Польская литература онлайн №4 / Двадцатилетние
Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
Но их повыбило железом,
И леса нет — одни деревья, —
Так писал Давид Самойлов о сверстниках, молодых поэтах, которые вместе с ним ушли на войну и не вернулись. Их нет, как нет уже и тех, кто их помнил или хотя бы слышал о них. Что ж, они не оставили литературных архивов и пухлого наследия, они только начинали и смолкли на полуслове. Отданные за нас молодые жизни — это непройденные дороги, непрожитые судьбы, нерожденные дети. И ненаписанные стихи. Их польских ровесников война застигла двумя годами раньше. Первое поколение поляков, выросшее под знаком национальной независимости, встало перед угрозой уничтожения уже не государства, а самой нации. Перед этой небывалой угрозой вчерашние школьники стояли безоружными, без готовых ответов на беспощадные вопросы времени. Так начинался крестный путь молодых варшавских поэтов; позже их назовут «поколением двадцатилетних», но двадцатилетними они станут накануне гибели, а тогда шагнули в подполье со школьной скамьи. Бачинский закончил школу на пороге войны, Тшебинский и Гайцы доучивались уже подпольно. Столица словно на глазах ушла под землю: подпольный университет, подпольный театр, подпольные концерты — и подпольная армия. Днем изучали философию и литературу, по ночам — взрывное дело; Бачинский и Гайцы не успели закончить университет, но закончили школу подхорунжих.
Ощутив себя принесенным в жертву, поколение с готовностью пошло на нее, но эта беззаветная готовность требовала, чтобы жертва была искупительной. Чувство исторической ответственности, трудное и для них глубоко личное, диктовало выбор: руки и жизнь — оружию, душа — любви к будущему. Но какому будущему? И, даже победив, уцелеет ли человек? Это было не отвлеченной проблемой, а вопросом жизни и смерти.
И знаменательно, что первое и самое долговечное подпольное издание, размноженное на стеклографе, называлось «Культура и народ». За два года вышло пятнадцать номеров тиражом 250 тысяч экземпляров (и это в обезлюдевшей, наполовину опустевшей Варшаве!). В те годы польское слово звучало под страхом смерти и вопреки ему. Стихи заполняли страницы подпольных изданий, читались, распространялись и хранились — часто людьми, прежде стихов не читавшими. А начало этому положила библиотечка при журнале «Культура и народ».
Анджей Тшебинский писал в дневнике: «Культуру рождают боль и мужество. Этого не знают те, кто смотрит из публики. А сцена усыпана битым стеклом. Каждый шаг ранит до крови. Ничего. Я стерплю боль, но никогда не назову ее расплатой. Это залог творчества, это реализм в культуре». Да, культура всегда была делом рискованным, но риск риску рознь. Основателем журнала был композитор Онуфрий Копуцинский, сплотивший вокруг себя университетскую молодежь. Подпольные сходки — музыкальные и литературные вечера, лекции, дискуссии — завершились подпольным изданием.
В марте 1942-го вышел первый номер, а вскоре Копуцинский был арестован и погиб в Майданеке. Редактором журнала стал поэт Вацлав Боярский. Весной 1943 года в честь 400-летия Николая Коперника три молодых поэта возложили к его памятнику венок; патруль, охранявший памятник во избежание подобных демонстраций, открыл огонь, смертельно ранив Боярского. На посту редактора его сменил Анджей Тшебинский. Он надеялся умереть с оружием в руках, считая такую смерть уделом современного художника, и готовился уйти к партизанам. Но не успел.
В октябре 1943-го стены Варшавы заклеились «распоряжением об искоренении посягательств на немецкий порядок в Генерал-губернаторстве». Система облав и казней заложников заработала с бесперебойностью конвейера, расстрелы стали будничным занятием для оккупантов. Расстреливали обычно на руинах варшавского гетто, а также просто на улице, и перед казнью смертников загипсовывали (польский неологизм тех лет) — заливали рты гипсом во избежание лишнего шума. Испанский поэт Хуан Рамон Хименес назвал фашизм «бунтом средневековья». Много чести. В «темные века» у приговоренных не вырывали язык — это стали практиковать в более просвещенное время, на закате Возрождения. И прогресс не остановился. Хлопотную процедуру упростила малярная кисть. Один мазок — быстро и рационально.
Кипучая и деятельная натура Тшебинского не терпела насилия. Бездомный, полуголодный, с фальшивыми документами или вообще без них, он бродил по Варшаве, набив карманы рукописями и пренебрегая комендантским часом, запретами и ловушками. Эта мальчишеская бравада была неодолимым и непрерывным вызовом гнету. Удача любит дерзких и потому она долго не покидала поэта. Но в начале ноября он попал в облаву и был расстрелян «оптом» — каратели так и не узнали, что расправились с человеком, которого долго искали и ловили. Его продолжали искать посмертно. Был произведен обыск в его последнем пристанище. Подруга Тшебинского Анна успела в последнюю минуту вынести его рукописи, но в дни Варшавского восстания они сгорели под развалинами дома, где были спрятаны. Сохранились неоконченная повесть, пьеса и несколько стихотворений — от остальных уцелел только список названий. Редактором журнала стал Тадеуш Гайцы — и тоже ненадолго.
Сорок третий год заливает Варшаву кровью; на стенах списки, на мостовых тела расстрелянных друзей, однокурсников, одноклассников. Среди них — двоюродная сестра Кшиштофа Бачинского, казненная вместе с матерью. Поэт милостью божьей, рано осознавший свое призвание и уверенный в нем, Бачинский вступает в штурмовые Серые шеренги — отряды для особых боевых заданий, обычно диверсий; отделение, куда вошел Бачинский, просит его быть командиром — двадцатидвухлетний поэт старше всех и намного. Щуплый астматик, он совершает долгие лесные походы, пускает под откос воинские составы — и тогда же пишет стихотворение «Вина». Хочется привести отрывок из него (в моем переводе — другого пока нет), потому что стихотворение мне кажется завещанием тех двадцатилетних.
Над красною тропинкой, где плоские деревья —
как замершие разом зеленые стрекозы,
в седле святой Георгий, копье в змеином зеве
и девичья фигурка — фиалковые косы.
Таращится предсмертно драконий глаз лазурный,
дохнуло трижды пламя и сникло струйкой дыма.
О неразумный аспид! О рыцарь неразумный!
Таким недолгим было, и вот — невозвратимо,
и оборотню-змею не ползать гиблым яром,
и чуду не свершиться, и не исчезнуть чарам.
Комки зеленой слизи дымятся на пригорке,
по сколотым чешуйкам тускнеет побежалость.
И на копье оперся задумчивый Георгий —
не то тревога в сердце, не то глухая жалость.
…………………………………………………..
Не подобрав поводья, святой Георгий едет
на край сырого леса к сухой дорожной пыли,
а на привалах, ночью, змеиной шеей бредит
распластанной и жалкой — как те глаза, что были
так выпуклы и жалки в натруженных орбитах, —
и плачет победитель, моля за всех убитых.
Незадолго до гибели Вацлав Боярский писал: «Если даже раздавит нас хамский сапог палача, единственное, что останется от нас наверняка, — это жажда могущественного добра». Одно из утраченных стихотворений Тшебинского так и называлось — «Древо познания добра». В поэзии «двадцатилетних» много горечи, но нет ненависти и жажды мести; ее ключевые слова — любовь и добро. В иное время они прозвучали бы несколько прекраснодушно. Но звучали они в те годы, когда время, по словам одного из сверстников, «отпускалось не на жизнь, а на подтверждение того, что мы ценим выше». Эта нравственная высота и позволила Бачинскому говорить о зле с чувством превосходства — как о великане, который «упился, а проспится — образумится».
Варшавское восстание застало пятерку Бачинского безоружной: собрались на условную явку, оказались отрезанными, и приказ командования не дошел. Первое оружие добыли в бою, присоединившись к другим повстанцам. 4 августа 1944 года на Театральной площади был убит Кшиштоф Камиль Бачинский. Шел четвертый день восстания, и его успели похоронить с воинскими почестями, покрыв национальным знаменем.
Тадеуша Гайцы уже не хоронили. Он погиб в конце августа, в разгар варшавской бойни, и день его смерти точно не установлен.
Они были молоды, любили, писали стихи о любви. Любовь и смерть неразлучны не только в поэзии. Юная жена Бачинского Барбара погибла в те же августовские дни, раненая осколком в голову; они не узнали о смерти друг друга — последний удар судьбы. Вспоминаются слова поэта (из «Баллады о прокуренном вагоне» Александра Кочеткова):
Нечеловеческая сила,
В одной давильне все калеча,
Нечеловеческая сила
Земное сбросила с земли,
И никого не защитила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.
Из книги: «Среди печальных бурь...» Из польской поэзии XIX-XX веков / Сост. Наталья Малиновская. Пер. с польск. Анатолий Гелескул. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2010.