Польская литература онлайн №4 / «Эта книга захватила меня с первых же страниц, едва я ее раскрыл...»

8.

Анджей Мандальян, третий соавтор пресловутой «Весны шестилетки», в Китай, насколько я знаю, после войны не ездил. Он там родился: в 1926-м, в Шанхае. Отец его был профессиональным революционером. Был, как иронизирует Мандальян в своей книге мемуарной прозы (1993), вечным неудачником: не удалась ему ни революция в Китае, ни гражданская война в Испании. Анджей Мандальян рос потом в Москве, московскому отрочеству и посвящена его повесть в книге прозы «Красный оркестр». После краха польского соцреализма Мандальян был вместе с Ворошильским, в 1956‑58‑м, в редколлегии ревизионистской газеты «Нова культура». Позже переводил современных русских поэтов, им составлены польские книжки Евтушенко и Окуджавы. Своих стихов публиковал мало. Одно его стихотворение — «По дну рва» — воображаемое путешествие по бывшей зоне, чуть стилизованное под дантовский «Ад», — я перевел. Эта его вещь достойно выглядит в нашей антологии 2000 между Ежи Фицовским и Виктором Ворошильским. Бывшей зоной представляется Мандальяну вся Россия с бесчисленными гипсовыми памятниками Сталину, которые снесены, но от которых остались, однако, и торчат по всей стране сталинские «сапоги».

9.

Виктор Ворошильский, Анджей Мандальян и Витольд Домбровский были составителями двухтомной «Антологии современной русской поэзии» (1971). Эта антология русской поэзии ХХ века, от Владимира Соловьева до Иосифа Бродского и Геннадия Айги (так что ХХ век, по концепции составителей, начинается раньше 1901 года), за тридцать с лишним лет не устарела. Лучшей не было. Ни в Варшаве, ни в Москве. Разумеется, каких-то имен и в ней не хватает, но очень многие имена она открыла и воскресила. Что касается, например, русских футуристов, то в ней их человек пятнадцать, от Ивана Игнатьева до Чурилина. Книгу предварял огромный очерк (явно — Ворошильского) о русской поэзии ХХ века, представляющий ценность и сам по себе, независимо от антологии.

Самые важные удачи Ворошильского-переводчика — Маяковский и Цветаева. В создании польского Маяковского у него были предшественники, начиная с Тувима, переведшего еще в начале 1920-х «Облако в штанах», и Броневского, Бруно Ясенского, Стерна, Слободника, переводивших Маяковского в конце 1920-х. Цветаева по-польски удалась Ворошильскому первому. Он пошел кое-где на весьма приблизительные ассоциации вместо точных рифм, ради того, чтобы сохранить мужские рифмы, мужские окончания строк, у Цветаевой это крайне важно, и такой ценой он воссоздал мощь и резкость оригинала.

Надо, пожалуй, добавить Мандельштама. Ворошильский перевел всего несколько его стихотворений, но одно из них пела Эва Демарчик («Жил Александр Герцевич…»), да и сам Ворошильский написал два стихотворения о Мандельштаме.

Ну, и, конечно, «Двенадцать». Эта вещь Блока переводилась на польский не то десять, не то одиннадцать раз. Непосредственным предшественником Ворошильского был здесь Северин Полляк, переводчик очень знающий, добросовестный, мастеровитый, страстно любивший русскую литературу. Перевод Полляка был хороший, но Ворошильский перевел еще лучше.

Из поэтов следующих поколений Ворошильский особенно много занимался Геннадием Айги, которого он и открыл для Европы. И Соснорой. Из моих стихов в 60-х годах он перевел и опубликовал в периодике всего два, оба из книги 1966 года: «Во всем теперь ищу краеугольного…» и «Нам снятся сны…». Еще четыре стихотворения он выбрал позже из книги «Открытое пространство» (1980) и опубликовал под именем Ежи Литвинюка в польском издании моей книги в 1982-м; сам Ворошильский в пору прохождения книги в варшавском издательстве был интернирован, Литвинюк разрешил ему вопрользоваться своим именем. В 1994-м, когда мы были у Виктора в последний раз, и он догадывался, что в последний, он попросил захватить экземпляр моей книжки и подписался под этими четырьмя своими переводами. (Именно из них три он включил в подготовленную им перед смертью авторскую антологию «Мои москали», вышедшую посмертно в 2005 году).

Из поэтов ленинградской оттепели я помнил наизусть и читал Ворошильскому и в 1963-ми в 1965-м многие стихи раннего, непечатного Горбовского, но их для Ворошильского тогда оказалось мало, сумма услышанного им не достигла «критической массы». Лишь гораздо позже антология ленинградских поэтов оттепели, где каждого поэта было по 700 строк, антология, изданная в Ленинграде в 1990-м, присланная мною Ворошильскому, убедила его в отношении раннего Горбовского.

А вот другого любимого ими ленинградца, Виктора Голявкина — формально прозаика, но по существу поэта — нам удалось «навязать» Ворошильскому сразу же: он перевел присланную нами книжку Голявкина «Мой добрый папа». По переводу Ворошильского, кажется, была и радиопостановка на варшавском радио. Короткие рассказы Голявкина, когда они стали, наконец, издаваться, мы тоже, насколько помню, посылали потом Ворошильскому, но в них он, поглощенный в тот момент чем-то другим, видимо, уже не вчитался.

Хуже то, что Голявкина забыли у нас. Об этом выдающемся писателе — ни одной монографии, ни одной исследовательской статьи. Небольшую статью о нем, взяв на себя обязанности литературных критиков, опубликовал однажды один ленинградский театральный критик; он очень точно назвал его короткие рассказы «стихотворениями в прозе». Но дело не только в форме, Голявкин — не просто мастер. Не только учитель, хотя учились у него и ленинградцы, и москвичи, а в Москве из его рассказов, ходивших по рукам в машинописи, выросла вся — впрочем, пустоватая, поверхностная и эфемерная — московская «проза "Юности"», как ее называли. Но Голявкин — это гораздо больше. Это эпоха. Не он ли и создал то ощущение «веселой свободы», которое вспоминается теперь — может быть, иллюзорно? — как ощущение нашей жизни конца 1950-х и начала 1960-х. Забывчивая суетная Москва тут же Голявкина забыла. Но и в толстенном томе «Самиздат Ленинграда» (2003) нет его имени.

10.

Я подробно говорю здесь о Ворошильском-переводчике потому, что довольно скоро он и мы стали смотреть друг на друга как на людей, занимающихся — симметрично — одним и тем же делом: он — русской поэзией ХХ века, мы — польской поэзией ХХ века.

Но еще и потому, что на протяжении 1960-х годов я видел в Ворошильском не столько поэта, сколько прозаика, русиста и переводчика. Обе его поэмы 1960-х — «Твой ежедневный убийца» и «Приключение в Вавилоне» — оставили меня равнодушным, хотя обе они были, несомненно, удачны и «современны», а первая из них стала материалом для польского театра поэзии, и афиша этого спектакля много лет висела у Ворошильских. Первой книгой Ворошильского-поэта, после которой я начал смотреть на него как на поэта по преимуществу, была книга стихотворений 1970 года «Уничтожение видов» (название иронически перекликается с названием дарвиновской книги).

Зато Ворошильский-прозаик убедил меня сразу. И книга коротких рассказов о страшной (главным образом, советской) действительности ХХ века — «Жестокая звезда» (1958). И еще более — повесть о Салтыкове-Щедрине «Сны под снегом» (Sny pod śniegiem).

Эта книга захватила меня с первых же страниц, едва я ее раскрыл. Она убедила меня даже до того, как я ее раскрыл: уже своим названием. Не столько сквозной аллитерированностью словосочетания «сны-под-снегом», как бы удваивающей ощущение «снега», сколько эмоциональной сутью этой метафоры. Виктору эта формула полюбилась, и, когда в январе 1972 г. он высылал нам свою антологию русской поэзии ХХ века, его надпись на книге: "Дорогим Наташе, Володе и (в не столь уж далеком будущем) Марине — сердечно, «из-под снега»", — напоминала о «Снах под снегом».

Виктор остался верен Щедрину и позже (он вообще оставался верен дружбам, любовям, привязанностям, это одно из его характернейших качеств) — реминисценции из Щедрина нетрудно найти в его фельетонах, писанных и двадцать лет спустя. Для меня Щедрин тоже был одним из самых важных писателей. Впервые я прочел его подростком, и у меня — удивительно! — он родил тогда тот же образ России под снегом, угрюмых заснеженных сибирских лесов, окружавших село, где я прожил три военных зимы — три первых класса школы. Это было лишь одно из многих совпадений. Ворошильский оказался мне близок чем-то глубинным — ассоциациами, интонациями, ритмами своей прозы (а ведь ритмы — это уже физиология, этого не сочинишь). Даже «снами» («Нам снятся сны…» —  одно из немногих моих стихотворений, переведенных Виктором).

Повесть Ворошильского о Щедрине воспринималась совсем отдельно от всей остальной тогдашней польской и переводной прозы. Это тоже был «поток сознания», но тут вспоминалось, что «поток сознания» не «придумали» в ХХ веке на Западе, что он идет от Льва Толстого. В книге Ворошильского это поток воспоминаний Михаила Евграфовича, старого писателя и деятеля, перебирающего мысленно с горечью на пороге смерти всю свою жизнь. Ворошильский был много моложе своего героя, но горечи вкусить уже успел, есть в книге лиризм сопереживания, даже исповеди. Есть и та свобода, которую дает исчерпывающее знание (не только биографии героя, но и всей русской истории ХIХ века) и долгое размышление. Та свобода, которая отличает настоящую историческую прозу от исторической беллетристики с ее приблизительностью и произволом.

Книга Ворошильского о Щедрине была как бы русской исторической прозой, написанной  по‑польски. В начале 60-х годов русская историческая проза, надолго прервавшаяся со смертью Тынянова, еще не начинала возрождаться, а когда появились ее первые новые ростки, лучшими книгами о русских писателях ХIХ века долго оставались честные, суховатые, аскетичные, беспросветно мрачные повести Сергея Тхоржевского. В книге Ворошильского беспросветный мрак российской истории не становился унылым, потому что читатель все время чувствовал романтическую увлеченность Ворошильского Россией, его страстную любовь к России, хотя, конечно же, и «странную любовь» (как «странная любовь» Лермонтова к России или Словацкого к Польше). Вопреки мраку России, вечно пребывающей «под снегом».

Жаль, что русский перевод этой книги Ворошильского был издан только в Лондоне (причем без указания — по тогдашним временам — имени переводчика, москвича Георгия Кухарского), а в русской печати появился лишь крошечный фрагмент этого перевода («Независимая газета», 1991, 21 сент.).