Польская литература онлайн №15 / Конрад Валленрод (отрывки из поэмы)

Впервые опубликовано в журнале «Новая Польша», 2001, №5

Повесть вайделота

 

Где сражались литвины? В ночные ходили походы.

Взяли они добычу в богатых замках и храмах.

Толпы плененных немцев со связанными руками

И с петлею на шее бегут с их конями рядом.

К Пруссии взор поднимут — и обольются слезами,

К Ковну взор обращают — и душу вверяют Богу.

В Ковне, в самой средине, Перунов луг зеленеет.

Празднуют там победу князья, Литвы властелины,

Жгут живьем побежденных на жертвенных возвышеньях.

Двое рыцарей пленных без трепета едут в Ковно:

Юноша, светлый ликом, и старец, согбенный годами.

Оба в начале стычки, покинув ряды тевтонов,

Перебежали к литвинам, но Кейстут, хоть их и принял,

Все ж под стражей обоих везет в укрепленный замок.

Родом откуда, спросил их, зачем к литвинам пристали.

Так отвечает младший: «Мне собственный род неведом,

Малым ребенком немцы взяли меня в неволю.

Только одно я помню: в Литве, в большом городище

Дом отца возвышался. Кругом на холмах окрестных

Были дома из бревен, а наш был кирпичный, красный.

Там, где холмы кончались, шептали древние ели,

Озеро меж стволами сверкало полоской белой.

Ночью однажды грохот и вопли нас разбудили.

Огненный день кругом был, от жара лопались стекла.

В комнатах дым клубился, и бросились мы из дома,

Пламя вдоль улиц выло, головни сыпались градом.

Крик разнесся: «К оружью! В городе немцы, к оружью!»

Выскочил и отец мой. С мечом ушел, не вернулся.

Немцы в двери ломились, один погнался за мною,

Взял, на седло закинул, что было дальше — не помню.

Только одно я знаю: матери крик я слышал,

Лязг мечей перекрыл он, рухнувших стен громыханье.

Крик меня этот мучит, в ушах моих он остался.

Если пожар увижу, услышу жалобный голос,

Крик во мне оживает. Так вспугнутое громами

Эхо в пещере бьется. Лишь это воспоминанье

Я из Литвы и вывез. Часто в виденьях туманных

Вижу отца своего я, с ним рядом и мать, и братья.

Но ускользает образ, с годами как бы тускнея,

Таинственною мглою подергиваются лица.

Так проходило детство. Средь немцев я жил, как немец.

Вальтером там я звался, фамилию Альф мне дали.

Хоть немецкое имя, душа литовской осталась,

Боль по отчизне осталась и ненависть к чужеземцам.

Винрих, магистр тевтонский, меня при себе оставил,

Крестным отцом мне был он, меня обласкал, как сына.

Но тосковал я в замке, с колен его убегал я

К старому вайделоту. В ту пору средь крестоносцев

Жил вайделот литовский, когда-то в неволю взятый.

Был толмачом он в войске. И вот, обо мне проведав,

О сироте-литвине, к себе зазывал меня часто,

Горе свое утоляя рассказами об отчизне.

На языке литовском сказы и песни слагал он.

С о стариком ходил я к синего Немана водам,

Чтоб с берегов высоких землей родной любоваться».

А возвращались в замок, слезы мне утирал он,

Чтоб избежать подозрений. Скрытно словом и взглядом

Месть во мне распалял он. Припоминаю, как в замке,

С бешеным наслажденьем, ножом, припасенным тайно,

Резал ковры я на части, крушил зеркала в осколки,

В щит магистра блестящий песок метал и плевал я,

В юношеские годы, в лодку садясь в Клайпеде,

Мы посещали часто литовское побережье.

Рвал я цветы отчизны, и с волнами аромата

Лет минувших картины в душе моей оживали.

И становясь ребенком, в волнах благоуханья

С младшими братьями снова играл я в саду отцовском.

Памяти помогая, старик говорил о прошлом.

Были его рассказы краше цветов прекрасных.

Да, тот счастлив и весел, кто детство свое проводит

Меж друзьями в отчизне, а сколько детей литовских,

Радости не изведав, томится в цепях тевтонов.

Так у Клайпеды было. А далее, близ Паланги,

Там, где о берег море белеющей грудью бьется,

С пеною из гортани струи песка изрыгая,

«Видишь, — мне говорил он, — ковры лужаек прибрежных.

Их песком захлестнуло; видишь, душистые травы

Венчиками стремятся пробить смертоносную осыпь.

Тщетно стремятся, тщетно: песок, словно гидра, душит.

Белесыми плавниками живую объемлет землю,

Распространяя повсюду пустыни мертвую дикость.

Сын мой, заживо в склепы весеннюю поросль ввергли.

Средь племен покоренных есть братья наши, литвины.

Сын мой, пески со взморья — это Тевтонский Орден».

Больно мне было слушать, жаждал я мстить крестоносцам,

Жаждал бежать к литвинам, но старый сдерживал страсти.

«Вольным рыцарям вольно, — учил он, — избрать оружье,

В поле чистом сражаться с противниками на равных.

Ты же — раб, и оружье одно у раба: измена.

Здесь останься, искусству военному обучайся,

Верят тебе крестоносцы, что будет дальше — увидим».

Старцу я подчинился, пошел с войсками тевтонов.

Только в первой же схватке, едва родные хоругви

Взор ухватил, а ухо услышало песнь литвинов,

К нашим бросился тотчас и старца с собой увлек я.

Так, из гнездовья взятый, посаженный в клетку сокол,

Наперекор изощреньям все ж ловцом не приручен.

Пущенный вдруг сражаться с братьями соколами,

В тучи едва взовьется, глазами едва охватит

Радостное безбрежье своей голубой отчизны,

Грудью вдохнет свободу, шум своих крыльев услышит...

Ловчие, прочь ступайте, сокола с клеткой не ждите!»

Юноша кончил. Кейстут слушал его, и внимала

Кейстута дочь, Альдона, прекрасная, как богиня.

Осень пришла, и с нею унылыми вечерами,

Как повелось, Альдона среди сестер и ровесниц,

Пяльцы взяв, вышивала или садилась за прялку.

Чуть замелькают иглы, чуть зажужжат веретена,

Вальтер входит и речи заводит о дивах немецких,

Виденных им недавно. Повествованье это

Девушка ловит ухом, душою глотает жадно.

Все западает в память, повторено в сновиденьях.

Он говорит о богатствах и о роскошных забавах,

О городах обширных за Неманом и о замках,

Где на турнирах копья воители преломляют,

Где с галереи девы глядят и венки им дарят.

Он говорит о Боге, всесильном в краю тевтонов,

О Непорочной Деве, матери этого Бога.

Ангельский лик той девы показывал на картинке.

Эту картинку Вальтер вешал на грудь богомольно.

Дочке князя в подарок он дал ее, обращая

В веру свою с молитвой; ее хотел научить он

Познанному у немцев — ее тому научил он,

В чем и сам новичком был: любовь заронил ей в сердце.

Впрочем, он тоже учился: с трепетом и восторгом

Слушал из уст Адьдоны язык забытый литовский.

С каждым вновь найденным звуком новое чувство рождалось,

Словно из пепла искра; и сладостными словами

Были «родство» и «братство», еще и «дружба», а также

Сладостнее всех прочих — «любовь», с этим словом рядом

Не было слова иного, кроме слова «отчизна».

 

«Что ж это, — Кейстут думал, — так дочь мою изменило?

Где же ее веселье и детские где забавы?

В праздник девушки вместе спешат насладиться пляской.

Дочь сидит одиноко иль с Вальтером речь заводит.

Девушки вечерами и прясть, и ткать затевают,

А у нее иголка выпала, нити смешались.

Чем занята — не видит. Кругом все твердят об этом.

Розу зеленой нитью, вижу, вчера вышивала,

Листья же алым шелком под розою выводила.

Да и откуда ей видеть, если очами ищет

Всюду Вальтера очи, а мыслью его беседу?

Спросишь ее — куда ты? В долину.

Откуда? — спросишь. Только что из долины.

Что там в долине? Ей Вальтер

Сад посадил. Вот новость! Разве же сад этот лучше

Сада, который в замке? А в замке был — загляденье,

Полон и груш, и яблок, мечта всех девиц из Ковна.

Нет, не сад ее манит. На окна ее зимою

С той стороны, где Неман, посмотришь и видишь: стекла

Чище, нежели в мае, от инея не мутнеют.

Вальтер там ходит часто, она же у окон села.

Села, сидит и вздохом ледок понемногу топит,

Я-то считал: научит писать и читать он дочку.

Нынче князья, я слышал, детей отдают в науку.

Юноша добрый, храбрый, знает письмо, как священник.

Гнать ли его из дому? Ведь он Литве пригодится.

Он отряды обучит и рвы и валы насыплет.

Труб огнеметных мастер, с таким не надо и войска.

Будь моим зятем, Вальтер! Храни литовскую землю».

 

Он на княжне женился. Вы полагаете, немцы,

Тут и конец рассказу: в повестях ваших любовных

Если женится рыцарь, песнь трубадур обрывает.

Только добавит: жили долго и счастливы были.

Вальтер любил Альдону, но духом был благороден.

Счастья дома не ведал, не видя его в отчизне.

 

Сходят снега, и ранний жаворонок пробудился:

В странах иных вещает любовь он и упоенье,

Беды Литве пророчит и бойню, и пепелище.

Движутся крестоносцы бесчисленною ордою.

Из-за Немана эхо доносит с холмов и взгорий

Лязг железных доспехов и гул, и конское ржанье.

Тучей скатилось войско и расползлось по долинам.

Флаги передовые на пиках зловеще светят

Отблесками зарницы. На берег немцы выходят,

Мост навели надежный и взяли в осаду Ковно.

День за днем ударяют тараны по стенам и башням.

Ночь за ночью кротами подкопы бегут под город.

Под небосводом бомба огненный хвост разметала,

Словно сокол на цаплю, на крышу рухнула сверху.

Развалин груда — Кейданы. Рассыпались меж лесами

Дети Литвы, а немцы все жгут, убивают, грабят.

Первые князь и Вальтер в бою, последние в бегстве.

Князь все время спокоен: он с малолетства приучен

К битвам таким с врагами — ударить, ужалить, скрыться.

Знает урок — так деды с тевтонами воевали.

Кейстут, подобно предкам, о будущем мыслит редко,

Вальтер же весь в заботах. Выращенный среди немцев,

Чует Ордена силу, знает — по знаку магистра

Деньги, войска, оружье пришлют ему из Европы.

Пруссия защищалась, немцы ее одолели,

Рано иль поздно то же с Литвою должно случиться.

Жребий пруссов он видел и трепетал за литвинов.

«Сын мой, — Кейстут промолвил, — опасный ты прорицатель.

С глаз сорвал ты повязку, и бездна у ног разверзлась.

Только тебя услышал — руки уже опустились,

Смелость грудь покидает с надеждою на победу.

Что ж мне с немцами делать?» — «Отец, — отвечает Вальтер, —

Знаю один я способ, ужасный, увы, но верный.

Может, тебе открою». — Так говорил на привале,

Прежде чем рог на битву их звал и на пораженье.

 

Все печальнее Кейстут. А Вальтер? Его не узнаешь!

В прежнее время, правда, не часто он веселился.

Даже в минуты счастья черты его, как туманом,

Думою закрывало. Однако рядом с Альдоной

Весь он сиял, светился, разглаживались морщины.

Встретив жену улыбкой, затем с ней нежно прощался.

Ныне его снедает недуг, не видимый оку.

Утро все перед домом, руки скрестив неподвижно,

Смотрит, как в отдаленьи села горят, городища,

Смотрит безумным взором. И ночью с постели спрыгнет,

Чтоб наблюдать безмолвно, как зарево распласталось.

 

«Что с тобою, супруг мой?» — спросит Альдона, рыдая.

«Что со мною? Ты хочешь, чтоб я дремал безмятежно?

Немцы врасплох захватят, на пытку сонного бросят».

«Боже спаси, супруг мой! Стражники есть у дома».

«Верно, стражники рядом, и меч у меня под боком.

А перебьют всю стражу, и меч зазубрится в схватке...

Слушай, если я старость, жалкую старость познаю...»

«Бог нам даст в утешенье деток...» — «А немцы нагрянут,

Женщин убьют, а деток схватят, ушлют в чужбину

И научат стрелою отца поражать родного.

Я-то и сам, быть может, целил в отца или в брата,

Да вайделот не дал мне». — «Мой Вальтер, мой муж, не лучше ль

В дебрях спрятаться, в чащах, чтоб жить подальше от немцев?»

«Значит, бежать, оставить других матерей с их потомством?

Так бежали и пруссы. В Литве их немцы настигли.

В чащах нас обнаружат». — «Тогда мы спрячемся дальше».

«Где, объясни мне, "дальше"? Дальше попасть мы можем

В руки татар иль русских», — И тут смущалась Альдона.

Слов не найдя, смолкала. Ей до сих пор представлялось:

Родина беспредельна, как мир вокруг безграничен.

В первый раз она слышит: в Литве убежища нету.

Руки ломая, Альдона, что делать, мужа спросила.

«Есть один только способ, один у Литвы остался.

Можно с Орденом сладить, и мне тот способ известен.

Ради Бога, не надо спрашивать —  тысячекратно

Проклят тот день, когда мне придется к нему прибегнуть».

Больше не говорил он и просьб Альдоны не слушал,

Только родины беды он видел, лишь им внимал он.

В сердце, ожесточенном зрелищами несчастий,

Пламя мести созрело, напитанное в молчаньи,

Чувства испепелились, даже сладчайшее чувство

Скрасившее всю юность — любовь — исчезла бесследно.

Так в Беловежской пуще, если охотники тайно

В дубе костер разводят, насквозь прожигают корень,

Мощный лесов владыка листья теряет вскоре,

Ветер ломает и ветви. Даже венок зеленый,

Лоб еще украшавший, даже омела усохнет.

 

Долго они носились по замкам, горам и чащам.

То нападут на немцев, то в обороне сами.

На берегах Рудавы страшная грянула битва.

Тысяч, наверно, сорок легло молодежи литовской.

Дух тогда испустило не менее крестоносцев.

Но из краев заморских спешат уже подкрепленья.

Кейстут и Вальтер в горы уходят с горсточкой верных.

Их мечи зазубрились, от вмятин щиты прогнулись.

Пылью и кровью покрыты, оба в жилище вступают.

Вальтер жене ни слова, даже взглянуть не желает.

Речь по-немецки начал с Кейстутом и вайделотом.

Суть не понять Альдоне, только вещает сердце

Страшные ей событья. Вот кончили совещанье

И посмотрели печально трое мужчин на Альдону.

Вальтер всех дольше смотрит, отчаяние во взоре.

Слезы хлынули ливнем, бросился в ноги супруге,

Взял ее руки, к сердцу их прижимает, целует.

Вальтер за все страданья простить его умоляет.

«Горе, — сказал он, — девам, влюблявшимся в безумцев.

В тех безумцев, чье око в чужие летит пределы,

В тех, чьи мысли над кровлей дымами уходят в небо,

В тех, чье сердце не может семейным счастьем питаться.

Сердце большое, Альдона, — это подобье улья.

Медом заполнишь вряд ли, ящерки в нем загнездятся.

Милая, не сердись же! Дома сегодня останусь,

Жить и дышать сегодня будем мы друг для друга.

Так и прежде бывало. Завтра ж...» — и кончить не смеет.

Радостно стало Альдоне. Бедная, ей сдается:

Вальтер переменился, будет спокоен и весел,

Нет в нем былой печали, искра живая во взоре,

Щеки залил румянец. Весь вечер у ног Альдоны

Вальтер провел; литвинов и с крестоносцами войны

Он предает забвенью: и лишь о счастливом прошлом

Речи ведет, о первом с Альдоною разговоре

И о прогулке первой в долине, перечисляет

Сто происшествий разных, столь памятных для влюбленных.

Но отчего же беседа на слове «завтра» прервалась?

Он задумался снова, взгляда с нее не спускает,

Слезы мелькнули, хочет что-то сказать и боится?

Может, прежнее чувство, прежнего счастья остаток

Он для того и вызвал, чтобы устроить прощанье?

И беседа и ласки — последняя вспышка, с нею

Меркнет и гаснет, что ли, светильник любви навеки?

Спрашивать ли? Альдона уст разомкнуть не решилась.

Лишь из покоя вышла, только сквозь щель поглядела:

Вальтер кубок наполнил, выпил и вновь наливает,

На ночь в покое оставил старого вайделота.

 

Чуть забрезжило утро, стучат по камням копыта,

Двое рыцарей в горы сквозь раннюю мглу промчались.

Стражей всех обманули, один лишь не был обманут.

Чутки глаза влюбленной, Альдона все отгадала!

И упредила конных. Была печальною встреча.

«Милая, возвращайся, ты дома будешь счастливой,

Может, счастливой будешь в объятьях родных и близких.

Ты молода, прекрасна, еще обретешь ты друга.

Много князей когда-то твоей руки добивалось,

Ты свободною стала, вдовой отважного мужа.

Он во имя отчизны отрекся и от любимой.

Лучше забудь, простимся, в покоях тихо поплачешь.

Вальтер свое утратил, на свете один остался,

Словно ветер пустыни; в скитаньях пройдет полмира,

И предавать он будет, и убивать, чтоб позорной

Смертью потом погибнуть. — Годы пройдут, имя Альфа

Вновь в  Литве отзовется, и воспоют вайделоты

Подвиг его; и мыслью ко мне ты вернешься, мыслью.

Скажешь себе — тот рыцарь, ужасный, окутанный тайной,

Мне хорошо известен, моим был когда-то мужем.

В сердце почувствовав гордость, утешишься ты в потере».

Слушает молча Альдона, хоть и не слышит ни слова.

«Едешь! — вскрикнула — Едешь!» — сама себя растревожив

Словом «едешь» — звучало единственное ей слово.

Думать была не в силах, утратила память, мысли,

Клочья воспоминаний — все в голове закружилось,

Но отгадала сердцем , что не дано возвратиться,

Что забыть невозможно; вскинула странно очами,

С диким Вальтера взором взор на мгновенье скрестился.

В этом взоре давно уж она не читала поддержки.

Кажется, новое что-то ища, она посмотрела

По сторонам, но всюду вздымались темные чащи.

Лишь вдали одиноко за Неманом башенка блещет.

Был то приют печальный, монахинь скорбных обитель.

К башенке устремились мысли и взоры Альдоны —

Голубь, который бурей застигнут над бездной моря,

Так к ладье незнакомой несется, чтоб пасть на мачты.

Вальтер понял Альдону, с нею поехал в молчаньи.

Замысел свой открыл ей, велел сохранить все в тайне.

От монастырской калитки — страшным было прощанье —

Альф с вайделотом уехал, о них до сих пор ни слуху.

Горе, о горе, если не сдержит клятвы воитель,

Если разрушил счастье свое и ее напрасно,

Если такие жертвы, и если они впустую...

Время еще откроет... — Я кончил песнь свою, немцы.

 

***

«Он кончил, кончил, — шум летает в зале.

Кто этот Вальтер, что же сделал он?

Месть? По кому?» — все разом закричали.

И лишь магистр, молчаньем поражен,

Потупился, с лица не сходят тени.

В смятеньи странном выпил он вина,

Вновь кубок взял, вновь осушил до дна.

Встревоженные чувства в бурной смене,

Как молнии, родятся на челе.

Как тучи грозно катятся во мгле.

Уста дрожат, он медлит, помраченный,

И мечутся безумные глаза,

Как ласточки, когда идет гроза.

Плащ сбросил и вскочил внезапно с трона.

«Замолк ты? Песню до конца допой!

Дай лютню мне. Чего дрожишь, чего же?

Дай лютню и наполни кубок мой.

Я эту песню завершу без дрожи.

О, вас я знаю, вы подобно псам.

Сулите, воя, смерть и разрушенье,

Лишь славу оставляете вы нам

Да совести нелепой угрызенья.

Как змейкой, легкой песенкой вертя,

Вы в люльке оплетаете дитя.

Всегда есть это свойство в вайделоте:

Вы к родине любовь, как яд, привьете.

За юношею песня вновь и вновь

Идет, как враг, убитый им когда-то,

Незримой тенью этот враг заклятый

На пир приходит, цедит в чашу кровь.

Не слишком часто ль песнь была мне пета?

Предатель, вижу я тебя насквозь.

Ты выиграл! Война — триумф поэта.

Сбылось!.. Вина мне, страшное сбылось.

Я кончу песню, нет, спою другую...

Когда в Кастилии я воевал,

Там мавр один балладу напевал.

Играй же мне мелодию простую,

С которою в долине... Что за дни!

Напев былой и слух, и сердце тронув,

Звучит во мне... Эй старый, не тяни!

Клянусь богами пруссов и тевтонов...»

Смирить стремится ярость вайделот

И вслед за диким голосом идет,

Как раб за повелителем гневливым.

Меж тем светильни меркли на столе,

Пир усыпляет рыцарей во мгле,

Но он запел, и песня, как порывом,

Их подняла, тесней стоят вокруг

И ловят жадным ухом каждый звук.

 

Баллада Альпухара

Мавры в оковах, и нет им пощады,

Недруг сжигает дома.

Только в Гренаде остались отряды,

Хоть их и косит чума.

 

Лишь в Альпухаре, давно осажденной,

Бьется еще Альманзор.

Приступа ждет он: испанцев знамена

Реют над склонами гор.

 

Медные жерла рычат на рассвете,

Падают створы ворот,

Крест на высоком сверкнул минарете,

Гибнет последний оплот.

 

Биться с врагами уже бесполезно.

Вот Альманзор на коне,

Дротиков град проскочил он железный,

Скрылся в глухой стороне.

 

А победители? Пляшут в руинах,

Что им — гора мертвецов?

Делят рабов и купаются в винах,

Пир у них к ночи готов.

 

Стражник, однако, вождю сообщает:

«Ждет там гонец у дверей.

Хоть чужеземец, но в зал он желает

С вестью войти поскорей».

 

Был Альманзор это. Неосторожный!

Сам отдается им в плен.

Бросил в горах он приют свой надежный,

Жизни лишь просит взамен.

 

«К вашим стопам, — говорит он, — во прахе

Здесь я недаром приник.

Вашим пророкам внимаю я в страхе,

Понял я — Бог ваш велик.

 

Пусть удивляются смертные чуду,

Пусть говорят все вокруг...

Хоть и король, но вассалом я буду,

Мавр — победителю друг».

 

Знают испанцы, что смелый достоин

Почестей, лучших наград.

Вождь говорил с ним, как с воином воин,

Все к Альманзору спешат.

 

И Альманзор... Как он тешился встрече!

Всех целовал без конца.

Трогал вождя он за руки, за плечи,

Радость не сходит с лица.

 

Вдруг оседает. Прижался к коленям...

Что же, не стало вдруг сил?

Тащится вслед за вождем по ступеням,

Ноги чалмою обвил,

 

Глянул — какая в чертах перемена!

Страх он внушает им, страх!

С губ побелевших срывается пена,

Очи... Кровь в этих очах.

 

«Гляньте, гяуры. Ответьте, вы рады?

Знаете, чей я посол?

К вам я примчался сюда из Гренады,

К вам я с чумою пришел.

 

Гибель в моем поцелуе для плоти,

Гибель вам тысячу раз!

Гляньте, гяуры, вы так же умрете.

Те же мученья для вас!»

 

В судорогах он смеется, он воет,

Руки к испанцам простер.

Всем он, да, всем он объятья откроет,

Цели достиг Альманзор!

 

Умер — смеется — не сомкнуты веки,

Скошен неистовый рот.

Смерть к нему в смехе припала навеки,

Смерть его в смехе берет.

 

Что же испанцы? Бегут по дорогам.

Мор, будто призрак, вдали.

Но не спустились они и к отрогам,

Все на пути полегли.

 

***

Так мстили мавры некогда. Литвины ж...

Ну, что нам знать о мести их дано?

Ее, быть может, на пиру не минешь:

Тайком дохнут чумою нам в вино.

Сейчас совсем иные нравы, впрочем.

Вот Витольд, и вожди его при нем.

Они нам земли прочат, мы же прочим

Народу их и бойню, и разгром!

 

Но ведь не все же, нет, клянусь Перуном...

Я вам спою... Там есть мужи... И честь...

Прочь лютню! Лопнула струна... Я к струнам

Не прикоснусь. Но все ж надежда есть,

Что будут... что сегодня... Кубки бросьте...

Я хмелен что-то... Веселее, гости!

Ты ж Аль... манзор — прочь!.. Прочь, Альбан, старик!

Прочь! Одного оставьте хоть на миг!»

 

Смолк. Шаткою идет походкой. Боком

Упал на трон, ворочается в нем.

Грозит и топает. Вот ненароком

Стол опрокинул с кубками, вином.

Ослаб, и взгляд мутнеет, угасает,

Уста покрылись пеной, он повис

На подлокотнике, сползает вниз.

Засыпает.

 

    И рыцари стоят, оцепенев.

Да, всем известно о его пороке.

Он, распалясь вином, впадает в гнев –

Необъяснимый, дикий и жестокий.

Но чтоб на пиршестве? Подобный стыд!

Так, при чужих? Бесчинствовал и спит.

Кто ж виноват? Все дело в вайделоте.

Но старика в толпе вы не найдете.

 

    Шел, правда, слух, что это был  Хальбан,

Что по-литовски пел, переодетый.

Хотел он Конрада, всех христиан

Подвигнуть на борьбу. Да, странно это...

Что ж Конрад гневался? А Витольд? Князь?

Тот хмурился, безмолвно разъярясь.

Что Валленродова баллада кроет?

Так каждый без конца догадки строит.