Польская литература онлайн №4 / Авторский вечер Кшиштофа Шереметы. Часть 1

Адам Лешкевич: Добрый вечер, друзья! Добрый вечер, дорогие интернет‑пользователи! Надеюсь, что вы нас видите. Приветствуем вас на встрече с Кшиштофом Шереметой.

Кшиштоф Шеремета: Здравствуйте!

Адам Лешкевич: Мы поговорим о его новом, уже втором, сборнике стихов «Черные паше́» . Кшиштоф, может быть, начнем с того, что ты прочтешь несколько стихотворений, а потом ответишь на мои вопросы. Надеюсь, ты мне  поможешь. Я не владею ораторским мастерством в той же степени, что ты, но, надеюсь, мы справимся. Прочти, пожалуйста, несколько стихотворений из этой книги.

Кшиштоф Шеремета: Еще раз здравствуйте. Очень приятно, что в этот пятничный вечер вы  с нами. Адам, я ценю твои усилия и твое присутствие здесь, потому что, должен признаться, беспокоился о нем до последнего.

Адам Лешкевич: Ты знаешь, это взаимно. (Зрителям) Кшиштоф сообщил, что у него сегодня день рождения, и он не знает наверняка, хочет ли провести его здесь. Поэтому мы с вами тем более должны ценить, что он сегодня с нами.

Кшиштоф Шеремета: Я дразнил Адама, простите ему это ненужное замечание.

Адам Лешкевич: К примеру, сегодня день рождения у знаменитого футболиста польского происхождения Пауло Дибалы. И сегодня же состоялся матч между Аргентиной и Бразилией. Но Дибала так и не дождался выхода на поле, а Кшиштоф здесь, с нами, так что нам повезло гораздо больше, чем зрителям этого матча.

Кшиштоф Шеремета: Чем Пауло Дибале.

Адам Лешкевич: Может, перейдем к чтению стихов?

Кшиштоф Шеремета: Да. Книга очень короткая, и существует реальная опасность, что я прочитаю ее целиком. Но мы постараемся этой опасности избежать. Начну со второго стихотворения, чтобы оставить резерв.

Туда и обратно

 

В полдень я самый грустный мальчик на свете,

пока не соображу, что дело к концу и мне

не к чему возвращаться. Я снимаю комнату возле монастыря,

 

шучу, допоздна слежу за движением в виридарии.Виридарий — небольшой сад во дворе монастыря. [1] Похоже,

количество материи, возникшей при сотворении мира,

не изменилось — как не меняется класс

 

героя и уровень благосостояния. В физическом смысле работа

выполнена, когда под воздействием силы тело

перемещено или деформировано.

 

В обороте фактур, в реестре контрактов, в e-commerce

я играю по другим правилам. Вот и новый день, а солнце,

отправляясь в путь, никак не соберет команду.

                                 (Перевод Владимира Окуня)

Адам, идем дальше, или ты уже хочешь о чем-то спросить?

Адам Лешкевич: Могу спросить. Может, начну с ретроспективного вопроса. Это твоя вторая книга, которая вышла через восемь лет...

Кшиштоф Шеремета: Через восемь лет после выхода первой.

Адам Лешкевич: Да, твоя первая книга вышла в 2011 и называлась «Новый текстовый документ». Вопрос у меня такой. Как изменилось за это время твое отношение к писательскому труду? Повлияло ли на твое творчество  то, что произошло в это время в польской поэзии, на то, как сейчас выглядит твоя вторая книга?

Кшиштоф Шеремета: Я стал читать поэзию реже, менее интенсивно и более избирательно. Когда мне было 19-20 лет, то есть когда я издал первую книгу, я читал практически все, что издавалось, был в курсе абсолютно всего. И этот процесс каким-то образом развивался сам собой. В новейшей истории польской литературы был  один специфический момент — в моде были так называемые ранние дебюты. Все хотели дебютировать рано, как, скажем, Томек Пулка, и еще до двадцати лет издавать первые книги. Сейчас все иначе. Сейчас люди ждут, подходят к вопросу дебюта более осознанно, что приносит лучшие результаты. Был момент, когда я вообще перестал читать поэзию,  потерял с ней контакт и даже не надеялся, что когда-нибудь буду писать стихи, что появится новая книга. Меня сломала жизнь: я работал в корпорации, и мои обязанности были не самым интересными. А я выполнял их так хорошо и эффективно, чтобы иметь как можно больше свободного времени. И, когда начал читать, прочитал, наверное, всю википедию. От скуки, фрустрации я решил начать что-то писать. Написал тридцать с лишним страниц романа, который никогда не закончу, некоторое количество стихотворений. Когда я попытался собрать эти стихотворения, мне показалось, что из них может получиться сборник. Когда стало понятно, что действительно может получиться, — потому что я люблю целостность, люблю складывать из частей единое целое, — все происходящее приобрело характер и вид осознанного проекта. Хотя он и не такой весомый, как у некоторых других поэтов.

Адам Лешкевич: Мы говорим о разных вещах. Ты лишь частично ответил на мой вопрос. Попробую задать его иначе. Можно говорить о появлении этой книги, о том, когда и как ты начал ее писать, но я хочу спросить вот о чем. Между первой и второй книгой вышли новые книги. Были ли среди них за эти восемь лет те, что оказали на тебя значительное влияние?

Кшиштоф Шеремета: О таких вопросах нужно предупреждать заранее, чтобы я мог подготовиться. Так, впопыхах, Адам, не знаю, смогу ли я сказать что-нибудь толковое. Например, могу назвать какую-то книгу, а потом окажется, что она вышла раньше или позже.  Прости, но я хотел бы уклониться от ответа на этот вопрос.

Адам Лешкевич: В своем приветствии я выразил надежду на помощь Кшиштофа.  Посмотрим, что будет дальше. Перейдем к следующем вопросу.

Кшиштоф Шеремета: В принципе не произошло ничего революционного. Если ты так стремишься к так называемой коллаборации, то ты ее сейчас получишь. Я не могу вспомнить ни одной книги за те годы, если говорить о новой польской поэзии, которая бы революционным образом изменила мое мнение и мои взгляды на литературу.

Адам Лешкевич: Хорошо. Тогда сформулирую свой вопрос по-другому. Случалось ли тебе возвращаться к своей первой книге и задумываться, что и как ты бы мог сделать иначе?

Кшиштоф Шеремета: Человек всегда оценивает какие-то свои юношеские достижения,спрашивает себя, что можно было сделать по-другому, например, отредактировать.Однако это было удовольствие, которого тогда мне не довелось испытать,  которое могло бы, наверное, во многом помочь. Но все это не имеет большого значения.В сопоставлении с первой книгой эта определенно более холодная, более отточенная. Я постарался сделать фразу как можно более стерильной. В первом сборнике ставка делалась на так называемое «flow». Это был такой знак времени — ставка на так называемое «flow». Сейчас уже никто так не делает.

Возвращение обрюзгшего стоппера

 

Несмотря на то, что порваны все связки,

и давно украдены суставные сумки

стрессом, едой, куреньем, сидячим образом жизни,

 

мяч в игре, и снова он как будто в норме: не достав ногами,

головой сразиться. Приземлиться в воду, на траву вратарской —

это наслажденье чистое, как форма; пока флажки линейных

вниз глядят спокойно, он в основе, в топе, во главе таблицы —

 

но свисток финальный, и всплывают сразу

жесткие контакты, дубли и скамейка,

ад середняка.

                 (Перевод Владимира Окуня)

Адам Лешкевич: Прежде чем я задам следующий вопрос, прочти, пожалуйста,  стихотворение, которое дало название всему сборнику.

Кшиштоф Шеремета:

Черные паше

 

Кто они — те, что забирают тебя

из постели, отрывая ладони

от невесты? Те, что связывают с тобой

 

виндзорским узломВиндзорский узел — классический способ завязывания галстука. [2] свои планы?

Те, с кем ты тащишься через город,

тоскливо следя за пьесой

 

фантомных седалищ, и держишь место

для второго себя? Я был еще молод,

 

вот и рассуждал, как в кино, и видел,

как в кино — а когда стал мужем,

 

то знал уже, что это чужие фото,

щелчки чужих пальцев. Кто-то

шарит ведь по кармашкам,

 

как только ты становишься старше,

касается пяти точек ладонью,

разрывающей сердцеЛегендарный прием восточных боевых искусств, при котором касание пяти точек на теле противника приводит к разрыву его сердца.[3]? Кто они — те, что

 

черное паше вкладывают на его место?

                              (Перевод Владимира Окуня)

Адам Лешкевич: Вопрос о названии. Откуда эта идея? Может быть, это будет для тебя вопрос с подвохом. Ранее мы разговаривали об акедии как о состоянии, которое заметно в высказываниях героев или рассказчика. Перед встречей ты сказал, что не хуже было бы название «Szare metki» («серые ярлыки»)Кроме того, «Szare metki» созвучны фамилии поэта: Шеремета (Szeremetа).[4].

Кшиштоф Шеремета: Это хорошая шутка, Адам. Видишь, благодаря тебе публика улыбается.

Адам Лешкевич: Так ты расскажешь об акедии?

Кшиштоф Шеремета: Хорошо. Вопрос не был с подвохом, но когда ты его задал, — стал. Название этой книги — одно из первых решений, принятых относительно нее, хотя я слышал возражения, высказывавшиеся  с разных позиций. Впрочем, для меня этот вопрос был несомненным и не подлежал обсуждению. «Черные паше» — образ  символичный и емкий. Как сказал мой приятель Ужинский, который сегодня с нами, когда увидел название: «Такое не носят». И, действительно, такое не носят. Это что-то вроде символа наоборот. Приблизительно так я это понимаю. Когда вставляешь в нагрудный карман белое паше, то как бы поднимаешься на более высокий уровень, ведь белое паше — символ классической элегантности. Черное паше — признак дурного вкуса, его никто не носит, практически никто не использует. В этом смысле вспоминается традиционный дресс-код, который заставляет нас поступать определенным образом. Но по сути это принуждение, которое совершается из добрых побуждений. То, о чем шла речь первоначально, превращается в свою полную противоположность. Ты хочешь, чтобы я побольше рассказал об акедии, да? Это проблема, которая раскрывается во многом на обложке. Здесь солнце изображено так, что обложка книги напоминает красный паспорт «Польсата»Паспорт «Польсата» — программа лояльности крупного польского частного телеканала «Польсат», характерным элементом которой были книжечки, имитирующие паспорта. [5], и это хорошо. Я рад, что так получилось. Кроме того, мы видим персонажей, взятых живьем из Брейгеля. С его гравюры, посвященной акедии. Акедия — это забытый в западной традиции один из семи смертных грехов. Западная традиция на место акедии ставит лень. А восточная традиция этот древний термин сохранила. Это состояние, которое можно перевести как своего рода духовную лень, потерю надежды, потерю мотивации. То, что потом было названо меланхолией. То, что сейчас тоже используется в разных современных вариантах, например, говорят, что она характерна для поколения миллениалов. С этим нужно быть осторожным, потому что все тексты о миллениалах бездумно переведены с английского языка и не имеют никакого отношения к реалиям рынка труда в Польше, о чем мне хорошо известно, потому что я работаю на нем несколько лет и сам написал несколько подобных текстов. В них нет никакого смысла, но их используют, тиражируют, о них говорят и их ищут. Акедия для меня существенна, потому что сегодняшний мир так устроен. Один из отцов-пустынников Евагрий Понтийский, который в те времена писал об акедии больше всех, описывал ее как духовную болезнь, которая поражает монахов чаще всего в полдень. Приносит акедию демон полудня. Заключается она в том, что когда монах уже совершил молитвы, закончил свою работу, в полуденные часы он сидит в своей келье, и тогда у него есть время для раздумий, созерцания, чтения Библии, но он чувствует себя слишком уставшим, да и солнце его слепит. Из-за этого он не очень хорошо себя чувствует с этой Библией. Тогда он пытается отдохнуть, кладет Библию себе под голову, но ему на ней жестко, уснуть и отдохнуть он не может. Это опыт переживает множество людей, работающих в корпорациях, которые  заполняют таблички в Exсel, просматривая Фейсбук, или работают в Фейсбуке (ведь таких сегодня очень много) и ищут других источников развлечения. Эта проблема такая коварная, что она подсказывает нам решения, которые на самом деле ничего не решают, а наоборот все только усугубляют, множа очередные, вытекающие из них проблемы. Адам?

Адам Лешкевич: Развивая эту тему, я бы хотел, чтобы ты сказал еще вот о чем. С одной стороны, мы говорим об акедии.

Кшиштоф Шеремета: Мы говорим о двух разных вещах.

Адам Лешкевич: О нескольких разных вещах, если быть точным. Акедия — это древний термин из области христианской духовности, с многовековой традицией. С другой стороны, здесь это состояние появляется в конкретном контексте. Несколько раз ты даже использовал в своем пространном высказывании словосочетание «рынок труда», и это состояние, похоже, вызвано современными общественно-политическими обстоятельствами. Когда я читал эти стихотворения, помню, у меня сложилось впечатление, что они политические, но не ангажированные, если использовать два модных сегодня слова. Что ты думаешь по этому поводу?

Кшиштоф Шеремета: Ну, собственно, это ты написал об этой книге, что она избегает предсказуемой ангажированности. Когда мы говорим о новейшей ангажированной литературе, можно достаточно легко представить себе, о чем пойдет речь. Этих книг становится все больше.То, что имело некий вкус новизны еще каких-нибудь  восемь-десять лет назад, сейчас его уже потеряло. В целом, можно предсказать, что пишущие такую литературу имеют в виду и почему.  Абстрагируясь от вопросов правильности, согласия  и т.д., сейчас это уже неинтересно.К тому же я не совсем понимаю смысл выражения «ангажированная поэзия», потому что определений или нет вообще, или их слишком много, и они не дополняют друг друга, не создают единого целого, что для меня абсолютно неубедительно.  Это не ангажированные стихи в том смысле, что они содержат в себе притязания, которых, я убежден, поэзия не в состоянии удовлетворить, да и зачем бы ей это было нужно.  Это ведь всегда индивидуальное высказывание и фактически индустрия развлечений — в том смысле, что если кто-то хочет серьезно менять мир, то пусть идет в политику,в бизнес, пусть делает что-то, что имеет большее влияние, чем стихи,у которых все-таки очень ограниченная целевая аудитория. Если это часть чего-то большего, некоего плана — хорошо, какая-то польза от этого действительно может быть. Если же мы рассуждаем в категориях пользы,то в таком смысле это не ангажированная литература. Но нужно быть наивным, чтобы считать, что человек может быть островом или жить на острове,и надеяться, что внешние социально-политические условия не будут на него влиять. Это записи субъекта, который живет в таких реалияхи при этом сознает, что его судьба индивидуальна, хотя она может быть, как говорится, интерсубъективной.Но на самом деле в ней нет ничего эпохального, ничего значимого и способного привести к каким-либо изменениям.Недавно как раз были выборы, и многие говорили, что отдельный голос имеет значение. Это неправда.Отдельный голос не имеет значения. Вы не обязаны ходить на выборы, не дайте себе это внушить!

Адам Лешкевич: Ты говорил об изменениях, но не закончил мысль...

Кшиштоф Шеремета: А, изменения — радикальные, общественные, касающиеся какого-то большого сообщества! Но один человек или сборник стихов одного человека не может ничего радикально изменить. Я не говорю, что это чьи-то причуды, что кто-то так считает,но лишь о том, что ангажированность может быть предсказуема. Я использую твой термин, и он весьма меткий в том смысле, что лирический субъект моей книги не имеет таких претензий.

Адам Лешкевич: Я думаю, настало время послушать, что лирический субъект этой книги имеет сказать.

Кшиштоф Шеремета:

Как стать королем

 

Ирония — оружие слабых. Тех, что не отвечали

на пинок — либо отвечали взглядом. Так и возник интернет.

 

Представь себе, каково это: не иметь аудитории и не понимать ничего

про свои деревни, про свои пальто, а вдобавок еще нет сети,

чтобы найти хоть что-то. Ни одного камушка в коронку. Как тут стать королем,

 

если есть интернет, и все так странно глазеют, словно иконку

заметили под обоями смеха? Иронично упри руки в боки,

заори, чтобы что-то обрушить, и обрушь в самом деле, но взгляд отведи.

                                                                                    (Перевод Владимира Окуня)

C другой стороны, мне не дает покоя вопрос, который ты мне задал, вопрос с подвохом, как бы содержащий в себе ответ. Но я не знаю, насколько этот ответ мне подходит. Хотя в последнее время в польской литературе есть такое обыкновение, что многие авторы создают свои ars poetica и выступают с ними. У меня никогда не было к этому склонности. Скорее я предпочитаю высказывания лирического субъекта или свои собственные. Поэтому все, что я говорю сейчас, — это как гадание на картах, как сказки про Кржемелика и Вахмурку. Еще стихи?

Адам Лешкевич: Да. Я так понимаю, что сейчас ты дистанцируешься от того, что сказал прежде, да?

Кшиштоф Шеремета: Отчасти да. Потому что это действительно было уже что-то вроде поэтического программного выступления. А я не совсем хотел бы с ним выступать. Прежде всего потому, что я не чувствую себя компетентным.

Адам Лешкевич: В таком случае вопрос немного из другой области. Это вопрос о некой ностальгии, которая обнаруживается в части твоих произведений. Многие стихи рассказывают о реалиях десяти-двадцатилетней давности.Для их героев это — время ранней молодости или детства. Но в то же время это не ностальгия, поскольку прошлое не идеализируется. Это не возвращение к идиллической юности и счастливому детству.Это возвращение менее очевидно, но я считаю, что это — одна из тем книги, которая появляется в значительной части стихов. Может, ты как-то прокомментируешь эту особенность? Почему именно эта тема?

Кшиштоф Шеремета: Иногда это какие-то реминисценции, туманные воспоминания, ностальгия неизвестно по чему. Но временами — насмешка над этой довольно наивной духологией, которой сейчас многие страстно занимаются, над всеми этими воспоминаниями, трогательными картинками, циркулирующими в Фейсбуке, с плеерами, обладание которыми делало детство счастливым. У современных детей уже нет плееров, и они больше не разбивают локти на асфальтовых футбольных площадках. Это поколение 90-х, которое я очень хорошо помню. Я сам родился в 1990 году. Эти годы по прошествии времени вовсе не кажутся мне чудесными. Особенно когда я смотрю на фотографии людей, на то, как они тогда выглядели. Это было ужасно.