Польская литература онлайн №4 / Упражнения на дриблинг с собакой

Одним из художников, оказавших на меня наибольшее влияние, был Роналду де Асис Морейра, прозванный Роналдиньо Гаушо — гений, творивший, главным образом, в Париже, Барселоне и Милане в первом десятилетии XXI века. Мне импонировала барочная неумеренность как в его игре — полной пижонских финтов, приемов на границе фэйр-плей, например, жестом показать защитнику направление бега и тут же рвануть в прямо противоположную сторону — так и во внешности, которую образовывала характерная копна локонов, связанных в конский хвост, и широкая, никогда не сходящая с лица улыбка, хотя без нее Роналдиньо наверняка выглядел бы лучше.

Почему Роналдиньо играл так, а не иначе, какие факторы сложились в конце концов в столь впечатляющее, выдающееся в масштабе всей истории футбола целое — определить, особенно по прошествии времени, невозможно. Однако говорили, что свое несравненное владение мячом, дерзость и быстроту реакции он вынес прямо из детских игр, в которых его товарищем была собака. Комментаторы упорно твердили, что финты бразильца так хороши потому, что в ранние годы жизни, ключевые для воспитания футболиста, он тренировал  дриблинг с собакой.

Тем временем, немного подумав над этим вопросом и более или менее представляя себе, как выглядит собака, и как выглядит футбол, можно довольно легко и быстро разоблачить фальшьТак совпало, что несколько недель спустя после написания первой версии данного текста был опубликован короткий фильм Лео Месси, содержащий запись его футбольных игр с собакой. Однако собаку унижал жонглированием и финтами не ребенок, делающий первые шаги в футболе, а лучший футболист в истории, так что учителем здесь была не собака. Она могла лишь воспользоваться уроками, но о достижениях этой собаки нам до сих пор ничего не известно.[1], кроющуюся в этой журналистской кальке, романтический конструкт — созданный еще и ради того, чтобы суметь как-то объяснить некие, метафизические по своей сути, феномены и тешиться иллюзиями, что каждому под силу всё, если только он будет достаточно сильно этого хотеть: несмотря на бедность, поскольку именно ее испытывал Роналдиньо в юности, и природные данные. Главное, чтобы у тебя была достаточно способная и общительная собака. 

*

Вопрос, почему ты пишешь, — один самых коварных, какие только можно задать; это приглашение, ведущее прямо в ловушку безмерного посмешища, в которую регулярно (в связи с обсуждением очередного сборника) позволяют себя завлечь многие авторы не обязательно смешных стихов, впадающие в дешевую сентиментальность в духе пресловутой слезы ФранашекаЛитературный критик Анджей Франашек в своей нашумевшей статье «Почему никто не любит новую поэзию?» утверждал, в частности, что подлинная поэзия должна вызывать слезы.[2], в идеологическую агитацию согласноперевернутым десяти заповедям новой ангажированной поэзии, в псевдомистическое жеманство по поводу своего призвания или в пустопорожнее жонглирование именами французских философов, модных в текущем десятилетии.

Сплоченных сообществ, программных поэтик, манифестов — в сущности, нет. Имея возможность без помех общаться непрерывно и со всеми, мы создаем случайные, поверхностные взаимоотношения (в том числе литературные), не понимая и не желая понять друг друга, а благодаря неограниченной доступности текстов культуры доверяемся собственному суждению и выбору. Это, конечно, вторично по сравнению с господствующими в целом тенденциями к атомизации повседневной жизни — напомню циркулировавшую недавно в интернете шутку о том, каким было самое недооцененное чудо Христа: после тридцати уНего еще оставалось двенадцать близких друзей. Но это вторично и по отношению к пугающей необходимости выбора из бесчисленных альтернатив: трагедия современности состоит еще и в том, что из более обширного, чем когда бы то ни было, хранилища мы выбираем все те же многозначные артефакты, воображая, что они-то и будут легитимизировать нашу индивидуальность. А в конце концов все мы болеем либо за «Реал», либо за «Барселону».

*

В то же время следует помнить, как функционирует современная поэзия. Самая большая проблема, с которой сталкиваются издательства, — это собрать космическую сумму в каких-нибудь 2500 злотых, необходимых для издания брошюры в несколько десятков страниц тиражом 300-400 экземпляров. Да и с распространением даже такого тиража возникают трудности: впрочем, издатели и сами не стараются себе помочь, лишь некоторые издательства могут похвастаться столь незаурядным изобретением, как интернет-магазин, а об инструментах е-маркетинга — как ни странно, отнюдь не таких уж головокружительно дорогих — слышали, кажется, только в «Бюро»Издательство «Бюро литерацке».[3]. Случаются авторские встречи, на которые людей приходит меньше, чем участвовало в их организации; литературные журналы закрываются так же спонтанно, как возникают; уже нет даже интернет-платформ для взаимопонимания, какими были когда-то Nieszuflada или poezja-polska.pl, а позже Liternet.pl. Несмотря ни на что, нас по-прежнему много, и мы практически ничего друг о друге не знаем; ну и хорошо, ведь мы гораздо менее интересны, чем наши стихи.

Писать стихи — занятие уединенное, так же, как и читать их. Хорошее стихотворение должно быть интерсубъективным и, говоря о себе, а также о субъекте, говорить еще о действительности либо об идее; однако, если послание, вытекающее из такого текста, на сто процентов универсально и — за отсутствием лучшего слова — понятно, это означает только то, что в этом стихотворении нет нужды. Вся добавленная ценность, которую в наследие мировой культуры вносит современная поэзия, — это тот самый индивидуальный, авторский фильтр. Если субъект — лишь со вкусом одетый выразитель какой-то идеи, то в нем нет необходимости. Он может касаться социальных вопросов, интимных вопросов, каких угодно проблем, но одна лишь тема не оправдывает его существования.

Часто, думая о поэзии, я пользовался метафорой двух прямых, которые могут пересечься только в одной точке. Встреча происходит, но в остальном — прямые ведут в совершенно разные стороны.

Поэтическое высказывание я понимаю как граничное высказывание, к которому мы обращаемся, когда все другие способы непременно высказаться оказываются безуспешными. Если получается пересказать стихотворение или объяснить причины и цели его появления, значит столь неестественная форма — мы же не говорим стихами, не пишем ни новостей в стихах, ни имейлов в стихах — не должна была появиться.

У одиночества, которое я имею в виду, есть свои хорошие и плохие стороны: в сочетании с непрестанной работой над формированием собственного языка оно позволяет добиться подлинной субъектности, но и усиливает опасность впасть в безумие или в маразм. Я до конца не знаю, почему пишу стихи, но я хочу быть субъектом: хочу сам определять рамки и цель этого высказывания, сам планировать, для кого я пишу; ни с кем не делить роль субъекта; приглашать к игре, правила которой устанавливает исключительно субъект — к игре, которая ничему не служит и которая лишена измеримой цели. Я тоскую по субъектности, поэтому пишу стихи; я стремлюсь к свободе, поэтому пишу стихи; я знаю, что́ мне дано среди всех прочих вещей и дел, которых мне, видимо, хотелось бы больше, и которых у меня никогда не будет.

Однако риск, на который придется пойти тому, кто занимается понимаемой так поэзией, — это частые дружеские встречи с полуденным бесом, меланхолия, черная желчь, fear of missing outFear of missing out — синдром упущенной выгоды (англ.), навязчивая боязнь пропустить интересное или важное событие.[4], акедия, забытый в западной традиции грех лени в сочетании с унынием, проявляющийся по-разному: начиная с гиперактивности, заставляющей поэтов именовать себя в биографиях еще и прозаиками, литературными критиками и промоутерами культуры, и заканчивая значительным поэтическим молчанием или отказом от сочинения стихов вообще. Подцепить эту прекрасно известную уже сотни лет духовную болезнь особенно легко сегодня — по причине перегруженности возможностями, стимулами и информацией; по причине неограниченных возможностей выбирать и страха перед последствиями этого выбора; из-за неспособности поверить в то, что возможности наши очень малы, и дано нам было очень мало.

*

У меня по-прежнему есть ощущение, что, несмотря на вышеизложенную декларацию, я не ответил на поставленный вопрос; что в глазах читателя сюжеты, которые я затронул, возможно, никак не сочетаются; что, возможно, я выставил себя на посмешище, от чего хотел обезопасить себя еще в самом начале. Это, однако, риск, неразрывно связанный с поэтическим творчеством, а значит, не чуждый мне. Но объясняться по поводу написания стихов у меня нет никакого желания, а вот по поводу написания ars poetica  — есть, и неуемное.

Мне не хотелось мудрить, наугад цитируя теоретиков литературы, чтобы придать этому высказыванию какую-то видимость credibilityCredibility – правдоподобие (англ.).[5], хотя я мог бы вспомнить студенческие годы и эдакое ваяние ненужных текстов; не хотелось и изображать, будто я измыслил себе некую великолепную литературную программу; и не то чтобы у меня была какая-нибудь идея или какие-то убеждения, в связи с которыми я принимаю сознательные решения, что пишу именно так, а не иначе. Я пишу так, как пишу, а откуда это берется, могу лишь догадываться или искать улики. Сочинение стихов отличается от иных видов писательства тем же, чем Роналдиньо отличается от Криштиану Роналду: дело здесь не только в цифрах и трофеях. 

Дело здесь в той забытой собаке, которую якобы звали Бомбон.