Польская литература онлайн №14 / «В число признанных переводчиков с русского Вачков вошел стремительно».
31.
О начале некоторых давних знакомств наша память хочет иметь, кроме реальной версии, еще одну — вторую, другую версию. И ту другую версию память почему-то предпочитает. Другая версия моего знакомства с Юзефом Вачковом — очень яркая и навязчивая, крепко привязана к времени и месту, к атмосфере и декорациям. Это 1963 или 1964 год, лето или начало осени, мы трое, Гена Айги, Юзек Вачков и я, с Таганской площади (а рядом — Генриков переулок, музей Маяковского, где работал Айги, а я заезжал к нему туда часто, смывшись со своей службы, контора моей экспедиции помещалась в Текстильщиках) едем на метро до Парка Культуры и проводим вечер в пивном павильоне в этом парке, за чешским пивом. Версия — очень правдоподобная, убедительная, всё дальнейшее эту версию «подтверждает». Вачков вскоре будет несколько лет работать в Праге, в редколлегии международного студенческого журнала, посвященного театру и кино, будет присылать нам оттуда номера этого журнала. Будучи русистом по образованию, он напишет книгу и защитит диссертацию именно о чешском писателе, о Франтишеке Галасе, а из всех его переводов (переводил он с русского, французского, чешского и словацкого) больше всего шума, споров, чьих-то нареканий, но и чьих-то восторгов, вызовет его перевод «Бравого солдата Швейка», перевод сочный, смачный, ядреный.
Реальная же версия нашего знакомства с Юзефом Вачковом — совсем другая. Мы познакомились летом 1963-го в Варшаве, он часто заходил в крошечную однокомнатную квартирку («кавалерку» по-польски, то есть квартирку для холостяка) Наташиной мамы, у которой мы гостили, мы болтали с Юзеком дома, или же Юзек уводил нас на прогулку по городу. Юзеф Вачков был одним из переводчиков варшавской книги Астафьевой 1963 года, составленной Ворошильским, а чуть позже переводил уже и мое стихотворение из книги «Наташа» для варшавской антологии Яна Спевака, а впоследствии был инициатором и составителем моей варшавской книги стихов «Przestrzeń otwarta» («Открытое пространство»), но много позже, в начале 1980-х. Это никоим образом не исключает ни моей московской экскурсии — в 1964-м? — с ним и с Геной Айги в чешский пивной павильон, ни приезда их обоих с Геной много лет спустя к нам с Наташей на Малую Грузинскую.
Но почти все наши встречи с Юзефом Вачковом — варшавские. В квартирке Наташиной мамы на углу Хожей и Маршалсковской. Или напротив, высоко-высоко, в кафе «Под звездами», под самой крышей одного из домов на Маршалковской, куда мы пришли с Вачковом и его другом поэтом Марианом Гжещаком. Там собиралась богема, но пить там не пили, по крайней мере, крепких напитков. Зато пели. Желающие спеть подходили к микрофону, а новым гостям, которые, может быть, еще не освоились, микрофон подносили к столику.
Или в другом кафе, куда привел нас Юзек Вачков. Оно было, наоборот, в полуподвале, там выступали разные джазы, и приходили любители их послушать. Юзек был в тот вечер со своей приятельницей, полькой, вернувшейся из Парижа. В конце 1950-х и в начале 1960-х некоторые поляки из давней эмиграции возвращались, она была из такой семьи, но ей лично в Варшаве продолжало не хватать Парижа. (Кстати, Вачков в конце жизни стал все больше переводить с французского, ездил в Париж).
Или в Белянах, в лесопарке на севере Варшавы, на берегу Вислы, где он читал нам — где-то в 1960-х — во время нашей с ним прогулки свои стихи. Стихи он писал с юности. Не бросил и потом. Издал томик стихов, единственный, где раскрылся не только как мастеровитый стихотворец, но и как человек глубоких чувств. Но больше он писал чужие стихи, польские тексты русских, чешских, словацких поэтов, вкладывая в них всю свою душу. (Автор эссе памяти Вачкова в журнале «Литература на свете» 2005 № 3—4 переводчик Анджей Ягодзинский справедливо назвал Вачкова «поэтом перевода»).
А в 1970-х и позже мы бывали у него в его кооперативной квартире, которую он купил, которой очень гордился, в которой был у него бар с большим выбором бутылок, в которой он знакомил нас с приезжавшими к нему чешскими и словацкими поэтами.
Часто встречались мы и в редакции журнала «Литература на свете», где он многие годы работал. Где он постоянно публиковал свои эссе о переводе. Где опубликовал (в мае 1976-го) статью об Астафьевой — «Преимущества двуязычия» („Atuty dwujęzyczności”). Он писал и об ее переводах и об ее русских и польскоязычных стихах, цитировал в начале своей статьи восемь строк из ее стихотворения, написанного по-польски. Концовку этого стихотворения о «двух родинах»:
<…> Ten wiatr na wschód, a ten na zachód —
na dwie mnie części rozerwijcie,
ja kocham kraj mojego ojca
i kocham kraj mojego dziecka.
Na dwie polowy rozerwana
idę kolebiąc się w dwie strony:
na jednej dłoni — moje dziecko,
na drugiej ty — dzieciństwo moje.
«…Оказывается, — писал Вачков, — Астафьева крепко укоренена в своем родном польском, так же крепко, как в своем повседневном русском. Такие двуязычные поэты были у нас, вспомним Лесьмяна или Бруно Ясенского. Но Астафьева взяла на себя особую задачу: она присваивает русскому языку польскую поэзию <…> Удается ей это просто потому, что она так идеально чувствует польский и весь смысловой ореол идиом, выражений, словесных знаков нашего языка. <…> Астафьева переводит так, как если бы писала свои собственные стихи. Это не те „приближения”, которые видны у многих переводчиков, у тех, которые не доверяют своему поэтическому инстинкту и — часто не без основания — своему знанию нюансов языка, с которого переводят. У Астафьевой нет этих проблем. Она переводит, потому что уверена, потому что знает…».
Вачков анализировал в этом эссе переводы Астафьевой из Леопольда Стаффа, Казимеры Иллакович, Эвы Липской (и высказывал надежду и даже уверенность, что Астафьева в ближайшие годы издаст антологию современных польских поэтесс). Он особенно ценит свободу и естественность Астафьевой, которые рождены ее двуязычием.
Сам он переводил легко, как бы играючи. Начал переводить очень рано. Еще в гимназии, как вспоминает он в автобиографическом эссе, он «что-то там пробовал переводить с русского (Пушкин, Лермонтов)». Студентом, с 1954 г., начал публиковать переводы.
Совершенно случайно я наткнулся в библиотеке Института славяноведения (куда стал заглядывать в середине 1970-х годов, благо это было в Трубниковском переулке, почти напротив библиотеки ЦДЛ) на дипломную работу Вачкова. К моему удивлению, оказалось, что она была опубликована и занимала полсотни страниц в журнале «Slavia orientalis». (Впоследствии он включил ее в свою книгу «Об искусстве перевода», 1998, она составила четверть книги, а три четверти — те короткие эссе о проблемах перевода, которые Вачков писал и публиковал в журнале «Литература на свете» на протяжении многих лет). Свой диплом двадцатидвухлетний Вачков в 1955 году писал о переводах Тувима из Пушкина. В Польше за дипломную работу в исключительных случаях присуждают кандидатскую степень, Вачкову ее присудили, а напрасно. Диплом написан с той серьезностью и основательностью, которые с легкомысленным Вачковым, каким все его знали и видели, плохо вяжутся; но человек — существо сложное.
В статье «Над тувимовской „Лирой Пушкина”»
«Тувим был таким поэтом, — пишет Вачков, и это станет девизом его собственной переводческой работы, — который свою необузданную стихийность и горячность умел соединять с неутомимой, кропотливой и точной работой филолога».
В число признанных переводчиков с русского (а среди них были люди много старше, чем он, начиная с Влодзимежа Слободника) Вачков вошел стремительно. Столь же стремительно, как входили в сознание польских читателей и критиков его сверстники-поэты, целая плеяда — Новак и Харасимович, Гроховяк и Брылль, Гжещак и Посвятовская и многие другие.
В 1954—55 годах, как он рассказывал, его любовью в русской поэзии стал Блок. «Блок, — вспоминал Вачков в журнале «Poezja», — рифмовался для меня с годами, проведенными в СТС (варшавский Студенческий Театр Сатириков — В.Б.), с тем, что привыкли называть атмосферой XX съезда».
Вачков — мой ровесник. Я помню, как у нас возвращался, как звучал Блок в Ленинграде в 1955 году, в год его 75-летнего юбилея.
Переводы Вачкова из «Ямбов» Блока были опубликованы несколькими годами позже, а перевод «Двенадцати» родился и был опубликован много позже.
Поэму Блока «Двенадцать» переводили на польский язык не то десять, не то одиннадцать раз. Мы с Астафьевой еще помним то время, когда последним и лучшим (по справедливости) называли перевод Северина Полляка, но потом, на наших глазах, появился перевод Виктора Ворошильского, и он был еще лучше. Однако же Юзеф Вачков дерзнул после этого опубликовать свою версию.
Именно наличие предшествующих, объективных и достаточно близких к оригиналу переводов, позволило Вачкову сдвинуть свою талантливую работу в сторону стилистического «эксперимента»: он как бы пишет поэму на языке самих двенадцати или, вернее, тех городских масс, из которых они вышли. В его переводе «Двенадцать» — народная поэма. Как народной книгой стал его перевод «Швейка» (восхищавший, впрочем, и многих варшавских интеллигентов — особых снобов, любящих народное из снобизма).
Переводчики-профессионалы знают, сколь большие трудности представляют вещи, насыщенные городским говором, деревенским просторечием, языковыми диалектами, Вачков же, будто нарочно, раз за разом выбирал именно такие вещи. Известно, что мастеров перевода иногда привлекает само сопротивление материала, возможность найти приложение для своей силы («побороться с оригиналом» любил, например, Тувим). Думаю, что в случае Вачкова дело не в этом или не только в этом. Эти вещи, наиболее трудные для перевода (даже на близкий, славянский язык), в то же время — вещи наиболее народные, именно в них раскрываются те черты русского характера, которые привлекают Вачкова. Среди его переводов из Есенина выделяется стремительное и неудержимое «Эх, вы сани! А кони, кони!..». Русская удаль и русский размах слышны в переводах из Бориса Корнилова («Качка на Каспийском море»), Павла Васильева («В черном небе волчья проседь…», «Родительница-степь…»), Прокофьева («Парни»).
Как-то раз (это было уже в 1965-м) Юзек, услышав в моем «исполнении» две-три старых уголовных песни, — а я, как всякий геолог, любил их и кое-что помнил, — тут же отвез меня на радио, их записали, приятель Юзека их аранжировал, Юзек мгновенно перевел тексты, и мы еще были в Варшаве, когда в эфир вышла передача: „Piosenki stare, ale jare” («Песни старые, но ярые»). В польском языке слово «ярый» — более живое, чем в русском, где полный спектр его смыслов жив лишь в словаре Даля, включая последний смысл: «горячий, похотливый». В польской поговорке „stary, ale jary” («старый, но ярый») этот смысл как раз доминирует. Не могу сейчас вспомнить, как перевел Юзек — но помню, что очень удачно, — слово «жулик» в одной из тех песен («… молодой жулик, молодой жулик / начальничка просит…»).
Широкий круг русских поэтов, переводимых Вачковым, объединяет свойственное всем им романтическое начало. Романтики в строгом, историко-литературном смысле слова: Лермонтов, Тютчев, Фет. Конечно же, Блок. Да и среди позднейших русских поэтов Вачкову близки поэты «романтического» плана, «романтического» склада.
Среди первых переводческих работ молодого Вачкова, появившихся в 1956—1957гг., — 13 стихотворений в томе лирики Лермонтова. Из Лермонтова редактор тома Ян Спевак поручил молодому переводчику стихи периода 1829—1833 гг., т.е. «юношеские сочинения» Лермонтова. Здесь особенно важно было не потерять ощущение юношеской свежести, что переводчикам старших возрастов не всегда удается. Молодой Вачков легко и непринужденно воссоздавал мелодичность поэзии Лермонтова, свободно передавал всю гамму настроений, бережно сохранил незначительные, на первый взгляд, но на самом деле весьма важные в контексте дальнейшего развития русского стиха нюансы метрики Лермонтова.
Очень рано увлекся Вачков поэзией Айги, увлекся на многие годы, навсегда и оставался в этой области вечным то конкурентом, то партнером Виктора Ворошильского, который тоже всю жизнь был верен стихам Айги.
Вачков был верен и дружбе с Айги. Помню их с Геной много лет спустя у нас с Наташей на малой Грузинской. Пили уже не чешское пиво, а грузинское вино, очень даже удачное, оно пришлось Юзеку очень по вкусу, он пил его и пил, но потом уверенно поднялся и уехал в гостиницу, а Гена свалился у нас на диване и заночевал.
Я дописываю эту главку в марте 2005 года. Пришли январские номера польских журналов, в одном из них было сообщение о смерти Юзека. Юзек погиб в декабре 2004 года. Буквально недели за две до его гибели что-то вдруг толкнуло меня позвонить ему и попросить прислать фотографию нам на память. Прислал. А сейчас — апрель 2006-го. Нет уже и Гены Айги.
