Польская литература онлайн №14 / Вечный странник

Есть поэты, которые стали символом, едва ли не олицетворением целой страны — своего рода национальным гербом (не путать с государственным). Шекспир, Гете, Пушкин. В самом деле, при мысли о России ее символический образ предстает не всадником, который копытит рептилию, а знакомым с детства курчавым обликом с негритянскими скулами, упрятанными в баки, и светлым, даже в бронзовом исполнении, взглядом. 

Почему именно поэты? Понятно, почему Гете, а не Бисмарк. Но почему не Бах? Наверно, действует инстинкт самосохранения — сказывается странный, но железный закон истории: не совершенствуя язык, народ скудеет; утратив его — исчезает. А поэзия — любимица и хранительница языка, его последний драгоценный состав. 

Но преображение человека в символ происходит не по чьей-либо воле — это таинство, и для него недостаточно одной только творческой мощи, пусть даже исключительной и подкрепленной яркой биографией. Лермонтов не стал символом, а должен был стать, и это не моя фантазия, рожденная любовью. Розанов считал, что Лермонтов был призван стать народным вождем. Не стал. Не успел? Но вот другой, бесспорно титанический поэт — «суровый Дант», который помимо «Божественной комедии» создал итальянский язык и тем объединил Италию за шесть веков до Гарибальди. Он стал скорее общеевропейским символом, но не национальным. А властитель дум Байрон? Та же судьба. Очевидно, появлению символической фигуры предшествует нужда в ней, нетерпеливое ожидание, а само появление подобно родам, и кто бы ни рождался потом, первенец остается старшим. Это происходит на определенной, уже достигнутой ступени народного самосознания и достоинства. Над этим трудится история (а ее, по Марксу, повивальная бабка — насилие — тоже не покладает рук). И разумеется, голос избранника должен затрагивать самые тайные струны народной души и резонировать, если и не давая ответы, то вопросы ставя животрепещущие. 

Адам Мицкевич — именно такая символическая фигура, олицетворяющая Польшу. Не удивительно, что ему посвящено множество стихов, прижизненно и посмертно, польских и не только польских. Одних только русских посвящений, начиная с Пушкина и Баратынского и кончая нашими современниками, наберется на целый сборник. В этом ворохе приношений затерялась необычная дань — стихотворение польского классика Леопольда Стаффа. Попытаюсь его перевести: 

МИЦКЕВИЧ 

 

Посмертной бронзой изваянье 

Не скрасит и не возвеличит 

Его бессрочное изгнанье 

Земное — «в путь, никто не кличет!» 

 

Узнать, кем был он, вечный странник, 

Из книг — напрасная затея. 

Не там он, не в балладах ранних, 

Как и не в поздней эпопее. 

 

Не там, где озеро покоит 

Снега и скалы над Лозанной. 

Не в мыслях об отчизне, кои 

Вверял шарманке балаганной. 

 

Он весь в его безмолвной грусти, 

В его глухом пути номада —  

От новогрудских захолустий 

И до могильников Царьграда. 

Необходимые пояснения: Мицкевич родился в литовском Новогрудке и умер в Стамбуле во время эпидемии холеры; цитата — «Jedźmy, nikt nie wola!» — завершение сонета Мицкевича «В степях Аккермана». Две последние строки в переводе Ивана Алексеевича Бунина: 

Так ухо звука ждет, что можно бы расслышать 

И зов Литвы… Но в путь! Никто не позовет. 

В России Мицкевича переводили лучшие поэты и переводчики, переводили много и талантливо, иногда — гениально (или конгениально, как кому нравится). Вторгаться в это без малого двухвековое наследие русского Мицкевича рискованно и самонадеянно. Но в жизни и творчестве больших художников всегда есть терра инкогнита, которая притягивает неравнодушного. Современникам очевидней события и поступки, потомкам достается созданное. Эти две сферы соприкасаются, но не совпадают, их разделяет скрытая душевная жизнь, в темной глубине которой коренятся и события, и свершения. Эта глубина сквозит между строк продуманных и завершенных. А иногда тайнопись сама становится искусством, обнажая не только душевные взлеты и прозрения, но и то сиротское чувство неприкаянности, которое распознал в Мицкевиче умудренный опытом Стафф. Поэт многолик. Есть Мицкевич — романтик, Мицкевич — мятежный скиталец и даже Мицкевич — идеолог. И есть еще один — Мицкевич наедине с самим собой. Звучит невесело, если вспомнить предсмертные слова Марка Аврелия: «Кажется, я наконец останусь наедине с собой».

Из книги: «Среди печальных бурь...» Из польской поэзии XIX-XX веков / Сост. Наталья Малиновская. Пер. с польск. Анатолий Гелескул. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2010.