Польская литература онлайн №2 / Ян Польковский. Хорошо поставленный голос

Понять по-настоящему нового поэта сложно, и, вероятно, то или иное стихотворение обнажает его сокровенные тайны лишь по воле случая. У Яна Польковского решающим для меня стало вот это стихотворение, озаглавленное «1940 год, Здислав Хмелевский странствует по Азии» (W87Сокращенные обозначения книг Яна Польковского, применяемые в статье: W87 — Wiersze. 1977 – 87 / Rys. Zbylut Grzywacz. Stowarzyszenie NZS: Kraków, 2011. TNJP – To nie jest poezja. Wydawnictwo NOWA: Warszawa, 1980.[1]):

Садятся дикие гуси скользят 

на тающем льду. 

Совершилось (предназначение проклятие 

измена) скорбь? воздаяние? 

Вставайте мои панны и велите запрягать!

Домой, домой!Здесь и далее, если не указано иначе, перевод Владимира Штокмана. — Прим. пер. [2]

Много же этот Польковский требует от читателя, — подумал я… 

Но ведь хороши эти дикие гуси, что слетели с китайского рисунка, наводя на мысль об одиночестве, созерцании, а может быть, изгнании? Последние две строчки, выделенные курсивом, звучат как цитата: из шляхетского сказания, дневника, романа? А «совершилось» сказал Иисус, умирая на кресте: «consummatum  est» — говорится в Вульгате, «wykonało się» — переводит Вуек, но звучнее всего у Лютера: «es  ist  vollbracht». Так может быть, этот Здислав Хмелевский умирает? Собственно, кто такой Здислав Хмелевский? Не знаю. Наверное, только автор знает точно — впрочем, этого достаточно. Ведь нетрудно догадаться, что он делал в Азии, неподалеку от Китая. Может, шел под конвоем и ослаб или убегал и умер где-то в пустынном месте... Может, было так, а может, иначе. 

Тем не менее в гаснущих очах у него наверняка были эти дикие гуси, скользящие на льду. Да, «совершилось», но что? Это могли бы уточнить лишь Бог или история. Кто-то предал его? На стране, откуда он был родом, лежало проклятие? Эти три слова заключены в скобки — значит, скорее всего, их произносит поэт, а не герой стихотворения. Потому что в герое бьется лишь скорбь, сожаление о жизни, а также это многозначное воздаяние. Быть может, его охватывает чувство, что он сделал то, что должен был сделать, выполнил свою обязанность и чувствует облегчение, ибо близится конец напрасных усилий, конец страданий? В бреду зовет он дочерей, велит им запрягать коней и возвращается к себе, домой.

Так я понял это стихотворение. В этих шести строках — набросок ситуации, обрывок предсмертного монолога, момент проникновения во внутренний мир героя. И еще — как бы пунктиром — план раздумий: «предназначение проклятие / измена?»... Раздумий, которые может взять на себя читатель, пользуясь заглавием, звучащим словно драматическая дидаскалия. Таким образом, сказано много — рассказана целая история. Но как экономно, как тонко... Мне же это стихотворение дало нечто большее, оно стало своего рода ключом к лирической технике Польковского, поэта аллюзии и эллипса. 

Аллюзий как минимум три. К китайскому эготизму (и к китайской лирике, поскольку эти садящиеся гуси наводят на мысль о Тьен-куТьен-ку — существо из китайской мифологии, небесная собака, объединяющая в себе злые и добрые начала. — Прим. пер. [3], зафиксированную в традиции изобразительной аллюзии — они роятся в поэзии Дальнего Востока!). К мученической смерти или, по меньшей мере, к страданию. И к домашним обычаям, потому что именно так воскликнул бы помещик с восточных окраин Польши, веля дочерям собираться в дорогу. Так что в этом стихотворении уже есть река Неман и река Амур, Польша на кресте и шляхтич, рубаха-парень и домосед... Но наверняка ли? Вовсе нет; всё это появляется, если его сумеет вспомнить читатель. Однако поэт велит ему работать со своим воображением и заставляет напрячь память. Так же дело обстоит с рядом вопросительных знаков: «(предназначение проклятие / измена) скорбь? воздаяние?». Они как бы предлагает интерпретировать представленное событие. 

Допустим, мы выбираем «проклятие» или «измену». Тогда они окрасят своим значением историю Хмелевского, и она станет примером исторического фатума или трагическим анекдотом о сибирском беглеце. Ведь она — in  potentia — и одно, и другое, и третье. Пусть решает читатель, участвующий в создании стихотворения! Ученые теоретики сегодня не перестают повторять, что литературу создают совместно писатели и читатели. Польковский вписывает эту истину в структуру лирического высказывания. Значение рождается в результате максимальной мобилизации (не только литературных) контекстов. Можно также сказать, что, будучи системой аллюзий, стихотворение является инструкцией, как осуществить эту мобилизацию... Управляя воображением читателей, поэт в каком-то смысле создает стихотворение, лепит его из глины слов. Но и читатель должен засучить рукава и каждый раз достроить стихотворение. Так рождается общность понимания. Польковский формулирует это очень ясно:

Говорит человек, 

говорит он так, как если бы его слушали только: 

свет и тьма, 

вода и суша, 

горизонт и космос. 

Говорит он так, как если бы с руками погруженными 

в глину он еще только создавал 

человека 

(который его выслушает).  

Вот и все об аллюзии, призывающей смысл, который читатель должен создать собственными усилиями. В то время как эллипс как бы освобождает ему место, удаляя из стихотворения то, что очевидно или необязательно... Но можно ли говорить здесь об эллипсе (в строгом смысле)? Может, скорее об эллиптичности, о таком способе выражаться, когда до нас долетают лишь немногочисленные слова, фразы — самые важные. Таким образом, может быть, точнее будет сказать, что Польковский понимает поэзию как умение совершать отбор? Человек чувствует, переживает, думает, говорит; но поэт — это тот, кто может назвать то, что важно, то, что настоящее. Поэтическое слово — это слово, которое заслуживает доверия. Рожденное в убежденности, что мы не предаем правду или что нас не предают. Между тем, всё вокруг кажется лживым или фальшивым: 

Я понимаю всё слово за словом 

но это не тот язык на котором я говорю. 

Это так, как если бы все были немы а ты говоришь мне 

исполненный страха что ты последний кому не вырвали языкЯн Польковский. «Я понимаю всё слово за словом...» / Я понимаю всё слово за словом / но это не тот язык на котором я говорю. / Это так, как если бы все были немы а ты говоришь мне / исполненный страха что ты последний кому не вырвали язык. / Если я его уже слышал то это должно было быть до моего рождения. / Скажи медленно еще раз / еще Польша не погибла / слово за словом / подойди изувеченный / поддержи меня / пустота. [4] 

Речь повседневная или публичная (скажем, новояз, но, пожалуй, также и тривиальная речь?) понятна, но чужда, бесполезна. А речь поэзии? Той поэзии, которую пишут вокруг? «Не нужно поэзии / оставь метафоры»Ян Польковский. Флаг шелестит на ветру / Памяти Александра Вата / Уже не вернется поэзия / не выйдет из твоего подвергнутого пыткам / стихотворения / из твоей плоти разбросанной среди снегов / из львовской тюремной камеры / с Лубянки. / Как молодая прозрачная девушка / она вошла в землю / за Берлинскую стену / Европы и смерти / (и тихо твердит / не зная что кто-то записывает: / Не надо поэзии / Избегай метафор)*. * Александр Ват. Разговор у реки. Перевел Лев Бондаревский (https://www.stihi.ru/2013/12/22/1247, дата обращения 11.12.2019). — Прим. пер. [5] («Флаг шелестит на ветру», W87) — повторяет Польковский («Я дверь овцам», W87): 

Больше смирения меньше поэзии 

ни слова 

ради нееЯн Польковский. Я дверь овцам** / Входит / между неупорядоченными мыслями жизнь. / Что ты несешь мне? / Деньги еду ботинки одеяло? / Побеждают меня страх подлость бессилие / и никакая просьба жертва решение / не изменяет меня. / Так / хотел бы к Тебе я прикоснуться / Христе / в глубине гор / среди голосов воды и деревьев. / Больше смирения меньше поэзии / ни слова / ради неё. / ** Итак, опять Иисус сказал им: истинно, истинно говорю вам, что Я – дверь овцам. Все, сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасётся, и войдет, и выйдет, и пажить найдет. Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить. Я пришёл для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком. (Ин 10, 7-10). — Прим. пер. [6]

Значит, и поэзия лжет? Может, не лжет, но говорит неточно, без необходимости. Слова «поэзия», «метафора» здесь явно означают такую поэзию, которая желает быть приукрашенной речью. Но поэтичность, считает Польковский, не рождается от способа говорить. Высказывание, построенное таким образом, чтобы обратить на себя внимание, не передает правды о мире. Следовательно, Польковский — яростный антиформалист, антиструктуралист... Его понимание поэзии весьма отличается от понимания Пшибося или даже Баранчака, потому что он не заинтересован в разоблачении лжи или иллюзий языка. «Меньше поэзии» не означает, что он хотел бы писать прозой. Скорее это значит, что он видит поэзию, не там, где ее видели его предшественники («Мир простой как сон ребенка», W87):

Мой сын говорит со мной. 

Сон мира становится яснымЯн Польковский. Мир простой как сон ребенка / Мой сын говорит со мной. / Сон мира становится ясным. / Ясность это смысл его слов. / Мой шестинедельный сын говорит со мной. / И это уже последний день творения / теперь давай отдыхать сынок. / (Давай спать) [7] 

Сон — это бред, иллюзия, видимость. И этот сон проясняется, становится реальным, когда говорит ребенок. Его слова приносят ясность (смысл), потому что он называет мир по-настоящему. Он наполняет этот хаотичный бред смыслом. Такое говорение — смиренное! —  обходится без тропов, метафор или использует их только тогда, когда они необходимы. Потому что задача поэта не в том, чтобы украшать то, что есть, а в том, чтобы называть то, что есть на самом деле. Поэзия — это не разновидность языка, но сам язык, язык, должным образом использованный. Язык в своей главной, номинативной функции. Об этом уже не раз мечтали поэты, в частности, романтические... Сегодня это убеждение могло бы отсылать к представлению о том, что мир строится человеком в языке или даже что мир и есть язык в той мере, в какой этот мир является человеческим. Но зачем сразу искать поддержку у философов, достаточно вспомнить, что в начале было слово и, как Польковский, повторить вслед за Милошем: «то, что не высказано, стремится к небытию». 

Вы поэты игрались забывая что с нежностью 

и болью нужно сотворять мирЯн Польковский. «То, что не высказано, стремится к небытию»***. Чеслав Милош / Вы поэты игрались забывая что с нежностью / и болью нужно сотворять мир. / Вам казалось что жены дети родственники пахотная земля / государственные учреждения оправдывают ваши бесплодные / перья. / И в конце концов отделил ли кто-нибудь тьму предметов / от ясности слов? / Нашелся ли тот кто нечувствителен к иллюзорному образу царств / чтобы избрать вечное существование блистательного двустишия. / (Книга заговори). / После тяжелого дневного скитания еще один стих: / хлеб сыр вода женщина. / Сделалось. / (Поблекло солнце и вошло в отделенные от суши / моря). / *** Чеслав Милош. Читая японского поэта Исса (1763 — 1827) / Добрый мир: роса / капает по капле, / по две. / Несколько линий тушью и это происходит. / Великая тишь белого тумана, / пробуждение в горах, / гуси кричат, / журавль скрипит у колодца, / капли с навеса хаты. / Или может быть этот другой дом. / Невидимый океан, / туман до полудня / обильным дождем капающий с ветки секвойи, / сирены гудящие внизу на заливе. / Столько, пожалуй, поэзии, но не больше. / Ведь не известно, кто он, на самом деле, тот, кто говорит, / каковы его сухожилия и кости, / пористость кожи, / как он чувствует себя изнутри. / И деревня ли это Шлембарк, / над которой в мокрых травах находили мы саламандр / ярких как платья Тересы Рошковской, / или другой континент и другие имена. / Котарбинский, Завада, Эрин, Мелани:/ никого из народа в этом стихотворении. Словно бы оно держалось / одним медленным исчезновением окрестностей и людей. / Кукушка кукует / для меня, для горы,/ попеременно. / Сидя под своим козырьком на скалистом пороге, / слушая, как шумит водопад в долине, / он видел перед собой складчатость лесной горы / с заходящим солнцем, которое ее касалось, / и думал: как это так, что голос кукушки / всегда возвращается то туда, то сюда, / могло бы этого не быть в порядке вещей. / Никогда не забывай: / мы ходим над адом, / любуясь цветами. / Знать и не говорить: / так забывается. / То, что произнесено, усиливается. / То, что не произнесено, стремится к небытию. / Язык наш запродан чувству осязания. / Теплом и мягкостью держится наш род людской: / крольчонок, медвежонок и котенок. / Только не дрожь на морозном рассвете, / страх приходящего дня / и бич надзирателя. / Только не улиц зима / и на всей земле никого, / и наказание, осознание. / Только не [8]

Сотворять, говорит Польковский. Может быть, не из ничего, как это делал Бог, но из того, что Бог дал человеку, чтобы тот обладал землей, чтобы очеловечивал мир. 

И в конце концов отделил ли кто-нибудь тьму предметов 

от ясности слов? 

Нашелся ли тот кто нечувствителен к иллюзорному образу царств 

чтобы избрать вечное существование блистательного двустишия. 

Тьма предметов — это сей мир, мир-сон, мир-иллюзия, о котором поэт разговаривал с сыном. Этот жест отделения, как в книге Бытия. Иллюзорные царства это, конечно, царства мира сего, что влекут (не только) поэтов мирскими искушениями. Ибо только «блистательное двустишие» (блистательное!) существует стойко, на самом деле. Отсюда вывод («„То, что не высказано, стремится к небытию”. Чеслав Милош», W87): 

(Книга заговори). 

После тяжелого дневного скитания еще один стих: 

хлеб сыр вода женщина. 

Сделалось. 

(Поблекло солнце и вошло в отделенные от суши 

моря). 

«Хлеб сыр вода женщина», слова, выделенные курсивом, — это, конечно, цитата из книги. Той истинной поэтической книги, которую нужно написать. Эти простые слова и есть книга, потому что они говорят о реальном мире, который, согласно старому топосу, — книга Бога. Когда эти слова будут произнесены — сделаны (обратите внимание на это отождествление!), солнце поблекнет и войдет в моря, «отделенные от суши». Разделяя стихии, Бог создавал порядок... И так же поэт отделяет «тьму предметов от ясности слов». Задача, которую он ставит перед собой, — открыть то, что есть на самом деле: открыть, добавим, путем отделения, селекции. Однако, то, что есть на самом деле — никакая не символическая сущность, никакой не «невыразимый» абсолют. То, что невыразимо (не-выразимо), не существует, это сон, иллюзия, кошмар. Быть может, я это неясно или неточно понимаю и объясняю, но в этих стихах я вижу очертания (или возвращение) иного, нового понимания поэзии. Вот почему Польковский кажется мне таким важным, значительным... Сам он представляется с самоиронией как эпигон «неких японцев и двух евреев, / румынского и русского, пишущих, впрочем, на немецком» («Корона судьбы»). От японцев краткость и эллиптичность. Среди евреев я  распознал Целана, Польковский подсказал мне Ивана Голля. Но более важными кажутся соотечественники, Крыницкий и, конечно, Милош. Теперь я упомяну ранний эротик, который позволил мне когда-то глубже проникнуть в воображение поэта: 

Огонь ходит в тебе (день 

всё короче) 

запах сосен боярышник овцы вращаются 

вокруг красного солнца. 

 

Вновь отключили электричество темно 

в старом деревянном доме. 

Леса гуляют. 

(Холодный источник любви). 

Тела ожидают. 

 

Так пахнет слово всегда. 

Так звучит слово никогда. 

Каково здесь правило отбора? Поражает удивительная метафора: «леса гуляют». Все же метафора? Да, потому что нужно сказать что-то особенное, то, что скрепляет всю лирическую ситуацию. Не будем забывать, что «день всё короче» и «овцы вращаются / вокруг красного солнца». Овцы избегают тени, они хотят пастись на свету. Но если овцы, то и соседний лес; весь пейзаж приведен в спокойное космическое движение земли. Также «темно / в старом деревянном доме», и трещит ссыхающееся дерево, его звуки — это, вероятно, шаги леса... И, наконец, «огонь ходит в тебе». Этот «огонь» — литота, стилистическая фигура, которая ослабляет выразительность высказывания. Ведь литота подобает такой поэзии, которая не желает блистать, не слишком выдает себя за поэзию… 

«Огонь», конечно, означает похоть, точно так же, как фраза «тела ожидают» говорит о том, что, напротив, они становятся нетерпеливыми... И этот огонь «ходит», как овцы, как лес. Ходит в спокойном, вечном ритме солнца. И нет уже общества — точно так же, как нет электричества... Таким образом, уже самим выбором образов поэт говорит, что его волнует важное, вечное, общее для всех: движение любви словно вращение солнца, за которым следуют овцы и леса. Может быть, эта ситуация — «холодный источник любви»? Любовь будет полной и истинной, когда мужчина и женщина окажутся в достоинстве тишины, под властью космического движения природы? 

Так из отпускного дня поэт извлек обновленную пасторальную сцену. Он незаметно обратился к топике идиллии: разве античные любовники не кормили овец, не встречались у источника, не искали убежища в деревянной хижине? Разве не сопутствовали им боярышник и горацианская сосна? Наконец — финальное двустишие, которое придает этой сцене тональность глубокой ностальгии. «Так пахнет слово всегда». Пахнет, следовательно, искушает. Если бы так, как сейчас, могло быть всегда! «Так пахнет слово всегда». Звучит, раздается всё громче. Поскольку мы знаем, что так не будет никогда. 

Никогда нам не жить в Аркадии. Мне кажется, что писать такие стихи — это немалое искусство. Никогда нам не жить в Аркадии. И Польковский редко трогает эту струну. Его считают — в какой-то мере справедливо — политическим поэтом. Однако интересно то, что он часто строит такие стихи из цитат, из фрагментов газетной, почерпнутой из учебников, канцелярской речи. Он справляется с чужим словом, умеет сделать так, чтобы оно обернулось против себя и само себя разоблачило. Тем не менее, оно остается чужим, безличным. Между тем, лирика требует языка «настоящего», то есть чреватого существованием. Что тоже было ясно сказано («Лишь у тебя не ищу утешения», W87): 

Чем может быть Отчизна восставшая 

из небытия? 

Я бежал меж деревьев и пахли деревья 

прикасались ко мне листья мхи стены и лица но не было слова 

что назвать их могло бы. 

 

Я держал тебя пустота в любовных объятиях 

а Поэт шагал по парижским комнатам 

и мыслями путешествовал в новогрудскую сторону 

пытаясь вызвать в памяти дни сотворения мира 

и детскую молитву которая топям и лесам 

зверью и народам возвращает и забирает 

сладкое житьё. 

В окружающем его мире Польковский слышит «молитвы о небытии. / Подземелья псалма»Ян Польковский. «Все тебе поют стихии»**** / Пока что птицы заменяют людей: / горлицы и воробьи прочитывают неясный почерк / создания. / Но уже за стенами / во впавшем животе окна / начинает читать по слогам сын человеческий. / (Долгий кашель алкоголика ссора / безумные голоса одни и те же слова / причитания). / Мольбы о небытии. / Подземелья псалма. / **** Цитата из стихотворения Францишека Карпинского (1741-1825) «Утренняя песнь»: / Когда утром встанут зо́ри / Для тебя земля и море. / Все тебе поют стихии, / Боже, славься в целом мире! / Человек же, что Тобою / Всех даров был удостоен, / Ты создал его, избавил, / Как бы он Тебя не славил? / Я едва открою очи, / Славлю Бога что есть мочи, / Воспеваю: аллилуйя! / И в себе его ищу я. / Многие в сон смерти впали,/ Хоть вчера спокойно спали, / Мы ж еще проснуться можем, / Чтобы славить Тебя, Боже. / — Прим. пер. [9] («Все тебе поют стихии», TNJP). Он живет «на грязной равнине, среди воплей / мелких торговцев, бездарных воров / и жестоких полицейских». Повсюду («Вороны кружатся и падают», W87): 

Отбросы мусор снег изголодавшиеся 

птицы. (Не говори мне: свободный 

как птица). 

За окном на белом фоне черный герб 

мертвая ворона 

с раскинутыми на восток и на запад 

крыльями. 

Ибо («(Все кончилось полячок)...», W87): 

(Все кончилось полячок). И пафос 

и боль. Никакой роли не оставлено 

для тебя. 

Ни жалобной маски ни трагической судьбы. 

<...>

Ничего 

не было сказаноЯн Польковский. «(Все кончилось полячок)...» / (Все кончилось полячок). И пафос / и боль. Никакой роли не оставлено / для тебя. / Ни жалобной маски ни трагической судьбы. / Ибо ты ни забытая тень / ни одинокий изгнанник. / Ни дух ни факел. / Ты ни проклят ни возвышен. / (Все кончилось). Ничего / не было сказано / ни на одном из языков. / Как над могилой самоубийцы / молится над тобой украдкой / обезумевшая Мать.[10]

Поэтому прав, безусловно, Залесский, когда пишет, что «мир Яна Польковского — это мир накануне катастрофы. Ее не предвещают никакие видимые знаки <...>, следует, скорее, говорить о гибели «приближающейся на кошачьих лапках», как в стихотворении Милоша»Ср.: Zalewski M. Poezja Jana Polkowskiego // «Arka». 1984. № 6. C. 53. [11]. Гибель некоторым образом имманентно присутствует в мире, который нас окружает: его субстанцией является — если можно так сказать — постоянная утечка истины, утечка существования. Поражают горькие, диссонансные окончания стихотворений: «Мы? / (Несуществующие?)»Ян Польковский. «Прикрытый болезнью...» / Прикрытый болезнью / я лежу рядом с тобой. / Ты вода вода темно ты — крыша / дом. / Кто такая пыль шепот бумага страх? / Мир? / Мы? / (Несуществующие?)[12]; «Бескрайние зеркала и неверная / смерть»Ян Польковский. / Скажи / Что это значит ты стоишь предо мной / и плачешь. / Разбей этот камень — у него внутри / лицо. / Ты не говоришь со мной потому что умеешь / любить. / Дерево и камень кормят тебя / как ребенка. / Прости меня Господи разошли / голубей. / Ты плачешь как плачет только забвение. / Бескрайние зеркала и неверная / смерть. [13]; «Крест рана обетованная нанесенная / сейчас»Ян Польковский. / Стена / Примитивный рисунок изображающий Жажду / Любовь Свершение. / Треугольник который является оком Бога / и женским срамом. / Крест рана обетованная нанесенная / сейчас.[14]. Или даже еще грустнее («Моя сладкая родина», W87): 

(Моя Невидимая Родина 

мы будем друг другу верны). 

Это уже ничего не значитЯн Польковский. / Моя сладкая родина / Я родился в поезде / на подвижной границе / как еврейский щенок в углу товарного вагона / как говорящий по-польски солдат Вермахта / идущий на Москву / как неизвестного происхождения НКВДшник / стреляющий в моих предков: поляков / литовцев татар — шляхту с двуглавым тифом / в гербе. / Я родился на их подвижных могилах: / в Казахстане, в Литве / в Ченстохове Кракове Катыни Лондоне. / Вот мое гражданство — твой вознесенный / под грудями / живот (Ануся мамочка) / (Моя Невидимая Родина / мы будем друг другу верны). / Это уже ничего не значит. [15]. 

 «Ты меня пощадил» (W87): 

Я боюсь. Никто 

прикасается ко мнеЯн Польковский. / Ты меня пощадил / Я бы отчаивался но мне не простили бы этого мороз/ и метель. / Я мог бы записать Всегда (смерть унижение / страх). / Но мне не простили бы этого стены дверной глазок / и решетка. / Я не кричу / чтобы Тебя не обидеть заиндевелый / великан тайга поэтической речи. / (Голодный и покинутый за меня поет псалом). / Я боюсь. Никто / прикасается ко мне. / И лучезарные царства подвешивает / у ног. [16] 

Именно никто, небытие, несуществование приходят отовсюду и разбивают надежду, но не побеждают отвагу. Напротив, эта поэзия, полностью построенная на отказе, словно приобретает новую силу. Черта, напоминающая Херберта. Словно эхо рыцарского этоса, который питает пристрастие к величию (или возвышенности) поражения, ибо протест приобретает некую эстетическую безупречность только тогда, когда ничего не приносит и принести не может. Отсюда интонации вызова, провокации.

Я есмь 

еврей негр полячок поэт вольное поле 

(убивай)Ян Польковский. / Сефер ха-Зоар. Книга сияния / (руин ненависти погромов). / Придет Спаситель./ Уже блуждают пески / чтобы внести Твое тело / Страдающий народ. / Твое сияние явится миру / (убитый инъекцией бензина / забитый палками перед воротами фабрики / застреленный перед храмом). / Ты явишься — змее камням голодной траве. / Я есмь / еврей негр полячок поэт вольное поле / (убивай).[17]

Это стихотворение озаглавлено странно: «Сефер ха-Зоар» (W87), что означает «Книга сияния», еврейский кабалистический трактат. Появляются также интонации, которых по меньшей мере в течение пятидесяти лет не было в польской поэзии. Можно было бы показать, как Польковский обновляет символику Польши — Христа или, в особенности, топос матери-польки, придавая ему тревожную, телесную жесткость. Но это определенно не неомессианство! В крайнем случае это неокатастрофизм, не чуждый также Брониславу Маю. Сияние (истины? оправдания?) проявляется в смерти, и это, возможно, является воистину мистическим, но еще более поэтическим («Сумерки», W87): 

Мы будем жить сестра-трава 

как пыль стоящий в солнце, когда рухнет 

последняя стена дома  

 

Давай ляжем как камни 

под ступнями блуждающих людей 

и будем смотреть, как светит в небесах бесконечное 

время конца. 

 

Закрой глаза 

(Давай прикоснемся к рукам друг друга светлым жестом пепла)В книге Яна Польковского «Когда Бог колеблется» (Jan Polkowski. Gdy Bóg się waha. Poezje 1977-2017. — Instytut Myśli Jozefa Tischnera, 2017) опубликован иной вариант этого стихотворения: / Октябрь Miles Davis — Lonely fire / мягкий туман любовный теплый. / Мы пережили много ли? / Наверное немного коль не желаем больше ничего. / В тот день желтеющих каштановых деревьев и ясеней чернеющих / болезненного солнца невольники поэты будут по-прежнему твердить / что они не политические деятели / политические узники что не желают быть рабами / а убийцы что Провиденьем были посланы они. / Закрой глаза. / (Давай коснемся рук друг друга ясным жестом пепла). / Эти проклятые слова / это всего лишь фразы твоей песни это всего лишь тот кто ищет совершенной / тьмы (одинокий / огонь). — Прим. пер. [18]. 

Убежденность в том, что чистым можно быть только в смерти, или, по крайней мере, в поражении, неким образом роднит Польковского с Бачинским, с которым (как с поэтом) ничто его в сущности не связывает. Но он иногда говорит с гибелью как с женщиной, и есть в этом какая-то тонкая эротическая черта… Интересно также сознание того, что

 Эти проклятые слова 

это всего лишь фразы твоей песни это всего лишь тот кто ищет совершенной 

тьмы (одинокий 

огонь). 

(«Сумерки», W87) 

Получается, слова гибели, слова смерти рождаются из загадочной потребности в «одиноком огне»? Из внутреннего импульса, который невозможно преодолеть, потому что он лежит в основе этой поэзии? Потому что поэзия — это такой выбор слов, который отбрасывает все, что осквернено, случайно и может осуществиться лишь у самой границы речи, на грани молчания или небытия? Если она — отказ и вызов, брошенный современному миру, то следует помнить, что весь этот мир, не только локально польский, страдает от утечки бытия, размывается в индифферентности? Поэтическая и политическая перспектива накладывается на метафизическую. У Польковского Бог присутствует именно (или только), приходя и уходя. Он — как бы разрыв, сила, которая призывает к существованию или укрепляет в существовании, но также делает мир недействительным — вместе с поэтом! — и сталкивает его в небытие. Потому ли, что мир так зачах, или же потому, что он приговорен? Мариан Сталя говорил о стихах Польковского, что «невозможность достичь Бога в историческом порядке (в порядке порабощенной истории) кажется <...> центральной точкой «видения поэта». Однако, так же возможно, что негативное богословие <...> является [здесь] богословием несуществующего Бога и ценностей, которые суть всего лишь категорический императив». Можно рискнуть и предложить другое решение, ведь Бог, который покинул мир, вовсе не обязан быть Богом несуществующим или несовершенным... Ожесточенность, с которой Польковский выражает свое презрение к «подземелью псалма», становится тогда зовом покинутого и единственной формой молитвы, на которую он еще способен... Поэтому он говорит:

Ибо кем был я если не одним из слов 

Бога произнесенным когда он чувствовал               

приближающуюся (человеческую) смертьЯн Польковский. / «Ибо кем был я если не одним из слов...» / Ибо кем был я если не одним из слов / Бога произнесенным когда он чувствовал / приближающуюся (человеческую) смерть. / Кто я если меня создают / уши палачей напуганных учеников / и безвольной в своей ненависти толпы. / (Пожар ее горький язык.) / Повторяй за Ним: / Ибо приходят дни, в которые скажут: / «блаженны неплодные, и утробы неродившие, / и сосцы непитавшие». / Тогда начнут говорить горам: «Падите на нас» / и холмам: «покройте нас!»***** / *****Лк 23: 29,30. — Прим. пер. [19]. 

 Или:

Пробитая рука 

благослови 

сожженную книгуЯн Польковский. / «Как же это было прекрасно» / Как же это было прекрасно / когда я к тебе прикасался малый кусочек дерева / когда ты рос у меня на глазах клён / когда лопалось облако и течение струй текло сквозь пальцы. / О час кувшина о час кожи соленой / о час бегущих толпою овец. / О час солнечного пятна путешествующего по окнам / и крышам. / Ты наполнил насытил меня? / Пробитая рука / благослови / сожженную книгу. [20]. 

Афоризмы терпения, палимпсесты гибели. Фрагменты поэзии, которая — я глубоко в это верю — «не минует, когда минуют ее времена». 

Из книги: Блонский Ян. Поэзия как спасение. Очерки о польской поэзии второй половины ХХ века / Пер. с польского В. Окуня, С. Панич и В. Штокмана. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2022.

Книга вышла из печати!