Польская литература онлайн №5 / Ирония в поэзии Збигнева Херберта (авторские стратегии моделирования смысла)
Одной из основных черт творчества Збигнева Херберта принято считать иронический характер его произведений. На это обращали внимание как исследователи раннего творчества поэта, так и те, кто писал об авторе «Господина Когито» в последние годы. Немного nomen omen
нет, пожалуй, среди пишущих о Херберте ни одного критика, который бы хоть словом не намекнул, что ирония —отличительный признак, почти фирменный знак этой поэзии
Баранчак С. Беглец из Утопии. О поэзии Збигнева Херберта. Вроцлав, 1994. С. 155. [2].
Чуть позже Баранчак признает, однако, что эти упоминания появляются в работах, касающихся творчества Херберта, по принципу ярлыков, но никто не занялся проблематикой иронии в его поэзии более подробно. Само собой, исследователь говорит об этом, чтобы немедленно приступить к наверстыванию этих упущений.
В «Беглеце из Утопии» Баранчака есть отдельная глава, посвященная проблеме иронии в творчестве Херберта. Из нее следует, что в данном случае мы имеем дело с преобладанием «вербальной иронии» над «ситуативной иронией», иными словами «быть ироничным» важнее, чем «воспринимать реальность в ироничном свете»
Мы можем наблюдать явный конфликт между темой и способом ее изложения в известном стихотворении «Седьмой ангел»
Что касается стихотворения «Седьмой ангел», то напомним, что здесь мы имеем дело с ситуацией постоянного противостояния заглавного ангела — Шемкаила — другим шести ангелам
Отличие Шемкаила отмечено уже в самом начале произведения:
Седьмой ангел
совершенно другой
он даже называется иначе
Шемкаил.
Уже само имя отличает его от других ангелов. В последующих строфах мы узнаем, что его особенность выражается и в том, что у него нет ни одной приписанной ему функции. Таким образом, его роль, на первый взгляд, заключалась в том, чтобы входить в сакрализованное число семи ангелов.
Еще одна черта, отличающая Шемкаила от остальных ангелов — присущий ему динамизм. Если все шестеро, несмотря на огромное количество сфер влияния и атрибутов, остаются по существу «неподвижными», то седьмой ангел —их полная противоположность в этом отношении, и движение —его характерная особенность:
между бездной
и небом
его топот неустанный.
Добавим, что потенциальный динамизм заключен и в «нервозности» Шемкаила. Эта особенность седьмого ангела в некотором смысле дублируется в стихотворении на уровне плана выражения. Если мы более внимательно посмотрим на способы вербального представления отдельных ангелов, входящих в шестерку, то нам бросится в глаза полное отсутствие глагольных форм в этих кратких описаниях, что удивительно, ведь мы говорим об исполнителях воли Бога, которыми, по сути, должны быть ангелы. Вместо этого — уйма существительных и прилагательных. Зато в каждом отрывке, касающемся заглавного седьмого ангела, подобные формы встречаются: Шемкаил «есть», «называется», «наказан», «не дорожит своим достоинством», «не похож на других». Мало того, даже в той части произведения, в которой речь идет о семи ангелах сточки зрения «византийских живописцев», рядом с Шемкаилом появляется — как своеобразный знак — глагол «есть».
Единственный глагол, который встречается в стихотворении Херберта и относится к шести ангелам в целом, — это глагол «sarkają». В словаре польского языка под редакцией Эльжбеты Соболь
В рассматриваемом стихотворении одно — можно сказать, «неадекватное» — слово моделирует и фактически разворачивает на 180 градусов семантику стихотворного плана выражения. Если во всем произведении говорится, что Шемкаила вчисле ангелов держат только из-за числа семь, то есть, в принципе, он не соответствует «ангельским» требованиям, то, принимая во внимание «неуместность» высказываний шести ангелов и их культурного контекста, можно прийти к выводу, что верно обратное: Шемкаил — настоящий ангел, а остальные появляются только из-за числа семь. Неслучайно именно о седьмом ангеле неоднократно говорится, что он «есть», и при этом все его «занятия» есть не что иное, как выполнение «типичных» ангельских действий — помощи в спасении («контрабанда грешников») и различных миссий (топот между землей и небом). Nota bene само слово «ангел» происходит от древнеперсидского angaros — «посланник» и греческого ἄγγελος (angelos) — «вестник»
Однако стихотворение Херберта не ограничивается отрицанием предыдущего размышления о «структуре» семи ангелов и их отношениях с Шемкаилом. Последние две строфы, написанные с другой, «внешней» и более общей точки зрения по отношению к миру стихотворения, могут быть восприняты как форма критики всех художественных условностей и искусства как такового. Необходимость сохранять верность условностям в представлении семи ангелов ведет к фальсификации правды о них. И в контексте наших предыдущих определений — к фальсификации правды о том, что такое настоящий ангел.
Другой способ моделирования семантики произведения — ирония в стихотворениях, в которых используется принцип лирики роли. В творчестве Херберта есть несколько текстов этого типа: «Трен Фортинбраса» из книги «Исследование предмета» (1961), «Калигула» из книги «Господин Когито» (1974), а также «Божественный Клавдий» и «Дамаст по прозвищу Прокруст говорит» из сборника «Рапорт из осажденного города и другие стихотворения» (1983). По сути, немногим отличаются от них и такие произведения, как «Заботы маленького творца» из книги «Струна света» (1956) или «Возвращение проконсула» из книги «Исследование предмета». Однако у стихотворений, главный герой которых господин Когито, другой статус (Баранчак, а за ним и другие исследователи, определяет их как лирику маски
Среди упомянутых произведений три — «Калигула», «Божественный Клавдий» и «Дамаст по прозвищу Прокруст говорит» — интересны тем, что заглавные герои высказываются уже после собственной смерти (ее обстоятельства и их интерпретация представляют собой лирический монолог).
Вышеупомянутые произведения имеют двоякую структуру. «Трен Фортинбраса», «Божественный Клавдий» и «Дамаст...» представлены в форме прямого монолога заглавных персонажей, произнесенного от первого лица, в то время как монологу Калигулы в «Калигуле» предшествует двухэтапное введение. Первый элемент напоминает сценические ремарки и инициируется (главным) субъектом стихотворения, второй — напоминающий повествовательный анонс высказывания персонажа — можно отнести либо к той же самой инстанции главного субъекта, либо к господину Когито
«Калигула» и «Божественный Клавдий» очень близки по тематике. В обоих случаях мы имеем дело с монологами известных жестокостью римских императоров, объясняющих и оправдывающих свои действия — Калигула объясняет свои эксцессы, связанные сконем Инцитатом, которого он ввел в сенат и (если верить Светонию) намеревался назначить сенатором, а Клавдий оправдывается за свои злодеяния. Выступление Клавдия по своей структуре напоминает речь перед судом. Первая часть представляет собой автопрезентацию, описывающую детство императора и его судьбу вплоть до прихода к власти, во второй части он оправдывает преступления, совершенные по его приказу, а в конце подчеркивает собственные достоинства и объясняет причины своей смерти. Описание истории до момента прихода к власти характеризуется отстраненным отношением к собственной персоне (Херберт использует и по-своему интерпретирует фрагменты биографии Клавдия из «Жизни двенадцати цезарей Светония»
Основная цель монолога лирического героя — попытка оправдать убийства, совершенные по приказу Клавдия. Однако то, что при беглом чтении могло представлять собой аргументацию, доказывающую невиновность или, по крайней мере, добрые намерения императора, в сущности, является еще одним доказательством его вины, а сами аргументы и способ аргументации могут свидетельствовать либо о его безумии (так, впрочем, чаще всего интерпретируется его поведение), либо о полном пренебрежении к людям. Особенно эта часть речи пронизана словесной иронией. Император называет себя «Геркулесом бюрократии». Уже само это определение может — особенно если сопоставить его с отношением к чиновникам и бюрократии в XX веке (а именно в таких реалиях читается стихотворение Херберта) — в лучшем случае высмеять человека, определяемого подобным образом. Иронично могут также звучать определения типа «гробовое молчание» (в ответ на вопрос об отсутствии умерщвленной супруги) или приглашение умерших сыграть «партию в кости» (с учетом культурной символики костей).
Главный герой говорит о себе: «Я отвергаю часто выдвигаемые против меня обвинения в жестокости / по сути, я был просто невнимателен». Клавдий пренебрежительно высказывается о вынесенных им смертных приговорах. Мало того, он указывает на их положительные стороны. Однако его аргументы (больше места в театре) ни в коей мере не оправдывают эти преступления. Тем более, что в речи Клавдия пренебрежение к тому факту, что он отдал приказ убить более трехсот человек, дополнительно усиливается использованием сослагательного наклонения («якобы / я приказал казнить»). Главный герой при этом приписывает себе благие намерения — факт убийства невинных людей должен был, по его замыслу, помочь им примириться со смертью, свести ее «к банальному и будничному измерению». Логика этого оправдания извращена — примирение со смертью (явление, желаемое в стоических концепциях, основанное на необходимости принять то, что в любом случае неизбежно) достигается за счет ускорения смерти и/или увеличения степени ее вероятности.
О том, что главный герой не ценит человеческую жизнь — и, таким образом, с точки зрения современной этики, может быть признан тираном и преступником —свидетельствует также указанный им как доказательство его предполагаемой чувствительности и «тонкости чувств» приказ убрать статую Августа с площади. Тем более что эта процедура мотивирована заботой Калигулы о нежном мраморе, из которого сделана статуя. И если «тонкость чувств» в отрыве от стихотворного контекста следует рассматривать как положительную и похвальную черту правителя, то приписывание ее себе Калигулой в представленных обстоятельствах может быть воспринято только как ее отсутствие. Его не трогают человеческие страдания, которые он, кажется, вообще не замечает и воспринимает как нечто естественное. Его больше волнует судьба «мертвой», не способной что-либо чувствовать мраморной статуи Августа.
К заслугам Клавдия Светоний относит начатое еще во времена Калигулы строительство большого акведука, порта в Остии и канала, отводящего воду из Фуцинского озера
Своей величайшей заслугой Клавдий считает осуществленную в период его правления реформу алфавита, вводящую две (фактически три) новые буквы. При этом он руководствуется, казалось бы, логическим рассуждением, согласно которому большее количество букв в алфавите равносильно расширению сферы свободы высказывания. Можно предположить, что таким образом он не видит взаимозависимости между свободой высказывания и политической системой государства. Об ошибочности такого мышления свидетельствует в некоторой степени то, что введенные Клавдием буквы использовались только в период его правления, и, как говорится в стихотворении, не как любимые дочери вели его тень, «когда, шатаясь, он направлялся в темную страну Оркуса», а вместе с императором сошли в Преисподнюю, чтобы там и остаться
На первый взгляд стихотворение «Божественный Клавдий» стилизовано под речь перед судом. Однако в плане содержания оно превращается в обвинительную речь. Херберт — по образованию также юрист — использует здесь римскую риторическую традицию в ее практическом судебном применении. Риторическая ирония «направлена на разоблачение противоположной стороны в глазах аудитории посредством доказательства абсурдности аналитической терминологии оппонента»
В стихах Херберта, в которых голос предоставляется мифологическим или историческим персонажам (лирика роли) и, как правило, общепризнанным преступникам, представляющим себя в своих монологах в совершенно ином свете, чем это делает старая традиция, либо оправдывающим себя, либо оправдывающим, обеляющим и восхваляющим свои поступки, разоблачение этих утверждений осуществляется двумя разными взаимодополняющими способами. С одной стороны, читатель имеет возможность сопоставить «стихотворную правду» с нетекстовым знанием и, следовательно, с информацией, которая может быть описана как «объективная правда», а с другой стороны, сами высказывания этих героев содержат похвалу поступков и позиций, противоречащих системе ценностей современного читателя.
Литература:
- Barańczak S. Uciekinier z Utopii. O poezji Zbigniewa Herberta. Wrocław, 1994. [Баранчак С. Беглец из Утопии. О поэзии Збигнева Херберта. Вроцлав, 1994.]
- Bobryk R. Siódmy anioł jest... („Siódmy anioł” Herberta) // „Slavica Tergestina” 7: Studia Slavica / Ed. by P. Deotto, M. Nortman, I. Verč. Trieste, 1999. [Бобрик Р. Седьмой ангел... («Седьмой ангел» Херберта) // «Slavica Tergestina» 7: Studia Slavica / Ред. П. Деотто, М. Нортман, И. Верч. Триест, 1999.]
- Bobryk R. Dawno temu, czyli teraz... O roli motywów historycznych i mitologicznych w twórczości Zbigniewa Herberta // Studia Litteraria et Linguistica – Лiтературознавчi та лiнгвiстичнi студiï / Red. R. Mnich i N. Łysenko. Siedlce – Donieck – Drohobycz, 2006. [Бобрик Р. Давным-давно, то есть сейчас... О роли исторических и мифологических мотивов в творчестве Збигнева Херберта // Studia Litteraria et Linguistica – Лiтературознавчi та лiнгвiстичнi студiï / Ред. Р. Мних и Н. Лысенко. Седльце – Донецк – Дрогобыч, 2006.]
- Bobryk R. „Tren Fortynbrasa” – Herbertowski komentarz do tekstu Shakespeare’a // Kulturowe terytoria literatury / Red. S. Sobieraj. Siedlce, 2006. [Бобрик Р. «Трен Фортинбраса» – хербертовский комментарий к тексту Шекспира // Культурные территории литературы / Ред. С. Соберай. Седльце, 2006.]
- Davidson G. Słownik aniołów. W tym aniołów upadłych / Przeł. J. Ruszkowski. Poznań, 1998. [Дэвидсон Г. Словарь ангелов, в том числе падших / Пер. Я. Рушковский. Познань, 1998.]
- Grimal P. Słownik mitologii greckiej i rzymskiej. Wrocław, 1987. [Грималь П. Словарь греческой и римской мифологии. Вроцлав, 1987.]
- Herbert Z. Wiersze zebrane. Kraków, 2008. [Херберт З. Избранные стихотворения. Краков, 2008.]
- Kaliszewski A. Gry Pana Cogito. Łódź, 1990. [Калишевский А. Игры господина Когито. Лодзь, 1990.]
- Korolko M. Sztuka retoryki. Przewodnik encyklopedyczny. Warszawa, 1990. [Королько М. Искусство риторики. Энциклопедический справочник. Варшава, 1990.]
- Lausberg H. Retoryka literacka. Podstawy wiedzy o literaturze / Przeł. A. Gorzkowski. Bydgoszcz, 2002. [Лаусберг Х. Литературная риторика. Основы знаний о литературе / Пер. А. Гожковский. Быдгощ, 2002.]
- Panas Wł. Tajemnica siódmego anioła // „Roczniki Humanistyczne”. 1999. Z. 1. [Панас Вл. Тайна седьмого ангела // «Гуманитарные ежегодники». 1999. Вып. 1.]
- Swetoniusz Gajus Trankwillus, Żywoty Cezarów. T. II / Przeł. J. Niemirska-Pliszczyńska. Wrocław, 2004. [Гай Светоний Транквилл, Жизнь двенадцати цезарей. T. II / Пер. Я. Немирская-Плищинская. Вроцлав, 2004.]
- To Mezopotamia and Kurdistan in Disguise. New York, 2007 [online] https://archive.org/stream/tomesopotamiakur00soanuoft#page/8/mode/2up. [В Месопотамию и замаскированный Курдистан. Нью-Йорк, 2007 [онлайн] https://archive.org/stream/tomesopotamiakur00soanuoft#page/8/mode/2up.]
- Unterman A. Encyklopedia tradycji i legend żydowskich / Przeł. O. Zienkiewicz. Warszawa, 1998. [Унтерман А. Энциклопедия еврейских традиций и легенд / Пер. О. Зенкевич. Варшава, 1998.]
- Ziomek J. Retoryka opisowa. Wrocław, 1990. [Зёмек Е. Описательная риторика. Вроцлав, 1990.]
Из сборника: Retoryka tekstu artystycznego: gry semantyczne — Семантические игры: риторика художественного текста / Ред. Анна Маймескулов. Издательство Университета Казимира Великого. Быдгощ, 2016. С. 249–257.