Польская литература онлайн №2 / Ян Польковский — поэт польский
В Кракове в 80-е годы не было никаких сомнений, кто примет эстафету после великих и важных поэтов предыдущих поколений: Милош, Херберт, младшие, но следующие за ними в этом удивительном ряду значимых творцов поэзии Баранчак, Крыницкий, Загаевский, и среди них — Ян Польковский, наиболее часто упоминаемый и наиболее почитаемый: автор неоспоримо самиздатовский, не поддавшийся позднее пээнэровскому соблазну принять участие в официальной литературной жизни. Автор знаменитых, неизвестных мне еще тогда первых двух книг, прочитанных с воодушевлением стихов из книги «Огонь» и рецензированного мной для журнала «бруЛьон» сборника стихов «Деревья», от чтения которого я не мог оторваться — как младший поэт, пытавшийся участвовать в неких несущественных с сегодняшней точки зрения полемике и подкалывании.
Польковский был таким поэтом, который каким-то необычайно живым образом нес в себе романтическую традицию. Он умел писать стихи, в которых жил сильный патриотический опыт, но в то же время, в отличие от многих весьма патриотических поэтов того времени, его фраза была другой, более широкой, более емкой. Ведь его стихи глубоко вросли в ткань вечных произведений: великие композиторы, великие художники — эти упоминания, аллюзии, метафоры, как бы рожденные вне временности нашей тогдашней политической борьбы, своего рода клинча, в который поместил нас всех факт жизни во времена умирающего коммунизма, в отвратительные, вонюче-безнадежные годы военного положения и второй половины 80-х годов.
А с другой стороны — эта удивительная открытость мира стихов Польковского к восприятию природы. Собственно, я даже не знаю, можно ли это так называть. Будучи названым, оно звучит очень неестественно, а я имею в виду, что загадочность, заманчивая тайна природы, которую поэты наверняка сначала умеют заметить, а потом с тревогой выразить, после прочтения «Деревьев» стала для меня своего рода проверкой художественных способностей любого другого автора. Человек, герой его стихов — это тот, чье существование многомерно, наполнено, незамкнуто, актуально, ограничено. Есть здесь также место для веры.
Уж он умел всё подготовить, примирить, представить: и огромную чувствительность к культурной традиции, и прикосновения к чему-то большему, раскрывающемуся в контакте с тем, что мы называем природой, и тем, что мы называем религиозным опытом, и, наконец, голос, прочно встроенный в непосредственную историчность: это действительно стихи, это действительно поэтический мир, который существует предельно ясно, сильно, стойко...
Такие поэты, как Польковский, которые не только однозначно, но и как бы без тени сомнения стояли на стороне независимости, действительно могли раздражать тех, кто пытался как-то устроить свою жизнь в те трудные времена. Тех, кто шел на большие или меньшие компромиссы, его последовательность могла раздражать. И в то же время его искусство, которое каким-то образом уходило от простого (иногда примитивного) механизма раскладывания по полочкам, не позволяло избавиться от него пожатием плечами: «О, это поэт „Солидарности”, увязший по уши в направлении, связанном с борьбой за независимость. Мы можем спокойно не обращать на него внимание: ведь его искусство, к сожалению, актуально, благородно».
Но все было не так. Польковский уже тогда был поэтом, к которому не подходили никакие эпитеты. Я не знаю точно, как это происходило, как было разложено во времени, но для меня очередным воплощением Польковского был издатель, главный редактор газеты «Краковское время» („Czas Krakowski”) и журнала «Ковчег» („Arkа”). Не хотелось бы перепутать последовательность событий: я не пишу биографию, а только размышляю о том, каково искусство человека, который в 90-х годах был в Кракове сильным и известным редактором и издателем. В Кракове нелегко быть решительным человеком. Наш прекрасный город предпочитает немного другое развитие художественной карьеры. Достаточно сказать, что произошло что-то странное не столько с человеком Польковским (который шел своим путем, и его путь постепенно расходился с нашим прекрасным городом, но никто уже не вспомнит об этом через несколько десятков лет), сколько с поэтом Польковским. Он замолчал. Его стихи становились все короче (как «Элегии с Тымовских гор»), и наконец источник, видимо, окончательно иссяк. Тишина. Песок.
Мы много говорили с разными молодыми коллегами о том, почему это произошло. Почему автор стихотворения о Богдане Влосике, о кафе «Аркадия» в Новой-Гуте, самый важный, самый всеобъемлющий, самый лучший поэт своего поколения, автор, который был для нас неким важным ориентиром (ведь это к Яну Польковскому обратился своим антиманифестом Мартин Светлицкий), перестал писать? Мы пытались задуматься и, пожалуй, даже видели в этом некую справедливость: вот поэты, вовлеченные в конфликт 80-х годов, авторы, которые избрали путь личного участия в борьбе, теперь, когда та эпоха закончилась — перегорели. Не смогли перестроиться под новые времена? Не умели справиться или не справились со свободой? С теми порой трудными временами первых лет капитализма в 90-е годы, которые так хорошо показал Кесьлёвский в фильме «Белый»? То были времена быстро возникающих компаний и оптовых баз, жесткой конкуренции, и все это было приправлено эмоциями сильной поляризации, спора, поскольку оказалось (и это коснулось всех), что лагерь «Солидарности» неоднороден. «Контрактные выборы», Магдаленка, странное, сложное президентство Валенсы (сначала предвыборная кампания, затем «война наверху»), недолгое правление Яна Ольшевского вплоть до возвращения к власти недавно от нее отлученных посткоммунистов и жестокое экономическое соперничество. Период преобразований.
Стал ли Польковский как поэт (и другие) жертвой тех времен?
Потом его увлекла Варшава.
Несколько раз я встречал его на Центральном вокзале. Собственно, оба мы были постоянными пассажирами. Стихи по-прежнему не появлялись.
Неожиданно после долгих лет молчания он разразился поэтическим томом «Cantus». Потом вышла «Тень». Совсем недавно — «Голоса» (2009, 2010, 2012).
«Cantus» как откровение; «Тень» как его продолжение и пронзительные «Голоса», своего рода поэтические глоссы к фильму Антония Краузе «Черный четверг».
Но прежде всего «Cantus»: удивление (недоумение) — восторженные отзывы: «poeta redividus» («поэт воскрес» — прим. пер.). Польковский вернулся в игру. Стихи словно те же самые, сформированы в подобной дикции, произнесенные похожим голосом, который нельзя подделать, и в то же время необычные: поражающие какой-то внутренней речью, открывающие какие-то более глубокие уровни чего-то первозданного. Я думаю, что все мы — читатели — поняли, что таких стихов на польском языке не было очень давно — возможно, не было никогда: такой глубокой концентрации эмоций, такой точности высказывания и такой иногда поразительной красоты. Ведь таких стихов, которые способны «жизнь изменить», сегодня не пишут.
Это не подобает во времена, когда поэзия, культура стали своего рода развлечением, формой игры. Я держал пальцы скрещенными за этот карнавал рецензий на книгу Польковского, радуясь вдвойне: тому, что он вернулся в такой удивительной форме (сколько он заплатил самим собой за то, что было сказано в «Кантусе», вероятно, знает только сам поэт и его близкие, но это другая история),и тому, что, вернувшись, он принес в польскую поэзию так необходимый ей, так часто оттесняемый на обочину и заглушаемый тон: тон серьезности, возвышенности, некой экзистенциальной мощи.
Качество, сила того, что принес поэт, действительно были такими, что никто не мог этого не заметить, пропустить или обойти молчанием.
Ян Польковский умеет писать стихи, существование которых так мощно и уместно, как существование вещей. Расставлять слова в таком порядке умеют только самые великие поэты. Они приносят славу языку, на котором пишут.
