли почву под ногами, угрожаемые неурядицами, которые сами же вызвали к жизни. Издали доносился волчий вой. Мы размышляли над романтичными осложнениями, наполовину втянутые сами в их водовороты, в то время как за окном шумела неисследимая ночь, полная несформулированных притязаний, пылких и неуслышанных признаний, бездонная, неисчерпанная, в самой себе тысячекратно заплутавшая.
Не без причины возвращаются сегодня те далекие мечтанья. В голову приходит, что любая греза, хоть невесть какая абсурдная и вздорная, не пропадает во Вселенной. В мечтании содержится некий голод действительности, какая-то претензия, которая ее обуславливает незаметно перерасти в достоверность и постулат, в долговое обязательство, требующее покрытия. Давно отказались мы от наших мечтаний о крепости, но через годы нашелся кто-то, кто их подхватил, принял всерьез, кто-то в душе наивный и верный, кто воспринял их дословно, за чистую монету, взял в руки, как вещь обыкновенную и непроблематичную. Я видел его, разговаривал с ним. Глаза у него были неправдоподобно голубые, не созданные для зрения, а только для бездонного опьянения мечтой. Он говорил, что, когда прибыл в места, о которых речь, в этот анонимный край, девственный и ничей — на него сразу дохнуло поэзией и приключением, он увидел в воздухе фантомы и контуры мифа, висящие над околицей. Он нашел в атмосфере воплощенные формы всей концепции, планы, этажи и расчеты. Услыхал призыв, внутренний голос, как Ной, когда обрел инструкции и приказы.
Его посетил дух, заблудившийся в атмосфере, возвещавший республику мечтаемого, суверенную территорию грез. На стольких-то и стольких моргах земли, на куске ландшафта, заброшенного среди лесов, он объявил безраздельную власть фантазии. Проложил границы, заложил фундаменты под крепость, превратил окрестности в один огромный розовый сад. Гостевые комнаты, кельи одинокого созерцания, трапезные, дормитории, библиотеки... одинокие павильоны в парке, беседки и бельведеры...
Кто, преследуемый волками или разбойниками, довлечется до ворот этой крепости — тот спасен. Его триумфально вводят, совлекают с него запыленную одежду. Праздничный, блаженный и счастливый, вступает он в елисейские дуновения и розовую сладость воздуха. Далеко за ним остались города с их суетой, дни с их лихорадкой. Он вошел в новую, праздничную, сияющую безупречность, совлек с себя, как скорлупу, собственное тело, сбросил маску с приросшей к лицу гримасой, прошел стадию куколки и освободился.
Голубоокий не есть архитектор, он скорей режиссер. Режиссер пейзажей и космических сцен. Искусство его основано на том, что он подхватывает намерения природы, что умеет читать ее тайные устремления. Ибо природа полна потенциальной архитектуры, проектирования и строительства. Что другое делали строители великих столетий? Они подслушивали широкий пафос пространных площадей, динамическую перспективность далей, безмолвную пантомиму симметричных аллей. Задолго до Версаля располагались облака на обширных небесах летних вечеров в монументально возводимые Эскуриалы, резиденции воздушные и мегаломанические пробовались в инсценизациях, в нагромождениях, в композициях гигантских и универсальных. Этот огромный театрум необъятной атмосферы, не исчерпанный в намерениях, в планировании, в воздушных сметах, — галлюцинирует архитектуру огромную и вдохновенную, урбанистику облачную и неземную.
Человеческие дела имеют свойство, будучи завершенными, замыкаться в себе, отделяться от природы, утверждаться на собственной основе. Творение Голубоокого не покинуло великих космических союзов, остается в них, до половины очеловеченное, как кентавр, впряженное в великие периоды натуры, неготовое еще и растущее. Голубоокий приглашает всех к продолжению, к строительству, к сотворчеству — мы же все как-никак мечтатели, братия под знаком кельмы, мы по природе своей зиждители...
