Польская литература онлайн №15 / Конрад Валленрод (отрывки из поэмы)
Впервые опубликовано в журнале «Новая Польша», 2001, №5
Повесть вайделота
Где сражались литвины ? В ночные ходили походы.
Взяли они добычу в богатых замках и храмах.
Толпы плененных немцев со связанными руками
И с петлею на шее бегут с их конями рядом.
К Пруссии взор поднимут — и обольются слезами,
К Ковну взор обращают — и душу вверяют Богу.
В Ковне, в самой средине, Перунов луг зеленеет.
Празднуют там победу князья, Литвы властелины,
Жгут живьем побежденных на жертвенных возвышеньях.
Двое рыцарей пленных без трепета едут в Ковно:
Юноша, светлый ликом, и старец, согбенный годами.
Оба в начале стычки, покинув ряды тевтонов,
Перебежали к литвинам, но Кейстут, хоть их и принял,
Все ж под стражей обоих везет в укрепленный замок.
Родом откуда, спросил их, зачем к литвинам пристали.
Так отвечает младший: «Мне собственный род неведом,
Малым ребенком немцы взяли меня в неволю.
Только одно я помню: в Литве, в большом городище
Дом отца возвышался. Кругом на холмах окрестных
Были дома из бревен, а наш был кирпичный, красный.
Там, где холмы кончались, шептали древние ели,
Озеро меж стволами сверкало полоской белой.
Ночью однажды грохот и вопли нас разбудили.
Огненный день кругом был, от жара лопались стекла.
В комнатах дым клубился, и бросились мы из дома,
Пламя вдоль улиц выло, головни сыпались градом.
Крик разнесся: «К оружью! В городе немцы, к оружью!»
Выскочил и отец мой. С мечом ушел, не вернулся.
Немцы в двери ломились, один погнался за мною,
Взял, на седло закинул, что было дальше — не помню.
Только одно я знаю: матери крик я слышал,
Лязг мечей перекрыл он, рухнувших стен громыханье.
Крик меня этот мучит, в ушах моих он остался.
Если пожар увижу, услышу жалобный голос,
Крик во мне оживает. Так вспугнутое громами
Эхо в пещере бьется. Лишь это воспоминанье
Я из Литвы и вывез. Часто в виденьях туманных
Вижу отца своего я, с ним рядом и мать, и братья.
Но ускользает образ, с годами как бы тускнея,
Таинственною мглою подергиваются лица.
Так проходило детство. Средь немцев я жил, как немец.
Вальтером там я звался, фамилию Альф мне дали.
Хоть немецкое имя, душа литовской осталась,
Боль по отчизне осталась и ненависть к чужеземцам.
Винрих, магистр тевтонский, меня при себе оставил,
Крестным отцом мне был он, меня обласкал, как сына.
Но тосковал я в замке, с колен его убегал я
К старому вайделоту. В ту пору средь крестоносцев
Жил Вайделот литовский, когда-то в неволю взятый.
Был толмачом он в войске. И вот, обо мне проведав,
О сироте-литвине, к себе зазывал меня часто,
Горе свое утоляя рассказами об отчизне.
На языке литовском сказы и песни слагал он.
С о стариком ходил я к синего Немана водам,
Чтоб с берегов высоких землей родной любоваться».
А возвращались в замок, слезы мне утирал он,
Чтоб избежать подозрений. Скрытно словом и взглядом
Месть во мне распалял он. Припоминаю, как в замке,
С бешеным наслажденьем, ножом, припасенным тайно,
Резал ковры я на части, крушил зеркала в осколки,
В щит магистра блестящий песок метал и плевал я,
В юношеские годы, в лодку садясь в Клайпеде,
Мы посещали часто литовское побережье.
Рвал я цветы отчизны, и с волнами аромата
Лет минувших картины в душе моей оживали.
И становясь ребенком, в волнах благоуханья
С младшими братьями снова играл я в саду отцовском.
Памяти помогая, старик говорил о прошлом.
Были его рассказы краше цветов прекрасных.
Да, тот счастлив и весел, кто детство свое проводит
Меж друзьями в отчизне, а сколько детей литовских,
Радости не изведав, томится в цепях тевтонов.
Так у Клайпеды было. А далее близ Паланги,
Там, где о берег море белеющей грудью бьется,
С пеною из гортани струи песка изрыгая,
«Видишь, — мне говорил он, — ковры лужаек прибрежных.
Их песком захлестнуло; видишь, душистые травы
Венчиками стремятся пробить смертоносную осыпь.
Тщетно стремятся, тщетно: песок, словно гидра, душит.
Белесыми плавниками живую объемлет землю,
Распространяя повсюду пустыни мертвую дикость.
Сын мой, заживо в склепы весеннюю поросль ввергли.
Средь племен покоренных есть братья наши, литвины.
Сын мой, пески со взморья — это Тевтонский Орден».
Больно мне было слушать, жаждал я мстить крестоносцам,
Жаждал бежать к литвинам, но старый сдерживал страсти.
«Вольным рыцарям вольно, — учил он, — избрать оружье,
В поле чистом сражаться с противниками на равных.
Ты же — раб, и оружье одно у раба: измена.
Здесь останься, искусству военному обучайся,
Верят тебе крестоносцы, что будет дальше — увидим».
Старцу я подчинился, пошел с войсками тевтонов.
Только в первой же схватке, едва родные хоругви
Взор ухватил, а ухо услышало песнь литвинов,
К нашим бросился тотчас и старца с собой увлек я.
Так, из гнездовья взятый, посаженный в клетку сокол,
Наперекор изощреньям все ж ловцом не приручен.
Пущенный вдруг сражаться с братьями соколами,
В тучи едва взовьется, глазами едва охватит
Радостное безбрежье своей голубой отчизны,
Грудью вдохнет свободу, шум своих крыльев услышит...
Ловчие, прочь ступайте, сокола с клеткой не ждите!»
Юноша кончил. Кейстут слушал его, и внимала
Кейстута дочь, Альдона, прекрасная, как богиня.
Осень пришла, и с нею унылыми вечерами,
Как повелось, Альдона среди сестер и ровесниц,
Пяльцы взяв, вышивала или садилась за прялку.
Чуть замелькают иглы, чуть зажужжат веретена,
Вальтер входит и речи заводит о дивах немецких,
Виденных им недавно. Повествованье это
Девушка ловит ухом, душою глотает жадно.
Все западает в память, повторено в сновиденьях.
Он говорит о богатствах и о роскошных забавах,
О городах обширных за Неманом и о замках,
Где на турнирах копья воители преломляют,
Где с галереи девы глядят и венки им дарят.
Он говорит о Боге, всесильном в краю тевтонов,
О Непорочной Деве, матери этого Бога.
Ангельский лик той девы показывал на картинке.
Эту картинку Вальтер вешал на грудь богомольно.
Дочке князя в подарок он дал ее, обращая
В веру свою с молитвой; ее хотел научить он
Познанному у немцев — ее тому научил он,
В чем и сам новичком был: любовь заронил ей в сердце.
Впрочем, он тоже учился: с трепетом и восторгом
Слушал из уст Адьдоны язык забытый литовский.
С каждым вновь найденным звуком новое чувство рождалось,
Словно из пепла искра; и сладостными словами
Были «родство» и «братство», еще и «дружба», а также
Сладостнее всех прочих — «любовь», с этим словом рядом
Не было слова иного, кроме слова «отчизна».
«Что ж это, — Кейстут думал, — так дочь мою изменило?
Где же ее веселье и детские где забавы?
В праздник девушки вместе спешат насладиться пляской.
Дочь сидит одиноко иль с Вальтером речь заводит.
Девушки вечерами и прясть, и ткать затевают,
А у нее иголка выпала, нити смешались.
Чем занята — не видит. Кругом все твердят об этом.
Розу зеленой нитью, вижу, вчера вышивала,
Листья же алым шелком под розою выводила.
Да и откуда ей видеть, если очами ищет
Всюду Вальтера очи, а мыслью его беседу?
Спросишь ее — куда ты? В долину.
Откуда? — спросишь. Только что из долины.
Что там в долине? Ей Вальтер
Сад посадил. Вот новость! Разве же сад этот лучше
Сада, который в замке? А в замке был — загляденье,
Полон и груш, и яблок, мечта всех девиц из Ковна.
Нет, не сад ее манит. На окна ее зимою
С той стороны, где Неман, посмотришь и видишь: стекла
Чище, нежели в мае, от инея не мутнеют.
Вальтер там ходит часто, она же у окон села.
Села, сидит и вздохом ледок понемногу топит,
Я-то считал: научит писать и читать он дочку.
Нынче князья, я слышал, детей отдают в науку.
Юноша добрый, храбрый, знает письмо, как священник.
Гнать ли его из дому? Ведь он Литве пригодится.
Он отряды обучит и рвы и валы насыплет.
Труб огнеметных мастер, с таким не надо и войска.
Будь моим зятем, Вальтер! Храни литовскую землю».
Он на княжне женился. Вы полагаете, немцы,
Тут и конец рассказу: в повестях ваших любовных
Если женится рыцарь, песнь трубадур обрывает.
Только добавит: жили долго и счастливы были.
Вальтер любил Альдону, но духом был благороден.
Счастья дома не ведал, не видя его в отчизне.
Сходят снега, и ранний жаворонок пробудился:
В странах иных вещает любовь он и упоенье,
Беды Литве пророчит и бойню, и пепелище.
Движутся крестоносцы бесчисленною ордою.
Из-за Немана эхо доносит с холмов и взгорий
Лязг железных доспехов и гул, и конское ржанье.
Тучей скатилось войско и расползлось по долинам.
Флаги передовые на пиках зловеще светят
Отблесками зарницы. На берег немцы выходят,
Мост навели надежный и взяли в осаду Ковно.
День за днем ударяют тараны по стенам и башням.
Ночь за ночью кротами подкопы бегут под город.
Под небосводом бомба огненный хвост разметала,
Словно сокол на цаплю, на крышу рухнула сверху.
Развалин груда — Кейданы. Рассыпались меж лесами
Дети Литвы, а немцы все жгут, убивают, грабят.
Первые князь и Вальтер в бою, последние в бегстве.
Князь все время спокоен: он с малолетства приучен
К битвам таким с врагами — ударить, ужалить, скрыться.
Знает урок — так деды с тевтонами воевали.
Кейстут, подобно предкам, о будущем мыслит редко,
Вальтер же весь в заботах. Выращенный среди немцев,
Чует Ордена силу, знает — по знаку магистра
Деньги, войска, оружье пришлют ему из Европы.
Пруссия защищалась, немцы ее одолели,
Рано иль поздно то же с Литвою должно случиться.
Жребий пруссов он видел и трепетал за литвинов.
«Сын мой, — Кейстут промолвил, — опасный ты прорицатель.
С глаз сорвал ты повязку, и бездна у ног разверзлась.
Только тебя услышал — руки уже опустились,
Смелость грудь покидает с надеждою на победу.
Что ж мне с немцами делать?» — «Отец, — отвечает Вальтер, —
Знаю один я способ, ужасный, увы, но верный.
Может, тебе открою». — Так говорил на привале,
Прежде чем рог на битву их звал и на пораженье.
Все печальнее Кейстут. А Вальтер? Его не узнаешь!
В прежнее время, правда, не часто он веселился.
Даже в минуты счастья черты его, как туманом,
Думою закрывало. Однако рядом с Альдоной
Весь он сиял, светился, разглаживались морщины.
Встретив жену улыбкой, затем с ней нежно прощался.
Ныне его снедает недуг, не видимый оку.
Утро все перед домом, руки скрестив неподвижно,
Смотрит, как в отдаленьи села горят, городища,
Смотрит безумным взором. И ночью с постели спрыгнет,
Чтоб наблюдать безмолвно, как зарево распласталось.
«Что с тобою , супруг мой?» — спросит Альдона, рыдая.
«Что со мною ? Ты хочешь, чтоб я дремал безмятежно?
Немцы врасплох захватят, на пытку сонного бросят».
«Боже спаси, супруг мой! Стражники есть у дома».
«Верно, стражники рядом, и меч у меня под боком.
А перебьют всю стражу, и меч зазубрится в схватке...
Слушай, если я старость, жалкую старость познаю...»
«Бог нам даст в утешенье деток...» — «А немцы нагрянут,
Женщин убьют, а деток схватят, ушлют в чужбину
И научат стрелою отца поражать родного.
Я-то и сам, быть может, целил в отца или в брата,
Да вайделот не дал мне». — «Мой Вальтер, мой муж, не лучше ль
В дебрях спрятаться, в чащах, чтоб жить подальше от немцев?»
«Значит, бежать, оставить других матерей с их потомством?
Так бежали и пруссы. В Литве их немцы настигли.
В чащах нас обнаружат». — «Тогда мы спрячемся дальше».
«Где, объясни мне, "дальше"? Дальше попасть мы можем
В руки татар иль русских», — И тут смущалась Альдона.
Слов не найдя, смолкала. Ей до сих пор представлялось:
Родина беспредельна, как мир вокруг безграничен.
В первый раз она слышит: в Литве убежища нету.
Руки ломая, Альдона, что делать, мужа спросила.
«Есть один только способ, один у Литвы остался.
Можно с Орденом сладить, и мне тот способ известен.
Ради Бога, не надо спрашивать — тысячекратно
Проклят тот день, когда мне придется к нему прибегнуть».
Больше не говорил он и просьб Альдоны не слушал,
Только родины беды он видел, лишь им внимал он.
В сердце, ожесточенном зрелищами несчастий,
Пламя мести созрело, напитанное в молчаньи,
Чувства испепелились, даже сладчайшее чувство
Скрасившее всю юность — любовь — исчезла бесследно.
Так в Беловежской пуще, если охотники тайно
В дубе костер разводят, насквозь прожигают корень,
Мощный лесов владыка листья теряет вскоре,
Ветер ломает и ветви. Даже венок зеленый,
Лоб еще украшавший, даже омела усохнет.
Долго они носились по замкам, горам и чащам.
То нападут на немцев, то в обороне сами.
На берегах Рудавы страшная грянула битва.
Тысяч, наверно, сорок легло молодежи литовской.
Дух тогда испустило не менее крестоносцев.
Но из краев заморских спешат уже подкрепленья.
Кейстут и Вальтер в горы уходят с горсточкой верных.
Их мечи зазубрились, от вмятин щиты прогнулись.
Пылью и кровью покрыты, оба в жилище вступают.
Вальтер жене ни слова, даже взглянуть не желает.
Речь по-немецки начал с Кейстутом и вайделотом.
Суть не понять Альдоне, только вещает сердце
Страшные ей событья. Вот кончили совещанье
И посмотрели печально трое мужчин на Альдону.
Вальтер всех дольше смотрит, отчаяние во взоре.
Слезы хлынули ливнем, бросился в ноги супруге,
Взял ее руки, к сердцу их прижимает, целует.
Вальтер за все страданья простить его умоляет.
«Горе, — сказал он, — девам, влюблявшимся в безумцев.
В тех безумцев, чье око в чужие летит пределы,
В тех, чьи мысли над кровлей дымами уходят в небо,
В тех, чье сердце не может семейным счастьем питаться.
Сердце большое, Альдона, — это подобье улья.
Медом заполнишь вряд ли, ящерки в нем загнездятся.
Милая, не сердись же! Дома сегодня останусь,
Жить и дышать сегодня будем мы друг для друга.
Так и прежде бывало. Завтра ж...» — и кончить не смеет.
Радостно стало Альдоне. Бедная, ей сдается:
Вальтер переменился, будет спокоен и весел,
Нет в нем былой печали, искра живая во взоре,
Щеки залил румянец. Весь вечер у ног Альдоны
Вальтер провел; литвинов и с крестоносцами войны
Он предает забвенью: и лишь о счастливом прошлом
Речи ведет, о первом с Альдоною разговоре
И о прогулке первой в долине, перечисляет
Сто происшествий разных, столь памятных для влюбленных.
Но отчего же беседа на слове «завтра» прервалась?
Он задумался снова, взгляда с нее не спускает,
Слезы мелькнули, хочет что-то сказать и боится?
Может, прежнее чувство, прежнего счастья остаток
Он для того и вызвал, чтобы устроить прощанье?
И беседа и ласки — последняя вспышка, с нею
Меркнет и гаснет, что ли, светильник любви навеки?
Спрашивать ли? Альдона уст разомкнуть не решилась.
Лишь из покоя вышла, только сквозь щель поглядела:
Вальтер кубок наполнил, выпил и вновь наливает,
На ночь в покое оставил старого вайделота.
Чуть забрезжило утро, стучат по камням копыта,
Двое рыцарей в горы сквозь раннюю мглу промчались.
Стражей всех обманули, один лишь не был обманут.
Чутки глаза влюбленной, Альдона все отгадала!
И упредила конных. Была печальною встреча.
«Милая, возвращайся, ты дома будешь счастливой,
Может, счастливой будешь в объятьях родных и близких.
Ты молода, прекрасна, еще обретешь ты друга.
Много князей когда-то твоей руки добивалось,
Ты свободною стала, вдовой отважного мужа.
Он во имя отчизны отрекся и от любимой.
Лучше забудь, простимся, в покоях тихо поплачешь.
Вальтер свое утратил, на свете один остался,
Словно ветер пустыни; в скитаньях пройдет полмира,
И предавать он будет, и убивать, чтоб позорной
Смертью потом погибнуть. — Годы пройдут, имя Альфа
Вновь в Литве отзовется, и воспоют вайделоты
Подвиг его; и мыслью ко мне ты вернешься, мыслью.
Скажешь себе — тот рыцарь, ужасный, окутанный тайной,
Мне хорошо известен, моим был когда-то мужем.
В сердце почувствовав гордость, утешишься ты в потере».
Слушает молча Альдона, хоть и не слышит ни слова.
«Едешь! — вскрикнула — Едешь!» — сама себя растревожив
Словом «едешь» — звучало единственное ей слово.
Думать была не в силах, утратила память, мысли,
Клочья воспоминаний — все в голове закружилось,
Но отгадала сердцем , что не дано возвратиться,
Что забыть невозможно; вскинула странно очами,
С диким Вальтера взором взор на мгновенье скрестился.
В этом взоре давно уж она не читала поддержки.
Кажется, новое что-то ища, она посмотрела
По сторонам, но всюду вздымались темные чащи.
Лишь вдали одиноко за Неманом башенка блещет.
Был то приют печальный, монахинь скорбных обитель.
К башенке устремились мысли и взоры Альдоны —
Голубь, который бурей застигнут над бездной моря,
Так к ладье незнакомой несется, чтоб пасть на мачты.
Вальтер понял Альдону, с нею поехал в молчаньи.
Замысел свой открыл ей, велел сохранить все в тайне.
От монастырской калитки — страшным было прощанье —
Альф с вайделотом уехал, о них до сих пор ни слуху.
Горе, о горе, если не сдержит клятвы воитель,
Если разрушил счастье свое и ее напрасно,
Если такие жертвы, и если они впустую...
Время еще откроет... — Я кончил песнь свою, немцы.
***
«Он кончил, кончил, — шум летает в зале.
Кто этот Вальтер, что же сделал он?
Месть? По кому?» — все разом закричали.
И лишь магистр, молчаньем поражен,
Потупился, с лица не сходят тени.
В смятеньи странном выпил он вина,
Вновь кубок взял, вновь осушил до дна.
Встревоженные чувства в бурной смене,
Как молнии, родятся на челе.
Как тучи грозно катятся во мгле.
Уста дрожат, он медлит, помраченный,
И мечутся безумные глаза,
Как ласточки, когда идет гроза.
Плащ сбросил и вскочил внезапно с трона.
«Замолк ты? Песню до конца допой!
Дай лютню мне. Чего дрожишь, чего же?
Дай лютню и наполни кубок мой.
Я эту песню завершу без дрожи.
О, вас я знаю, вы подобно псам.
Сулите, воя, смерть и разрушенье,
Лишь славу оставляете вы нам
Да совести нелепой угрызенья.
Как змейкой, легкой песенкой вертя,
Вы в люльке оплетаете дитя.
Всегда есть это свойство в вайделоте:
Вы к родине любовь, как яд, привьете.
За юношею песня вновь и вновь
Идет, как враг, убитый им когда-то,
Незримой тенью этот враг заклятый
На пир приходит, цедит в чашу кровь.
Не слишком часто ль песнь была мне пета?
Предатель, вижу я тебя насквозь.
Ты выиграл! Война — триумф поэта.
Сбылось!.. Вина мне, страшное сбылось.
Я кончу песню, нет, спою другую...
Когда в Кастилии я воевал,
Там мавр один балладу напевал.
Играй же мне мелодию простую,
С которою в долине... Что за дни!
Напев былой и слух, и сердце тронув,
Звучит во мне... Эй старый, не тяни!
Клянусь богами пруссов и тевтонов...»
Смирить стремится ярость вайделот
И вслед за диким голосом идет,
Как раб за повелителем гневливым.
Меж тем светильни меркли на столе,
Пир усыпляет рыцарей во мгле,
Но он запел, и песня, как порывом,
Их подняла, тесней стоят вокруг
И ловят жадным ухом каждый звук.
Баллада Альпухара
Мавры в оковах, и нет им пощады,
Недруг сжигает дома.
Только в Гренаде остались отряды,
Хоть их и косит чума.
Лишь в Альпухаре, давно осажденной,
Бьется еще Альманзор.
Приступа ждет он: испанцев знамена
Реют над склонами гор.
Медные жерла рычат на рассвете,
Падают створы ворот,
Крест на высоком сверкнул минарете,
Гибнет последний оплот.
Биться с врагами уже бесполезно.
Вот Альманзор на коне,
Дротиков град проскочил он железный,
Скрылся в глухой стороне.
А победители? Пляшут в руинах,
Что им — гора мертвецов?
Делят рабов и купаются в винах,
Пир у них к ночи готов.
Стражник, однако, вождю сообщает:
Ждет там гонец у дверей.
Хоть чужеземец, но в зал он желает
С вестью войти поскорей».
Был Альманзор это. Неосторожный!
Сам отдается им в плен.
Бросил в горах он приют свой надежный,
Жизни лишь просит взамен.
«К вашим стопам, — говорит он, — во прахе
Здесь я недаром приник.
Вашим пророкам внимаю я в страхе,
Понял я — Бог ваш велик.
Пусть удивляются смертные чуду,
Пусть говорят все вокруг...
Хоть и король, но вассалом я буду,
Мавр — победителю друг».
Знают испанцы, что смелый достоин
Почестей, лучших наград.
Вождь говорил с ним, как с воином воин,
Все к Альманзору спешат.
И Альманзор... Как он тешился встрече!
Всех целовал без конца.
Трогал вождя он за руки, за плечи,
Радость не сходит с лица.
Вдруг оседает. Прижался к коленям...
Что же, не стало вдруг сил?
Тащится вслед за вождем по ступеням,
Ноги чалмою обвил,
Глянул — какая в чертах перемена!
Страх он внушает им, страх!
С губ побелевших срывается пена,
Очи... Кровь в этих очах.
Гляньте, гяуры. Ответьте, вы рады?
Знаете, чей я посол?
К вам я примчался сюда из Гренады,
К вам я с чумою пришел.
Гибель в моем поцелуе для плоти,
Гибель вам тысячу раз!
Гляньте, гяуры, вы так же умрете.
Те же мученья для вас!»
В судорогах он смеется, он воет,
Руки к испанцам простер.
Всем он, да, всем он объятья откроет,
Цели достиг Альманзор!
Умер — смеется — не сомкнуты веки,
Скошен неистовый рот.
Смерть к нему в смехе припала навеки,
Смерть его в смехе берет.
Что же испанцы? Бегут по дорогам.
Мор, будто призрак, вдали.
Но не спустились они и к отрогам,
Все на пути полегли.
***
Так мстили мавры некогда. Литвины ж...
Ну, что нам знать о мести их дано?
Ее, быть может, на пиру не минешь:
Тайком дохнут чумою нам в вино.
Сейчас совсем иные нравы, впрочем.
Вот Витольд, и вожди его при нем.
Они нам земли прочат, мы же прочим
Народу их и бойню, и разгром!
Но ведь не все же, нет, клянусь Перуном...
Я вам спою ... Там есть мужи... И честь...
Прочь лютню! Лопнула струна... Я к струнам
Не прикоснусь. Но все ж надежда есть,
Что будут... что сегодня... Кубки бросьте...
Я хмелен что-то... Веселее, гости!
Ты ж Аль... манзор — прочь!.. Прочь, Альбан, старик!
Прочь! Одного оставьте хоть на миг!»
Смолк. Шаткою идет походкой. Боком
Упал на трон, ворочается в нем.
Грозит и топает. Вот ненароком
Стол опрокинул с кубками, вином.
Ослаб, и взгляд мутнеет, угасает,
Уста покрылись пеной, он повис
На подлокотнике, сползает вниз.
Засыпает.
И рыцари стоят, оцепенев.
Да, всем известно о его пороке.
Он, распалясь вином, впадает в гнев –
Гнев беспричинный, дикий и жестокий.
Но чтоб на пиршестве? Публичный стыд.
Так, при чужих? Бесчинствовал и спит.
Кто ж виноват? Все дело в вайделоте.
Но старика в толпе вы не найдете.
Шел, правда, слух, что это был Хальбан,
Что по-литовски пел, переодетый.
Хотел он Конрада, всех христиан
Подвигнуть на борьбу. Да, странно это.
Магистр взбесился. Отчего? А князь?
А Витольд что? Насупился, гневясь.
Что Валленродова баллада кроет?
Так каждый без конца догадки строит.
