Польская литература онлайн №15 / Прусско-литовский колорит и проблема границы в поэме А. Мицкевича «Конрад Валленрод»

Вопрос о роли и месте творчества Адама Мицкевича в исторической судьбе Балтийского региона поставлен совсем недавно — но, как ни удивительно, не литературоведами и не историками, а скульптором Валерием Семеновичем Ковалевым — автором памятника Адаму Мицкевичу, воздвигнутого 9 августа 2015 года в приморском городе Зеленоградске Калининградской области. Огромную роль в реализации этого важного культурно‑просветительского проекта сыграла Зеленоградская районная библиотека и лично ее директор Наталья Алексеевна Шумилова. Правда, сопутствующую информацию о том, что «Зеленоградск (нем. Кранц — Л.М.) знаменитый польский поэт посещал в 1824 году по пути в Петербург»«В Зеленоградске открыли памятник польскому поэту Адаму Мицкевичу» // Правительство Калининградской области. Официальный портал. URL: http://www.gov39.ru/news/101/90669/. Дата обращения: 13.07.2016.[1], колеблет то обстоятельство, что за плечами поэта были арест и тюрьма, связанные с участием в деятельности тайных обществ «филоматов» и «филаретов», а впереди политическая ссылка в Россию (ноябрь 1824 — май 1829 года). В то время прусско-русская граница проходила между Мемелем и Палангой, и Кранц входил в состав Пруссии. Следовательно, нелегальное пересечение границы Мицкевичем, находящимся под надзором тайной полиции, и тем более возвращение назад, было рискованным, проблематичным и трудноосуществимым.

Новейшая постановка проблемы присутствия величайшего польского поэта в геокультурном пространстве Балтийского региона, инспирированная рассказом советского писателя Григория Васильевича МетельскогоМетельский Г.В. Янтарный берег. М.: «Мысль» , 1969. С. 58.[2], восходит к свидетельству друга Мицкевича Антония Эдварда Одынца, в письме Юзефу Третьяку вспоминавшего «как сквозь сон», что в 1823 году (курсив наш — Л.М.) Мицкевич инкогнито «был у моря с пани Ковальской и Бержеркой, когда до него дошло известие об аресте Яна Чечота»Каролина Ковальская (в девичестве Вегнер, или Вагнер), — жена ковенского врача Юзефа Ковальского и любовница Мицкевича; «Бержерка» — прозвище ее кузины Юзефины Штейнингер; Ян Чечот — вильненский поэт и фольклорист, друг Мицкевича, один из первых арестованных по делу «филоматов» и «филаретов». Примечание автора статьи.[3]. Это свидетельство близкого знакомого Мицкевича обозначает только гипотезу, но не факт пребывания поэта в Кранце: «…было ли это в Паланге, или в Кранце в Пруссии, с уверенностью сказать не могу, но мне кажется, что это было в Кранце»Здесь и далее тексты писем, воспоминаний и литературоведческих изысканий приводятся в переводе автора статьи. Цитаты из поэмы Мицкевича «Конрад Валленрод» приводятся в оригинале.[4].

Збигнев Судольский считает маловероятным этот прибалтийский эпизод биографии Мицкевича, подчеркивая, что обстоятельства поездки «окутаны мраком неизвестности», поскольку «в июле и августе (1823 года — Л.М.) есть следы пребывания Мицкевича в Ковно (Каунасе — Л.М.)»Sudolski Z. Mickiewicz. Warszawa: «Ancher», 1998. S. 141.[5]. Что касается вероятной поездки в приграничный город Палангу в обществе Кароля Нелавицкого и его невестки Элеоноры Следзеевской в июле-августе 1824 года, то, по мнению биографиста, она с достаточной достоверностью подтверждена письмом самого Мицкевича Францишеку Малевскому от 14/26 июля 1824 года («В Палангу еду!»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. XIV. S. 317.[6]), а также официальным разрешением на поездку ректора Виленского университета Юзефа Твардовского. Возможность продолжить путешествие, нарушив государственную границу, автор упомянутой биографии Мицкевича комментирует следующим образом: «…через Палангу дорога вела в Кенигсберг, и это был один из наиболее популярных маршрутов нелегальной эмиграции. Вообще-то предполагается, что этот путь избрал Мицкевич для нелегального бегства на Запад, но, в конце концов, по неизвестным причинам, от этих планов он должен был отказаться»Sudolski Z. Mickiewicz. Warszawa: «Ancher», 1998. S. 154[7].

Поэтическим «обретением» морской прогулки Мицкевича стала лирическая импровизация, посвященная Элеоноре Следзеевской(Нелавицкой)  «Błogo temu, kto w twojej pamięci utonie…» («О, счастлив тот, кто в памяти твоей…», перевод Марка Живова). В автографе стихотворения отсутствует точная датировка, но указано, что оно создавалось «nad Morzem Bałtyckim»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. I. S. 173.[8]. В связи с этим допускается и более ранняя дата (например, тот же 1823 год), а также иное место написания стихотворения и иной адресат. Так, известный польский исследователь и поэт Ярослав Марек Рымкевич  допускает, что стихотворение было написано «вероятнее всего, в Паланге, но это мог быть и Кранц»Rymkiewicz J. M. Połąga // Mickiewicz. Encyklopedia. Warszawa, 2001. S. 421.[9].

В ранних планах Мицкевича было путешествие в Восточную Пруссию. В начале учительской карьеры в Ковно Мицкевич писал Францишеку Малевскому 19 июля / 1 июля 1820 года о своем желании увидеть «Митаву, Мемель, а может, даже Крулевец»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. XIV. S. 133.[10]. Гипотеза краткосрочного пребывания Мицкевича на водах в Кранце в 1823 году и увековечение этого все-таки правдоподобного, во всяком случае, желаемого Мицкевичем путешествия позволяет задуматься над вопросами, как история Балтийского региона отразилась в судьбе и творчестве Мицкевича, а также о чем сегодня способны сказать произведения Мицкевича читателю из российской Прибалтики, размышляющему над прошлым, настоящим и будущим родного края. Другими словами: в чем символический смысл присутствия памятника Мицкевичу на калининградской земле?

За ответом мы обратимся к поэме «Конрад Валленрод» (год издания — 1828), традиционное прочтение которой как «политической брошюры», предвосхитившей польское ноябрьское восстание, в некоторой мере затемнило исконный смысл произведения, заключенный в подзаголовке: «powieść historyczna z dziejów litewskich i pruskich». В этой связи обращает на себя внимание вставное эпическое «Сказание вайделота» — структурно-смысловое средоточие всей поэмы. Вайделот («Prussak czy Litwin, jak widać ze strojów»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. II. S. 97.[11]) выступает в поэме в роли хранителя прусско-литовской песенно‑словесной традиции. Знаменательно, что слово «вайделот» Мицкевич применяет в его прусской версии, а не в литовской «вейдалот», вводя его в таком виде в состав польского языка. Причем если, например, в русском языке это слово имеет одно значение — «жрец-предсказатель, хранитель вечного огня»Энциклопедия Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. URL: http://www.brocgaus.ru/text/018/139.htm. Дата обращения: 13.07.2016.[12], то в польском два: 1) «низший жрец в языческой Литве»; 2) «певец, бард», воспевающий «деяния умерших»Słownik języka polskiego pod red. W. Doroszewskiego. URL: http://doroszewski.pwn.pl/haslo/wajdelota/ . Дата обращения: 13.07.2016.[13].

«Сказание Вайделота» соединяет имена людей, сыгравших важную роль в средневековой истории ВКЛ, но фактически не связанных друг с другом: Альф и Альдона. Альф — белорусско-литовский национальный герой, воспетый в песне Яна Чечота «Побег Кейстута из Мальборка», — в поэме Мицкевича, наоборот, попадает сам, вместе со своим поверенным Хальбаном, в плен к Кейстуту. Альдона, дочь Гедимина, сестра Кейстута, жена Казимира Великого и королева Польши, принявшая после крещения имя Анна, поэтической фантазией Мицкевича превращается в дочь Кейстута, влюбившуюся в чужеземца Альфа-Вальтера. Здесь, опять волей воображения, отождествляются два разных героя: литовский патриот Альф и обладавший авантюрными наклонностями рыцарь-крестоносец Вальтер фон Стадион, плененный литовцами, похитивший дочь Кейстута, насильно крестивший ее и позже заточивший в монастыре города Майнца. История любви юноши-чужеземца и местной княжны сближается также с природным мифом о реке Немане и его притоке Вилии, отождествляемых с судьбами двух людей по принципу параллелизма: «Wilija gardzi doliny kwiatami, / Bo szuka Niemna, swego oblubieńca; / Litwince nudno między Litwinami, / Bo ukochała cudzego młodzieńca»8. Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. II. S. 83.[14].

В паратекстуальных «Объяснениях» к поэме упоминается фигура, которую также можно считать одним из возможных прототипов героя Мицкевича. Это Геркус Монте (Мантас) из прусского племени натангов, ставший вождем великого прусского восстания 1260—1274 годов. Его судьба в изложении Мицкевича напоминает судьбу Альфа: «Часто случалось, что пруссы и литовцы, похищенные в детстве и воспитанные в Германии, возвращались на родину и становились непримиримыми врагами немцев. Таким был памятный в истории ордена прусс Геркус Монте»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. II. S. 142[15]. 

Цитируя в «Объяснениях» разные средневековые хроники, труд Христофа Харткноха «Старая и новая Пруссия» (1684), ссылаясь также на раннюю работу профессора Кенигсбергского университета Иоганесса Фохта «История Мариенбурга» (1824), Мицкевич в воссоздании образа двадцать четвертого магистра Тевтонского ордена Конрада Валленрода опирается, главным образом, на сочинение Августа фон Коцебу «Древнейшая история Пруссии» (1808). Однако речь идет не о реконструкции в полном объеме, а только о достоверности «исторической маски», в соответствии с канонами романтической поэтики: «Много в истории Валленрода позволил себе домыслов, надеюсь оправдать это правдоподобием»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. II. S. 143.[16].

Поэма «Конрад Валленрод» — одно из наиболее значимых произведений в диалоге Мицкевича с Пушкиным, поднимающем актуальные исторические и политические вопросы. Так, например, если в интерпретации Пушкина (стихотворение «Он между нами жил…») Мицкевич выступает пророком идеи «вечного мира»: «Он говорил о временах грядущих, / Когда народы, распри позабыв, / Ввеликую семью соединятся…»Пушкин А.С. Собр. соч.: В. 10 т. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. T.II. С. 388. [17], то последняя часть предисловия поэмы, не переведенная, кстати, Пушкиным, свидетельствует об обратном: «Co przyrodzenia związał łańcuch złoty, / Wszystko rozerwie nienawiść narodów»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. II. S. 72.[18]. В диалогическом поле Мицкевича и Пушкина ощущается скрытое присутствие идей кенигсбергского философа Иммануила Канта, изложенных в знаменитом трактате «К вечному миру» (1795). Концепция «вечного мира» Канта вбирает в себя утопический тезис (необходимость мирного договора, устраняющего все предпосылки для будущей войны) и антиутопический антитезис («…истребительная война, в которой могут быть уничтожены обе стороны, а вместе с ними и всякое право, привела бы к вечному миру лишь на гигантском кладбище человечества»Кант И. К вечному миру. М.: «Московский рабочий», 1989. Т.II. C. 29.[19]). «Эхо» Канта можно расслышать в обоих противоположных пророчествах: Пушкина из стихотворения о Мицкевиче и Мицкевича из поэмы «Конрад Валленрод».

В этом контексте важно цитированное выше письмо Мицкевича Францишеку Малевскому от 14/26 июля 1824 г., в котором Мицкевич делится с другом намерениями поехать в Палангу, попутно приводя морскую пейзажную зарисовку из трагедии Шиллера «Мессинская невеста» (1803):«Ich liebe nur lebendiges Leben. Immer schwimmen und schwanken und schweben auf  den steigenden, fallenden Welle (w Połądze (в скобках добавлено Мицкевичем—Л.М.)) der Welt»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. XIV. S. 317.[20]. Любопытно, что в этом письме, содержащем восторженное предвкушение поездки на Балтику, опять ощущается скрытое присутствие Канта, на сей раз означенное в полемическом ракурсе. В трагедии Шиллера «Мессинская невеста», в речи Манфреда, сразу за цитируемыми Мицкевичем «морскими» строками распознается критика идей кантовского трактата «К вечному миру»: «Силы людей расслабляет покой, / Мужеству верной могилою он. / Только бессильному другом закон. / Мир всё равняет своею рукой; / Брань из ничтожества грозно зовет, / Даже и слабому силу дает» (перевод А.Т. Ротчева)Шиллер Ф. Мессинская невеста. Трагедия. М.: типография С. Селивановского, 1829. С. 26.[21].

Усиливает этот полемический ракурс восприятия кантовской идеи «вечного мира» категоричное признание Мицкевича в том же самом письме, что он не имеет никакой склонности к штудированию философских трудов Канта. Парадоксально, но в этом вопросе Мицкевич полностью полагается на мнение профессора Виленского университета Яна Снядецкого как идейного оппонента Мицкевича: «Что же касается Канта или Канту (даже как склонять, не знаю), я вспоминаю предупреждение Снядецкого, что Кант вскружил много голов, и, хотя я ничего с этой стороны не боюсь, … все-таки Кант всегда опасен»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. XIV. S. 317.[22].

При посредничестве таких разных мыслителей, как Шиллер и Ян Снядецкий, Мицкевич занимает позицию, противоположную кантовскому видению будущего. Мир людей и мир природы в поэме «Конрад Валленрод» символически запечатлевает идею конфликта цивилизаций — об этом говорит, например, описание дюнного пейзажа, хорошо знакомого жителю Прибалтики: «Так у Клайпеды было. А далее близ Паланги, / Там, где о берег море белеющей грудью бьется, / С пеною из гортани струи песка изрыгая, / „Видишь, — мне говорил он, — ковры лужаек прибрежных. / Их песком захлестнуло; видишь, душистые травы / Венчиками стремятся пробить смертоносную осыпь. / Тщетно стремятся, тщетно: песок, словно гидра, душит. / Белесыми плавниками живую объемлет землю, / Распространяя повсюду пустыни мертвую дикость...”» (перевод С. Свяцкого)Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. II. S.106[23]. В «войне» дюн и леса Хальбан видит не что иное, как префигурацию борьбы между Тевтонским орденом и Великим княжеством Литовским, на типологическом уровне соответствующей конфликту «цивилизации моря» и «цивилизации суши».

С точки зрения родословной и традиций предков, главный герой поэмы Альф — Вальтер — Конрад Валленрод принадлежит «цивилизации суши». Однако западное воспитание и образование, а также богатый опыт путешествий сформировали характер Валленрода, типологически близкий «герою моря». В отличие от соотечественников, Валленрод придает большее значение военным хитростям, предпочитая действовать окольным путем. Наиболее радикальным для него примером стал вождь мавров Альманзор, главный герой рассказываемой Валленродом «Альпухарской баллады», в которой побежденный герой принял отравленную чашу, чтобы тут же запятнать уста врагов-испанцев ядовитыми поцелуями.

В поэтическом контексте «Альпухарской баллады» мавры и их вождь Альманзор — представители «цивилизации моря», противостоящие доблестным «героям суши», испанцам. Однако исторический контекст свидетельствует об усложнении идейно-смысловой конструкции. Реальная фигура хаджиб Кордовского халифата Аль-Мансур (исп. Альманзор), имя которого в переводе с арабского означает «победитель», не проиграл испанцам ни одного сражения, зная только способ открытой борьбы и не прибегая, в отличие от героя Мицкевича, к коварству. То же самое можно сказать и о версии образа Альманзора, созданной Гейне в одноименной трагедии 1821 г., а также в стихотворении из сборника «Книга песен» (1827 г.), хотя Гейне, как и Мицкевич, вводит психологически емкий оксюморон — образ побежденного Альманзора, т. е. буквально «побежденного победителя». Эта сложность образа Альманзора усиливается у Мицкевича анахронизмом-соположением поэтически созвучных имен «Альманзор» и «Альпухарры». Если Альманзор — государственный деятель рубежа X и XI вв., то Альпухарры — географический район Испании, в котором проживали мориски — небольшой народ, потомки некогда могущественных мавров. Альпухарры стали местом крупнейшего восстания морисков против испанского владычества в 1568—1571 гг., т. е. более чем через полтысячелетия после правления Альманзора. Таким образом, в двух именах спрессована память о разных эпохах — о величии и упадке целого народа. Кроме того, намек на Альпухаррское восстание образует параллель с великим прусским восстанием XIII века: как и пруссы, мориски, приняв христианство, в душе оставались приверженцами религии своих отцов, и в их выступлении против власти завоевателей проявляются элементы тактической хитрости. Как у морисков, у пруссов прослеживается очевидная тенденция к ценностным ориентирам «героев моря», хотя верность заветам отцов указывает на смешение противоположных аксиологических типов.   

Вершинным философско-политическим обоснованием ценностей «героя моря» является теория Никколо Макиавелли, изложенная в трактате «Государь», откуда Мицкевич почерпнул эпиграф для своей поэмыMickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. II. S. 67[24]. Релятивизм Макиавелли, допускающего возможность использовать «два рода борьбы», соответствует тактической гибкости «героя моря», но совершенно неприемлем для этического ригоризма «героя суши», признающего только один род борьбы льва.

С другой стороны, валленродизм Мицкевича существенно отличается от макиавеллизма, что позволяет видеть в Конраде Валленроде сложный тип героя, комбинирующий признаки «героя моря» и «героя суши». Если Макиавелли говорит о хитрости и обмане как инструментах, всегда находящихся в распоряжении людей, облеченных властью, то уроки Хальбана Конраду Валленроду задают этические границы обращения к тактическому «роду борьбы»: «Ты же — раб, и оружье одно у раба: измена» (перевод С. Свяцкого)Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. II. S. 106.[25]. Согласно Хальбану, такое орудие борьбы, как коварство, служит слабым и угнетенным в качестве морально не бесспорного, но тактически эффективного средства достижения более справедливого порядка вещей. Эти границы очевидны и в том, что Конрад Валленрод тяготится подобным средством борьбы, и по достижении цели вполне искренне готов от него отказаться: «Już dosyć zemsty — i Niemcy są ludzie»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. II. S. 129.[26].

Архетипами «героя суши» и «героя моря» являются Гектор и Одиссей из гомеровского эпоса. Если Гектор дает этический пример мужества и доблести своим соотечественникам, то Одиссей превосходит других героев не столько в доблести, сколько в хитроумии. Не случайно уловка Одиссея, связанная с троянским конем, помогла грекам сломить стойкость «героев суши» троянцев. В поэме Мицкевича Альф — Вальтер — Конрад Валленрод типологически сочетает в себе архетипические признаки этического «героя суши» Гектора и тактического «героя моря» Одиссея.

Таким образом, в поэме «Конрад Валленрод» смоделирована третья психологически противоречивая разновидность героической личности — ее условно можно назвать «героем границы». В критический момент Конрад сознает, что применение средств, допустимых морально-этическими нормами, не защищает от поражения. Но, выйдя за рамки закона, Конрад понимает, что это все же недостойные средства борьбы.

Топос границы, порога имеет решающее значение для понимания трагедии героя валленродистского типа. Конрад Валленрод с Хальбаном пересекают тевтонско-литовскую границу трижды: первый раз это прогулка на лодке в сторону Паланги, второй — пленение воинами Кейстута, третий — военный поход крестоносцев против литовцев. Мотив многократного пересечения границысоответствует принципу романтического «двоемирия», согласно которому родина героя Литва является образом горнего мира, соответствующего библейской мифологеме «утраченного рая», а орденские земли выступают как поэтическое иносказание земного, «падшего» мира. Эта «пороговость» географически проявляется в образе реки Неман, не только «домашней» для Мицкевича («Niemnie, domowo rzeko moja!»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. I. S. 218.[27]), но  и пограничной, «пороговой» рекой: «Tak Niemen, dawniej sławny z gościnności, / Łączący bratnich narodów dzierżawy, / Już teraz dla nich był progiem wieczności…»Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie rocznicowe. Warszawa: «Czytelnik», 1998. T. II. S. 72.[28]. Конгениальный пушкинский перевод этих строк «Вступления» в полной мере выражает философию и психологию границы: «Ток Немана гостеприимный, / Свидетель их вражды старинной, / Стал прагом вечности для них…»Пушкин А.С. Собр. соч.: В. 10 т. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. Т. II. С. 200.[29].

Во «Вступлении» к поэме Мицкевич изображает временный баланс сил, неустойчивое равновесие, уже в следующую минуту грозящее обернуться конфликтом. В эсхатологичности мышления, в латентном ощущении хрупкости мира, в сознании того, что конфликт враждующих стихий глубоко скрыт в онтологических основаниях природы и человека — важнейший типологический признак «героя границы», которым, безусловно, был герой поэмы Мицкевича, и которым сознавал себя, до определенной степени, сам автор.