Польская литература онлайн №3 / «Выход книги был праздником для Наташи...»

6.

В первой мой приезд в Варшаву, в 1963-м, Наталья Астафьева, уже побывавшая в своем родном городе после тридцатилетнего перерыва дважды, в 1958-м и в 1961-м, знакомила меня с теми, кого уже знала. Это были главным образом переводчики русской поэзии, либо поэты, переводящие с русского, либо поэты, читающие по-русски, интересующиеся Россией. Круг таких людей был широк, одних только поэтов и переводчиков, участвовавших в переводе книги Астафьевой, которая вышла в Варшаве в начале лета, перед самым нашим приездом, было девять.

Выход книги праздновали у Ворошильских.

Выход книги был праздником для Наташи: стихи, написанные по-русски, появились и на языке, на котором она говорила в детстве. В том же 1963 году, прожив несколько месяцев в Варшаве, она начала писать стихи и по-польски. В конце года, вернувшись в Москву и тоскуя по родной Варшаве, она начала переводить польских поэтов.

Выход варшавской книги Астафьевой был праздником и для Ворошильского. К переводу русской поэзии он относился очень серьезно. Это была одна из первых составленных им книг (составителями значатся Анджей Мандальян и Виктор Ворошильский, поскольку в польском алфавите «М» стоит раньше «W», но первую скрипку играл, конечно, Ворошильский). В варшавскую книгу Астафьевой он включил не только стихи из уже вышедших двух ее московских книг «Девчата» (1959) и «Гордость» (1961), но и стихи из рукописи третьей книги, которую она в 1962-м предложила московсому издательству. Рукопись уже имела две положительные рецензии, уже была поставлена в план издательства, но, приглядевшись, издательство выбросило ее из плана, и эти стихи, опубликованные по-польски Ворошильским, по-русски появились позже, в разные годы: в 1965-м (в книге «Кумачовый платок»), в 1977-м (в книге «В ритме природы»), в 1994-м (в книге «Изнутри и вопреки») и в 2005-м (в нашем двукнижии «Двуглас»)…

Из переводчиков праздновавшейся книги, кроме Ворошильского и Мандальяна, были в тот день, насколько я помню, самые молодые Витольд Домбровский и 20-летняя тогда Данута Вавилов, позже известная писательница для детей. А тогда в доме Ворошильских ее самое называли «ребенком»: — А где сядет ребенок? — спрашивала Виктора его жена Янка. Собственные же их дети были тогда еще детьми в полном смысле этого слова.

В варшавской книге Астафьевой Витольд Домбровский перевел шесть стихотворений, один из его переводов не раз перепечатывался потом в антологиях. Как переводчик Домбровский был младшим партнером Ворошильского — в польских изданиях Самойлова (1965), Окуджавы (1967), в антологиях русской поэзии. Вообще же Домбровский жил активно — в 1956-м вступил в партию, в 1967-м из нее вышел, а в промежутке, в 1960-61 годах, был главным редактором литературной газеты молодых «Вспулчесность» («Современность»). Как поэт он созрел поздно, в 70-е годы, незадолго до своей ранней смерти (в 1978-м; смерть произошла, как говорили, в результате того, что он «был избит неизвестными»). Посмертную его книгу стихов «Надгробный портрет» (1982) составил Анджей Мандальян. На русский язык стихи Домбровского любовно и точно переводил подружившийся с ним ленинградский прозаик Сергей Тхоржевский, издавший впоследствии, в первые годы гласности, тоненькую книжечку своих переводов с польского. С Домбровским их сблизила схожесть «генеалогий»: дед Домбровского был политкаторжанином 1905 года, прадед Тхоржевского был выслан в глубь России за участие в восстании 1830-го. В конце жизни Витольд Домбровский обрел в Варшаве круг поклонников, ценивших его стихи, в которых с годами было все больше «польскости», традиций польской национально-освободительной борьбы XIX века.

Но поклонники были у Домбровского и задолго до этого: он был известен как один из авторов легендарного варшавского Студенческого Театра Сатириков, знаменитого СТС. Домбровский писал для этого театра монологи, скетчи, песни, зонги, более того, в первые годы он был, как вспоминают некоторые, «идеологом» СТС.

Правда, я, впервые попавший в Варшаву в 1963-м, застал лишь воспоминания об СТС; единственный спектакль, виденный мною (наверно, в 1965-м?), был не из удачных, театр уже угасал. Студенческие театры живут недолго. Наташа видела какой-то спектакль СТС в первый свой приезд, в 1958-м. Она рассказывала, что СТС и его зрители-слушатели понимали друг друга с полуслова, во главе всего были намек и подтекст. В 60-е годы СТС получил государственную премию, потом стал государственным театром. Прежнее его место в варшавской жизни занял с годами Ян Петшак со своей острой политической эстрадой. Создателей и авторов прежнего СТС я узнавал порознь. Домбровского отдельно. Анджея Дравича отдельно. Земовита Федецкого отдельно. Лишь однажды, в 1986-м, в гостях у Яна Петшака, мы сидели за столом с двоими сразу — с Анджеем Ярецким и Агнешкой Осецкой, и память давнего молодого СТС 50-х годов витала над ними в тот вечер. Название книги воспоминаний Агнешки Осецкой «Безобразные сорокалетние» парадоксальным образом воскрешает «красивых», двадцатидвухлетних 1955 года.

7.

Из старших друзей Ворошильского мы видели потом в его доме, в тот же приезд, в 1963-м, Анджея Брауна. Он старше Виктора на четыре года. К 1945 году, когда они встретились, у Брауна за плечами уже было участие в Сопротивлении, в Армии Крайовой. Этот жизненный опыт был содержанием его первой книги стихов «Шрамы», вышедшей в 1948-м. Книга была обещающей. Но следующей была, в 1951-м, «Весна шестилетки», коллективная книга стихотворных репортажей Ворошильского, Брауна и Мандальяна, одна из «классических» позиций польского соцреализма. К счастью, в 1953-м романтик Браун выехал с госпиталем Польского Красного Креста в Северную Корею. А по возвращении в 1954-м пробыл в Польше всего несколько месяцев и опять уехал: корреспондентом газеты «Трибуна люду» в Китай. В 1957-м он опубликовал книгу очерков о Китае. А в 1964-м выйдет его книга «Завоевание неба»: о завоевании Китаем Тибета. Это была одна из тех книг, что оставляют впечатление на многие годы.

Анджей Браун — из тех писателей, книги которых оплачены личностью и судьбой. В январе 1997-го, сразу после смерти Ворошильского, Браун опубликовал в журнале «Одра» их переписку 1953−55 годов — Ворошильские, Виктор и Янка, были тогда в Москве, Анджей Браун, после Кореи, в Пекине. Это интересный документ для понимания и Ворошильского, и Брауна тех лет, да и не только тех. (А короткое предисловие Брауна к публикации — точная, строгая и нелицеприятная характеристика покойного друга). Браун опубликовал пять писем Ворошильского (или Ворошильских, поскольку Виктор в этих письмах пишет от лица своего и Янки) в Пекин и одно свое к Ворошильскому из Пекина, от июня 1955-го.  Давно известно, что письма говорят не только о пишущем, но и об адресате. Из писем Ворошильского к Анджею Брауну вырисовывается Анджей Браун как личность крупная и красивая, как романтическая и склонная к героизму натура. Но лучше процитировать все же самого Анджея Брауна: «… Хотя обстоятельства и декорации моих размышлений часто очень необычные и сильные, я не даю себя соблазнять, не эпатирую и не очаровываю ими, радуюсь только, что в этих обстоятельствах содержание размышлений исведения счетов с собой тем более беспощадно и бескомпромиссно. К себе я не имею жалости – и мне это можно. Когда в определенный момент жизни я добровольно оторвал от себя, как кусок собственной кожи, самых близких мне людей (здесь купюра самого Анджея Брауна в публикации: Браун имеет в виду свой отказ от прошлого, связанного с Армией Крайовой – В.Б.), я мог принимать разные позы, петь разные песни — литература и традиция создали достаточный арсенал образцов на все ситуации. Я молчал. Когда мне грозила смерть в Корее и у меня были разные кризисы (одиночества, забытости и т. д.), я не думал об обстоятельствах, не патетизировал, но мог взглянуть себе в лицо, взглянуть на себя, на свою жизнь, в каком-то последнем смысле. Я тоже, по существу, молчал.  Здесь, в Китае, я тоже многократно бывал на так называемой «скале Аюдага» или в «камере Базилианского монастыря»Анджей Браун берет из «арсенала образцов» литературы и традиции знаменитую строку из сонета Мицкевича и не менее знаменитую — и ставшую одним из стереотипов в разговоре о Мицкевиче — картину «Мицкевич на скале Аюдага» польского живописца Ваньковича, а также один из действительно ключевых моментов жизни Мицкевича — его арест царскими властями в Вильно (это биографическая основа знаменитых страниц его «Дзядов»).[1]

Недавно я лежал месяц в китайской больнице в тифу, чувствуя себя наполовину уже по ту сторону, — повторяю, для меня не имеют значения обстоятельства, ситуации, декорации, но волей-неволей это были размышления и расчеты с собой беспощадные, без иллюзий и без позы. У меня было время. Но капитал собран. И это самое ценное. Этого я бы не отдал ни за какой эффект, мишуру и позу. А ведь один только антураж позволял написать столько неправдивых и поверхностных книг…».

Капитал увиденного, пережитого, продуманного был собран. А книга появилась лишь десять лет спустя — не поверхностная и правдивая. Правдивая не в смысле узко понимаемого «реализма», а в смысле правды о человеке. Подобным образом книга Анджея Брауна о Джозефе КонрадеДжозеф Конрад — Юзеф Конрад Коженевский, который стал знаменитым английским писателем.[2] (который был ему, как очень многим полякам из Сопротивления, чрезвычайно близок и дорог своей этикой долга и верности во что бы то ни стало) потребовала путешествия в Индонезию, туда, где плавал когда-то еще не писатель, а моряк Конрад.