27.01.2022

Польская литература онлайн №4 / Двадцатилетние

Они шумели буйным лесом, 

В них были вера и доверье. 

Но их повыбило железом, 

И леса нет — одни деревья, — 

Так писал Давид Самойлов о сверстниках, молодых поэтах, которые вместе с ним ушли на войну и не вернулись. Их нет, как нет уже и тех, кто их помнил или хотя бы слышал о них. Что ж, они не оставили литературных архивов и пухлого наследия, они только начинали и смолкли на полуслове. Отданные за нас молодые жизни — это непройденные дороги, непрожитые судьбы, нерожденные дети. И ненаписанные стихи. Их польских ровесников война застигла двумя годами раньше. Первое поколение поляков, выросшее под знаком национальной независимости, встало перед угрозой уничтожения уже не государства, а самой нации. Перед этой небывалой угрозой вчерашние школьники стояли безоружными, без готовых ответов на беспощадные вопросы времени. Так начинался крестный путь молодых варшавских поэтов; позже их назовут «поколением двадцатилетних», но двадцатилетними они станут накануне гибели, а тогда шагнули в подполье со школьной скамьи. Бачинский закончил школу на пороге войны, Тшебинский и Гайцы доучивались уже подпольно. Столица словно на глазах ушла под землю: подпольный университет, подпольный театр, подпольные концерты — и подпольная армия. Днем изучали философию и литературу, по ночам — взрывное дело; Бачинский и Гайцы не успели закончить университет, но закончили школу подхорунжих. 

Ощутив себя принесенным в жертву, поколение с готовностью пошло на нее, но эта беззаветная готовность требовала, чтобы жертва была искупительной. Чувство исторической ответственности, трудное и для них глубоко личное, диктовало выбор: руки и жизнь — оружию, душа — любви к будущему. Но какому будущему? И, даже победив, уцелеет ли человек? Это было не отвлеченной проблемой, а вопросом жизни и смерти. 

И знаменательно, что первое и самое долговечное подпольное издание, размноженное на стеклографе, называлось «Культура и народ». За два года вышло пятнадцать номеров тиражом 250 тысяч экземпляров (и это в обезлюдевшей, наполовину опустевшей Варшаве!). В те годы польское слово звучало под страхом смерти и вопреки ему. Стихи заполняли страницы подпольных изданий, читались, распространялись и хранились — часто людьми, прежде стихов не читавшими. А начало этому положила библиотечка при журнале «Культура и народ». 

Анджей Тшебинский писал в дневнике: «Культуру рождают боль и мужество. Этого не знают те, кто смотрит из публики. А сцена усыпана битым стеклом. Каждый шаг ранит до крови. Ничего. Я стерплю боль, но никогда не назову ее расплатой. Это залог творчества, это реализм в культуре». Да, культура всегда была делом рискованным, но риск риску рознь. Основателем журнала был композитор Онуфрий Копуцинский, сплотивший вокруг себя университетскую молодежь. Подпольные сходки — музыкальные и литературные вечера, лекции, дискуссии — завершились подпольным изданием. 

В марте 1942-го вышел первый номер, а вскоре Копуцинский был арестован и погиб в Майданеке. Редактором журнала стал поэт Вацлав Боярский. Весной 1943 года в честь 400-летия Николая Коперника три молодых поэта возложили к его памятнику венок; патруль, охранявший памятник во избежание подобных демонстраций, открыл огонь, смертельно ранив Боярского. На посту редактора его сменил Анджей Тшебинский. Он надеялся умереть с оружием в руках, считая такую смерть уделом современного художника, и готовился уйти к партизанам. Но не успел. 

В октябре 1943-го  стены Варшавы заклеились «распоряжением об искоренении посягательств на немецкий порядок в Генерал-губернаторстве». Система облав и казней заложников заработала с бесперебойностью конвейера, расстрелы стали будничным занятием для оккупантов. Расстреливали обычно на руинах варшавского гетто, а также просто на улице, и перед казнью смертников загипсовывали (польский неологизм тех лет) — заливали рты гипсом во избежание лишнего шума. Испанский поэт Хуан Рамон Хименес назвал фашизм «бунтом средневековья». Много чести. В «темные века» у приговоренных не вырывали язык — это стали практиковать в более просвещенное время, на закате Возрождения. И прогресс не остановился. Хлопотную процедуру упростила малярная кисть. Один мазок — быстро и рационально. 

Кипучая и деятельная натура Тшебинского не терпела насилия. Бездомный, полуголодный, с фальшивыми документами или вообще без них, он бродил по Варшаве, набив карманы рукописями и пренебрегая комендантским часом, запретами и ловушками. Эта мальчишеская бравада была неодолимым и непрерывным вызовом гнету. Удача любит дерзких и потому она долго не покидала поэта. Но в начале ноября он попал в облаву и был расстрелян «оптом» — каратели так и не узнали, что расправились с человеком, которого долго искали и ловили. Его продолжали искать посмертно. Был произведен обыск в его последнем пристанище. Подруга Тшебинского Анна успела в последнюю минуту вынести его рукописи, но в дни Варшавского восстания они сгорели под развалинами дома, где были спрятаны. Сохранились неоконченная повесть, пьеса и несколько стихотворений — от остальных уцелел только список названий. Редактором журнала стал Тадеуш Гайцы — и тоже ненадолго. 

Сорок третий год заливает Варшаву кровью; на стенах списки, на мостовых тела расстрелянных друзей, однокурсников, одноклассников. Среди них — двоюродная сестра Кшиштофа Бачинского, казненная вместе с матерью. Поэт милостью божьей, рано осознавший свое призвание и уверенный в нем, Бачинский вступает в штурмовые Серые шеренги — отряды для особых боевых заданий, обычно диверсий; отделение, куда вошел Бачинский, просит его быть командиром — двадцатидвухлетний поэт старше всех и намного. Щуплый астматик, он совершает долгие лесные походы, пускает под откос воинские составы — и тогда же пишет стихотворение «Вина». Хочется привести отрывок из него (в моем переводе — другого пока нет), потому что стихотворение мне кажется завещанием тех двадцатилетних. 

Над красною тропинкой, где плоские деревья — 

как замершие разом зеленые стрекозы, 

в седле святой Георгий, копье в змеином зеве 

и девичья фигурка — фиалковые косы. 

 

Таращится предсмертно драконий глаз лазурный, 

дохнуло трижды пламя и сникло струйкой дыма. 

О неразумный аспид! О рыцарь неразумный! 

Таким недолгим было, и вот — невозвратимо, 

и оборотню-змею не ползать гиблым яром, 

и чуду не свершиться, и не исчезнуть чарам. 

Комки зеленой слизи дымятся на пригорке, 

по сколотым чешуйкам тускнеет побежалость. 

И на копье оперся задумчивый Георгий — 

не то тревога в сердце, не то глухая жалость. 

………………………………………………….. 

Не подобрав поводья, святой Георгий едет 

на край сырого леса к сухой дорожной пыли, 

а на привалах, ночью, змеиной шеей бредит 

распластанной и жалкой — как те глаза, что были 

так выпуклы и жалки в натруженных орбитах, — 

и плачет победитель, моля за всех убитых. 

Незадолго до гибели Вацлав Боярский писал: «Если даже раздавит нас хамский сапог палача, единственное, что останется от нас наверняка, — это жажда могущественного добра». Одно из утраченных стихотворений Тшебинского так и называлось — «Древо познания добра». В поэзии «двадцатилетних» много горечи, но нет ненависти и жажды мести; ее ключевые слова — любовь и добро. В иное время они прозвучали бы несколько прекраснодушно. Но звучали они в те годы, когда время, по словам одного из сверстников, «отпускалось не на жизнь, а на подтверждение того, что мы ценим выше». Эта нравственная высота и позволила Бачинскому говорить о зле с чувством превосходства — как о великане, который «упился, а проспится — образумится». 

Варшавское восстание застало пятерку Бачинского безоружной: собрались на условную явку, оказались отрезанными, и приказ командования не дошел. Первое оружие добыли в бою, присоединившись к другим повстанцам. 4 августа 1944 года на Театральной площади был убит Кшиштоф Камиль Бачинский. Шел четвертый день восстания, и его успели похоронить с воинскими почестями, покрыв национальным знаменем. 

Тадеуша Гайцы уже не хоронили. Он погиб в конце августа, в разгар варшавской бойни, и день его смерти точно не установлен. 

Они были молоды, любили, писали стихи о любви. Любовь и смерть неразлучны не только в поэзии. Юная жена Бачинского Барбара погибла в те же августовские дни, раненая осколком в голову; они не узнали о смерти друг друга — последний удар судьбы. Вспоминаются слова поэта (из «Баллады о прокуренном вагоне» Александра Кочеткова): 

Нечеловеческая сила, 

В одной давильне все калеча, 

Нечеловеческая сила 

Земное сбросила с земли, 

И никого не защитила 

Вдали обещанная встреча, 

И никого не защитила 

Рука, зовущая вдали. 

Из книги: «Среди печальных бурь...» Из польской поэзии XIX-XX веков / Сост. Наталья Малиновская. Пер. с польск. Анатолий Гелескул. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2010.

При копировании материалов необходимо указать следующее:
Источник: Гелескул А. Двадцатилетние // Польская литература онлайн. 2022. № 4

Примечания

    Смотри также:

    Loading...