Польская литература онлайн №5 / Януш Шубер. Ars poetica

Беседы в Королевском замке Санока

(галерея Здзислава Бексинского)

Януш Шубер

Моя ars poetica

Януш Шубер:

Геометрия

 

Кто ты такой? Один из многих.

В строгих садах определений

мотыжу тропы. Кто не состоялся,

тому познание увечное давалось.

Секс высокий и низкий? Вместо гнозиса —

послушное служение геометрии.

Осанна, осанна поют неподвижные сферы,

Аллилуйя отвечают им вершины пирамид.

 

Туман

 

Яркая лазурь и медная запаханная твердость

Ноября. В придорожном хозяйстве силосная куча,

Накрытая пленкой. Силуэты гор на юге

Словно только формируются из матовой ткани,

На зубчатых краях пропитанной светом.

Высматривая лебедей, которые здесь зимуют —

Огромные снежные пионы, плывущие по течению —

Мы ехали вдоль реки. Церковь в Мендзыбродье

Еще сияла белизной побелки

Сквозь прутья чернокожих веток. Внезапно

Нас поглотило густо-молочное ничто,

И лишь зрачки противотуманных фар

Над асфальтом. Себе рассказывать себя.

Словно ты — медь, белизна, лазурь и чернота,

Смакуя сладость и горчинку звуков,

Готовый к боли и любви, и умиранию.

Не-себе поведать не-себя.

Или: сниться себе. Быть снящимся.

Вмещая не себя.

                   (Перевод Анастасии Векшиной)

Юзеф Мария Рушар: Мы привыкли, что поэтический дебют обычно происходит в молодом возрасте, а здесь мы имеем дело с противоположным случаем. Как получилось, что вы начали писать стихи?

Януш Шубер: Это было очень давно, прошло пятьдесят лет. Я учился на втором курсе и подумал, почему бы не попробовать написать что-то вроде стихотворения? Такая игра уже взрослого человека, более или менее начитанного: а получится ли у меня? Мне не слишком понравилось. Новую порцию стихов, которые я тогдане считал стихами, — текстами, я показал своему преподавателю поэтики профессору Лапинскому, который воспринял их очень хорошо. И я продолжил писать, без малейшей уверенности в том, что это к чему-то приведет. Так все началось. А потом из‑за болезни, инвалидности я затянул с дебютом, потому что основной проблемой было то, насколько мой голос будет отличаться от остальных. Разумеется, он не будет принципиально иным, поскольку все возможные способы уже не раз применялись, но я хотел, чтобы в рамках какой-то поэтики у меня был собственный голос. Впрочем, теоретические проблемы мало меня интересовали. Мне было важно, чтó получится в результате. Кроме того, из‑за болезни у меня было много времени, потому что, помимо болезни и лечения, были часы, которые следовало чем‑то наполнить. А поскольку это болезнь, связанная с движением, для человека, который обездвижен, необходимы какие-то осмысленные занятия. Как долго можно читать? Ну, несколько часов. И писательство наполняло свободное время. Поэтому уже после дебюта я пытался какое-то время утаивать свою болезнь, чтобы избежать таких констатаций. Стихи возникали как терапия, как бегство от реальности.

Юзеф Мария Рушар: И здесь как раз тот самый вопрос...

Януш Шубер: Возможно, так оно и было. Возможно, я отчаянно стремился создавать видимость так называемой нормальности. С самого начала болезни и до сих пор я стараюсь не касаться этой темы. Впрочем, будучи сторонником статистики — это единственная сфера, в которую я более или менее верю, — я анализировал свои стихи, и тема болезни затрагивается только в десяти процентах, что в целом довольно прилично. Эти темы присутствуют, но умеренно.

Юзеф Мария Рушар: Вам действительно удалось скрыть болезнь —  о ней никто не думал в обстоятельствах очень позднего дебюта.  Сколько вам тогда было лет?

Януш Шубер: Сорок семь лет. Сорок шесть.

Юзеф Мария Рушар: Это хорошо для прозаика — традиционно.

Януш Шубер: Между прочим, когда вышло мое «пятикнижие», мне пришлось объяснять столь поздний дебют. Я говорил, что книга написана вместо романа,  что это такой роман в пяти частях, только в стихотворной форме. Поэтому эпический элемент, элемент гавенды, который там есть, в некоторых частях преобладает. Это были приключения в меру моих возможностей. Приключения думающего человека. Коль скоро была завязка, был и эпилог, сюжетные линии переплетались. Получилось довольно сложное полотно, но насколько это оказалось успешным и правильным — другой вопрос. Это нетипично, потому что никогда с двадцати лет — считая этот возраст моментом, когда я начал писать, — никогда я не мечтал писать стихи. Я был очень далек от этого. С одной стороны, для меня это было не очень серьезно, потому что стихи... Для чего пишут стихи? Чтобы понравиться девушке, произвести впечатление — написать стишок. То есть — любовная сфера. Поэзия на лекциях польского передавалась довольно инфантильно или очень серьезно, пафосно. Я не имел к этому склонности. Кроме того, период, когда я начал писать, — один из самых прекрасных периодов нашей литературы, если говорить о поэзии. Он дал великолепную базу... Трудно говорить: «база». Мастеров. Речь еще идет не о поколении 68‑го года, а о поколении 56-го, независимо от того, как я его оцениваю, «Гибриды» и так далее. Все это было очень напряженно.

Юзеф Мария Рушар: Влияло ли на вас как-то поколение 56 года — может быть, группы или отдельные поэты? В споре или через ощущение соучастия?

Януш Шубер: Мне кажется, на меня больше влияли классики. В частности, Семп Шажинский или Красицкий.  Мне была ближе такая форма. Зато я не воспринимаю их программно. Я смущаюсь, когда меня спрашивают о моей ars  poetica. Для меня важно, чтобы стихотворение транслировало то послание, ради которого оно написано, как можно проще, с помощью простого, соответствующего языка, языка грамматически правильного, потому что я слишком труслив, чтобы разрушать язык. Хотя Бялошевский тоже входил в число тех мастеров, которых читали,но, по выражению Милоша, — «на коленях».

Юзеф Мария Рушар: Да, как говорится, стихотворение должно быть простым. Когда мы говорим о второй половине ХХ века, то видим, что это требование может воплощаться очень по-разному. С одной стороны, может быть Ружевич, с другой — Бялошевский, а с третьей, например, представители «Новой волны», которые, в свою очередь, пытаются говорить прямо и непоэтизированным языком.

Януш Шубер: Есть что-то такое, потому что меня постоянно преследует страх, боязнь — это слишком громкое слово, потому что я боялся боли, связанной с болезнью, а не того, что напишу, но, коль скоро мы об этом говорим, — боязнь именно поэтичности. Не будем забывать, что в то время существовала цензура, и некоторые тексты создавались по правилам. А кто-то привез первый том «Дневника» Гомбровича и «Против поэтов». Это было уже серьезное предупреждение — в то время.Мы постоянно говорим о «том» времени, потому что сегодня всё по-другому.  Я сегодня тоже иначе смотрю на то, что писал,  и что некоторые критические тексты говорят на тему моих стихотворений. Поэтому стараюсь воздерживаться от высказываний, так как то, что я читал, несомненно повлияло на мое мнение, как я ни старался дистанцироваться. В конечном счете речь идет о конкретном тексте. Это не целая программа.  Я только должен прочитать этот текст, чтобы хорошо его услышать. Я его начитывают на диктофон и декламирую то так,  то эдак — два, пять, десять раз и вношу исправления — на слух.  Нередко мне больно слышать чтение моих стихов. Потому что они рассыпаются, если в них нет той интонации, которая их скрепляет.

Юзеф Мария Рушар: Безусловно, каждое стихотворение — это отдельное произведение, нуждающееся в собственной трактовке, но ведь существуют определенные темы,  которые повторяются, в частности — тема локальности, малой родины.

Януш Шубер: Думаю, если бы я жил в большом городе, то писал бы о большом городе. Конечно, можно себе представить ситуацию, когда я пишу от лица того, кто живет в другом месте. В конце концов, я провел много времени в Варшаве — и ребенком, и уже взрослым. Но я думаю, что в каждом из нас — или во многих — присутствует мицкевичевская модель, идущая от «Баллад и романсов», помещенная в определенную конкретику, причем конкретику мифологизированную.  Существует одно основополагающее условие: у нас есть конкретное место, конкретная природа, конкретная архитектура, традиция, и в то же время она выступает не как этнографическое описание, не как музейный объект, а как определенная ситуация, ансамбль мифологизированных элементов. Только тогда это имеет значение.

Юзеф Мария Рушар: Не только мифологизированная. Пространство человека представляет собой не просто естественное пространство, но и аксиологическое.

Януш Шубер: И тут — пуп земли. Мне понравилось, когда Томек Бурек, обсуждая одну из моих книг на Втором канале, между делом шутливо заметил: «Милош владеет Великим княжеством Литовским, а Шубер — Малым княжеством Санокским».  Во‑первых, сопоставление с великим поэтом — то, что два имени прозвучали рядом. Но еще и сопоставление приверженности — хотя «приверженность» тоже глупое выражение, — привыкания, врастания, что сквозь них видится мир. А как можно видеть мир через абстракцию? Через конкретику! Если говорить о теории, то я далек от богословия и философии. Я — человек, воспринимающий мир через ощущения. Даже если кто-то и нашел в моих текстах что-то философское, относящееся к конкретным философам и конкретным тезисам, то на самом деле они приземленные и самые обычные. Дело в том, что в этом материальном, осязаемом каждый день, не абстрактном... Не забывайте, что я — человек, принадлежащий к миру, существовавшему до революции, которая сделала мир открытым. Это был законсервированный мир —  и политически, и с точки зрения обычаев. И это тоже важно. Если бы я воспринимал мир с сегодняшней точки зрения... Как можно было жить без мобильных телефонов? Иногда молодые люди меня об этом спрашивают. Или без возможности найти информацию в интернете? Ведь интернета не было. Сближаться с миром можно было с помощью книг, информации, добытой с трудом, с усилиями, потому что ее приходилось искать. А если не хватало опыта, нужны были люди, которые в таких делах помогали, потому что всё держать дома было невозможно. Поэтому, я думаю, подход, какой был у меня, сегодня был бы немного иным. Все эти банальности. Это не глобальная деревня, но существует что-то другое, иное качество восприятия мира. Тогда мир постоянно был обречен — в хорошем смысле этого слова — на здешнюю материальность. А материальность была, соответственно, убогая.

Юзеф Мария Рушар: Вы сказали о мифологизации. Конечно, мифологизация присутствует всегда. Но меня интересует то, что, в сущности, наш мир как бы важнее, чем весь остальной, потому что он наш. Не потому, что он красивее, не потому, что он лучше в каком-то смысле, а потому, что он — наш, напитанный нашими эмоциями.

Януш Шубер: В этом смысле — освоенный. Раз у меня была такая жизнь, такие предметы, пейзажи, явления, находившиеся под рукой, зачем мне делать вид, что я должен это искать где‑то в другом месте? В третьей части своего «пятикнижия» я показываю попытку обращения к чужим мифам, к чужим цивилизациям. Она получилась пестрой,  это такая немного экзотическая пестрота. Но позже мой герой возвращается в объятия своей горькой провинции. И в этом нет никакого героизма,  а только практичность и порядочность. Я бы сказал, даже в нравственной категории, не только в эстетической.