Польская литература онлайн №5 / «Людей, открытых для поэтов из России, в Польше было очень много...»
11.
Исторической прозы я не писал. Позже, в 1981-1985 написал большую книгу стихов — книгу об истории России ХVIII—XIXвека. Но в 1960-х годах был у меня замысел двухчастного цикла рассказов о Карле Брюллове, о его работе над двумя картинами. Я довольно долго носился с этим замыслом, даже побывал в запасниках Русского музея (с отцом, составившим мне протекцию, благо сорока годами ранее, после Академии художеств, он работал в этом музее), я держал в руках и перелистывал маленькие рабочие альбомчики Брюллова — аналогию записных книжек писателя — листать их оказалось безумно интересно: следить подробно движение мысли художника, историю развития и трансформации его замысла. Удивительно, что искусствоведы не пишут об этом, это был бы особый жанр искусствоведения. Все это было увлекательно, но написал я о Брюллове одно стихотворение, впоследствии («А у невских берегов…»), рассказ же о нем так и не написал. И прозу писал сугубо не историческую. Исключительно о том, что сам видел.
Виктор знал от меня, что я пишу прозу. И трогательно заботился, чтобы я был в курсе последних западных новинок. Осенью 1965-го он заставил меня прочесть в Варшаве две книги Мишеля Бютора. Книги — довольно любопытные в отношении того, как автор обходится свременем-пространством, а меня эта сторона в прозописании интересовала. Есть это и в моей единственной повести, которую я писал как раз в первой половине 60-х (вышла она в 1969-м). Но все же для меня лично среди французов последним писателем, еще могущим на меня «влиять», остался Марсель Пруст. Бютор мне был уже не в коня корм. Года через два его перевели и в Москве. А потом — забыли, как и в Варшаве.
12.
Ворошильский был выдающимся русистом. Будучи поэтом, он уже в силу этого не принимал в расчет предрассудки и ограничения, присущие профессиональным филологам. Впрочем, он был филологом профессиональным: как помнят многие москвичи, он окончил аспирантуру при московском Литинституте и защитил в Москве диссертацию о Маяковском и советской поэзии 20-х годов. В 1966-м он опубликовал в Варшаве (и прислал нам) 800-страничный том «Жизнь Маяковского» — монтаж текстов и документов Маяковского и о Маяковском. Монтаж, восходящий по своей поэтике к нашим 20-м годам, открывшим роль монтажа в кинематографе, фотографии и т.д. Мы помним книги Вересаева, читанные нами взахлеб в школьные годы в противовес хрестоматийному глянцу школьной трактовки классиков, но книги Вересаева оставляли ощущение, что Пушкин (Гоголь) был «мал, как мы, и мерзок, как мы». Книга же Ворошильского представляет живого Маяковского, не снижая его образ. Наоборот, она подымала Маяковского. И для польских молодых «поколения 68», входивших в литературу на рубеже 70-х, Маяковский (в значительной мере именно «Маяковский Ворошильского», а кстати, и сам Ворошильский тоже) был частью той их традиции, которую они выбирали.
13.
В истории «польского Маяковского» (и в биографии Ворошильского) были и предыдущие годы. В годы польского соцреализма и догматизма, в 1949-53-м, Маяковского и «маяковщину» насаждали в Польше сверху, а молодой Ворошильский и его товарищи в «битве за Маяковского» (так называлась знаменитая тогда статья Ворошильского) были ретивее, чем сами насаждатели. Польские поэты и критики постарше, сопротивляясь, насколько могли, пытались противопоставлять «маяковщине» кто прогрессивные и революционные традиции польского Просвещения и польского Романтизма, кто революционную поэзию Броневского 20-х годов. Ворошильский и его товарищи обрушились в 1950-м на старших столь резко, что их одернули сверху за чрезмерное рвение. Историк послевоенной польской поэзии Эдвард Бальцежан (доброжелательный к Ворошильскому, а в чем-то и продолжатель работы Ворошильского по созданию «польского Маяковского») называет деятельность Ворошильского на рубеже 50-х годов «левым уклоном».
В середине 50-х Маяковского в Польше уже не насаждали (кстати, и у нас тоже). Более того. Публикацию — в переводе Северина Полляка — комедии «Клоп» в краковской газете «Жиче литерацке» в 1954-м и приезд московского театра сатиры в 1958-м со спектаклями «Мистерия-Буфф» и опять-таки «Клоп» польская интеллигенция воспринимала уже как факт оттепели. Конечно, Маяковский «Клопа» или «Бани» — это не Маяковский поэмы «Хорошо», это Маяковский, переживший трагическое разочарование, Маяковский-ревизионист.
Я не мог знать Ворошильского-1949, лауреата Государственной премии (за первую же книгу стихов «Смерти нет»). Атмосферу тех лет я мог лишь пытаться представить себе, листая подшивки старых польских литературных газет (что и делал). Не знал я и Ворошильского московских лет, 1952-1956. И Ворошильского 1956-57 годов, ревизиониста, имя которого склонял Гомулка в своих докладах. Узнал я Ворошильского в 1963-м, на той стадии эволюции его ревизионизма, которая мне тогда максимально отвечала. С тех пор я следил за метаморфозами Ворошильского. Забегая вперед, сразу скажу, что во всех метаморфозах единство личности сохранялось. Это видно и на «маяковском» сюжете, раз уж я с него начал.
К чести Виктора, он не отрекся от Маяковского ни в 80-х, ни в 90-х, когда отрекаться от Маяковского стало поветрием.
Вспомню московский эпизод, собрание секции критиков в 70-х или 80-х, на которое я случайно забрел послушать. Председательствовавший начал пинать Маяковского. Сидевший рядом со мной литературовед и критик Станислав Лесневский, не выдержав, крикнул с места: — Игорь, побойся Бога! Если не уважаешь Маяковского, уважай хотя бы себя! Мы же все росли на нем!
В последний год жизни, уже тяжелобольной, Ворошильский прислал нам оттиск своей статьи — она снова была о Маяковском.
14.
После книги 1966 года о Маяковском Ворошильский издал (в соавторстве) книгу о Есенине. Это уже не монтаж, а нормальная биография в жанре «жизнь-и-творчество», отличающаяся лишь обилием и густотой цитат из всех знавших и встречавших Есенина. «Работаю сейчас, — пишет он летом 1970, — над «Жизнью Есенина» — он меня занимает по поводу не поэтических проблем, а проблем среды и проблем человеческих, а для них эта биография дает материал исключительный».
Книга Виктора о Есенине была — как и его книги о Щедрине, о Пушкине — книгой о России. Это и мое и его собственное ощущение: «Спасибо за письмо, ты мне доставил им большое удовольствие, особенно тем, что пишешь о своем восприятии книги о Есенине (потому что я тоже в глубине души трактовал ее как книгу о «недоброй любви» — о той стране) и о моих стихах…» (К этому письму Виктора 1975 года я, наверно, еще вернусь).
Традиционной по жанру биографией была и еще более поздняя книга — о Пушкине. Лишь название книги (Виктор пришел к нему не сразу) — «Кто убил Пушкина?» — делает книгу современной, ставя в ряд других — существующих и воображаемых — книг с подобными названиями. (Помню какой-то вечер в 1960-х годах в Малом зале московского ЦДЛ; лектор, видимо, журналист-международник, с пафосом восклицает, что надо бы издать книгу «Кто убил Кеннеди?». Александр Бек из задних рядов, негромко, но так, что все услышали, поправляет: — Лучше бы издать книгу «Кто убил Кирова?»).
Признаюсь, я с опаской брался читать книгу Ворошильского о Пушкине. Справился ли? Польскому писателю писать о Пушкине невероятно трудно, почти невозможно. Ведь для польских читателей Пушкин в первую очередь — автор антипольских стихов, писанных в лексике и фразеологии его самодержавного шефа. Ворошильскому удается справиться с соответствующей главой книги, показывая, что Пушкин во дворце был заложником, узником, смертником.
Книгой о Пушкине Ворошильский занимался долго. «Сейчас сижу над книгой о Пушкине, — пишет он в сентябре 1972, — занимаюсь этим с большим удовольствием, хотя не могу добраться до некоторых материалов и отсюда пробелы, которые я обещаю себе восполнить немного позже». И сразу же — просьба: «Если бы случайно тебе оказались доступны какие-либо из нужных мне пушкинских материалов…» А в одном из следующих писем — фраза благодарности за какие-то пушкинские материалы, стало быть, присланные ему мною (видимо, я рискнул одолжить какую-то или какие-то книги для Виктора в библиотеке, послал ему с оказией, он обещал обязательно вернуть и вернул, тоже с оказией) — убей бог, не помню.
Материалы для книги о Пушкине передавали Виктору многие его московские друзья.
Пушкиным Виктор продолжал интересоваться до конца. По его просьбе я прислал ему в 1955-м публикацию писем Дантеса в «Звезде», он очень торопил, нетерпеливо напоминая (я не понимал до конца, что счет оставшегося ему времени идет на месяцы, а то и недели). Для Виктора тема Дантеса связана с «заглавной» темой всей книги, давшей ей название — «Кто убил Пушкина». Впрочем, в том же номере «Звезды» Виктор нашел и заинтересовавшие его материалы о Есенине (и похвалил «Звезду» за все, что она делает).
Он был верен своим героям и после того, как издал книги о них. Верен уже как бы «платонически». Уж тем более он был верен своим друзьям, товарищам молодости, коллегам, знакомым. Он был человеком обязательным. И не только обращался с просьбами, но и выполнял просьбы или даже предугадывал их. В 1972-м, прося материалы о Пушкине, он в том же письме сообщает, что выслал мне интересовавший меня польский томик Уоллеса Стивенса: «Мне долго не удавалось достать экземпляр Стивенса (в книжных магазинах и даже в издательстве его уже нет), поэтому я его одолжил и выслал тебе с Северином (Северином Полляком, приезжавшим в Москву и заходившим к нам — В.Б.) — надеюсь, ты его получил. Теперь, однако, Рымкевич дал мне экземпляр для тебя (и при оказии для меня — чистая прибыль!), так что высылаю его почтой (вместе со свежеизданной книжкой для детей — это для Марины), а тот, библиотечный, отошли мне, прошу, как можно скорее, с хорошей оказией».
Общение с Ворошильским, почти что русским прозаиком, автором книг о Щедрине, Маяковском, Есенине, переводчиком русской поэзии, человеком, бескорыстно и, увы, безответно любившим Россию, было бесценно для нас, русских поэтов, а уж тем более в наши первые приезды в Польшу. Мы вникали и вникли в польскую культуру, в самое польскость, во многом замкнутую, почти герметичную для всех неполяков, научились ценить в польской культуре именно это неповторимое, сугубо польское. Но бесценны были для нас в Польше — и поначалу, и позже — люди, любившие русскую культуру. Влодзимеж Слободник, читавший наизусть по-русски сотни строк русских поэтов. Северин Полляк, назвавший одну из своих книг о русской литературе — «Хождение за три моря», потому что книга тверского купца Афанасия Никитина под этим названием для Северина, как и для меня, была не пустым звуком. Ежи Литвинюк, так прекрасно чувствовавший русский язык и самое русскость, что ему удалось перевести (подаренную нами) — почти непереводимую по причине своей русской герметичности — книгу Василия Белова «Лад» (человек одержимый и бессребреник, Литвинюк переводил эту книгу без заказа, так что перевод так и лежит у него в столе). Адам Поморский, написавший глубокую книгу о нашем великом Андрее Платонове и подаривший ее нам с надписью: «Душевным пролетариям — от душевного пролетария».
А людей, интересовавшихся Россией, людей, открытых для поэтов из России, в Польше было очень много.
