Польская литература онлайн №6 / Бессилие и несогласие
Будучи далек от среды швейников, я недоумевал по поводу звучания и значения слова «паше», но словарь польского языка быстро вернул меня на землю. На землю поэта, который на этот раз (в своей третьей книге, если учитывать подборку стихов, предварявшую подлинный дебют) наполнил ее порядочным количеством неизвестных мне слов. От чего было уже недалеко до обобщения типа «неизвестный» (либо «новый») Шеремета, но самым существенным в восприятии этого сборника было другое. Да, поэт ступает на новую почву, открывает что-то новое для себя и для нас, но не в этом частном и своеобразном «авангардизме» мне видится суть этой книги и моего читательского переживания. Все эти новые слова, также взятые из сферы корпоративной современности, наслаждение и «иронизирование» с их помощью (а также над ними), представляют собой часть более широкого плана, предполагающего такое повествование, которое обладало бы ценностью хроники, погруженной одновременно и в традиционный ритм, и в современное звучание. За этим планом стоят тревога и внутренний конфликт, расписанные на голоса вроде: кто я такой, и что я здесь делаю? Таких голосов больше, но для упрощения рассуждений я начинаю с этих, сдабривающих щепоткой меланхолии почти каждое стихотворение. Ведь если мы заглядываем в чью-то жизнь, всматриваемся в разложенные на прилавке зеркальца, то жизнь, как и ее отражения, представляется в исключительном, важном, переломном моменте. Словно на вираже. Человек и оглядывается назад, и в то же время, поворачивает голову перед собой, задумываясь над тем, как он войдет в этот вираж и что увидит за ним. Я хочу сказать, что здесь в каждой умной, яркой и часто забавной маленькой истории присутствует какая-то невероятная грусть. Что‑то догорело, и непонятно, стоит ли воспламенять это вновь. Предпринимаются усилия, чтобы доказать необходимость этого, но само это «предпринимание» окутывается странной тенью. Назвать это ощущением бесцельности и бессмысленности тоже будет не до конца правильным. Признаюсь, что на сей раз мне не хватает точности в формулировках. Конечно, данное замечание относится к читающему, а не к пишущему. Ведь если так, то сборник, по-видимому, хорош — а я до этого писал о каждой книге Шереметы. Хорошая книга вызывает немалое смятение. Пытаясь дать ему определение, мы обычно упускаем суть дела. Однако самое интересное здесь — ощущение, что и автор, пытаясь назвать то, что в текущий момент его терзает, тоже удивительным образом упускает ее. В этой небуквальности и полифонии, в этой «сшибке» весь секрет, но и все удовольствие.
Удовольствию от чтения хорошо звучащих, безупречно скомпонованных стихотворений сопутствует загадка испытываемых по пути «неудовольствий». Кто знает, не являются ли они, главным образом, следствием размывания иерархий, не связаны ли с наивностью читателя, ожидающего в меру упорядоченных и ясных посланий. Читателя, который уже был уверен, что повествование расстающегося с детством и первой молодостью автора будет хорошо ему знакомой, похожей на его опыт, историей. Ан нет. Повествование Шереметы настолько неоднозначно и сложно, что не предлагает никаких такого рода символов единения и общности (как и прочих радостей). Напротив: оно делает эти символы и радости проблематичными, растравляет до невозможности. До такой степени, что можно задавать вопрос о характере универсализации показываемых переживаний и опыта. Насколько они могут быть сходными, общими, поколенческими, а насколько интимными, частными, невротичными и герметичными. Однако я не позволю загнать себя в этот тупик, потому что меня интересует пролегающая рядом улица. На ней идет движение, которое приковывает к себе внимание. Во‑первых: движение затертых историй; во‑вторых: динамика меняющихся ритмов и внутренних рифм; в‑третьих: извивы занимательно ведущейся исповеди.
Книга начинается с отсылки к известной всем сказке о трех поросятах. Из дальнейшего чтения следует, что связанные с ней аллюзии должны очерчивать структуру ведущегося повествования. Особенно такие его элементы, как «ненадежная постройка», распад, «замки из песка», бегство, потеря. Эта затертая (как выясняется, не полностью) история сталкивается с другими «значащими», прочно укоренившимися в культуре нарративами. Один из них иератичен и касается отцов-пустынников, другой относится к поп-культуре и отсылает к «Звездным войнам», например к Скайуокеру и его песчаной планете. Еще один выявляет связи этого воображения с конвенцией фэнтези, с фигурами короля, воинов, хоббитов и странствующей дружины, населяющих мир детской фантазии. Иронизирование над конвенцией — это тоже признак прощания с юностью, с прежней верой в силу этих древних нарративов. Это сомнение начинает проникать еще глубже, намекая на угасание или всего лишь временное ослабление религиозной веры. В этой книге все старинные истории странно блекнут, а надежд на новые, столь же сильные и захватывающие, не видно. Может быть, в этом и есть источник печали, прикрываемой юмором, такой меланхолии, которая остается на всю жизнь. Мне кажется, что герой Шереметы, констатируя это и переживая, не примиряется с этим, а утрату по-разному понимаемых веры и доверия считает слабостью, быть может, даже «грехом», в связи с чем энергия этих стихов пытается соответствовать поставленной перед ней задаче «поддержания древнего огня». Когда при очередном перечитывании сборника достигаешь такого впечатления, то тебя бросает в дрожь. Вместе с героем ты понимаешь, что всё это бесполезно, но, опять же вместе с ним, знаешь, что по-другому и нельзя. Нужно, как бы то ни было, поддерживать то, что, по большому счету (и в свете приобретенного знания), поддерживать не получается.
Обратим внимание, что на пересечении возвышенного и низкого, чего‑то иератического и поп‑культурного, отсылающего к архетипу дружины и благородной борьбы, контрастирующему с пошлостью и продажностью (а‑ля «галантерейный» капитализм), появляется очередной символ — для осмеяния и не только — прощания с некритической верой юности. Это футбол. Собрание всех связанных с ним аллюзий создает необыкновенно богатое пространство (от футбольного клуба «Ключборк» до «обрюзгшего стоппера»), дополняющее все то, что до сих пор было сказано. Фраза «как-то раз я поддался влечению» может касаться и этого увлечения. Напрашивается мысль о взрослении как утрате страстей, угасании жара, затихании бунтарства и других эмоций. Не знаю, почему вдруг вспоминается Элиот и все эти клише или не клише о выжженной или, скорее, «бесплодной», земле, «полых» людях и т.д. Кажется, мы находимся где-то рядом с подобной атмосферой, ассоциируемой с переломными и критическими моментами взросления.
И здесь нет ожидаемого дидактизма, который вытекает из послания, содержащегося в истории о поросятах. Мы помним, что у одного из них получилось. Он не строил из соломы, хвороста и прочего хлама. Его постройку волку разрушить не удалось. У меня возникает ощущение, что в «пикантной» версии Шереметы такого учителя и маэстро нет, нет победителя, который мог бы служить примером для остальных. У него все поросята позволили волне песка смести себя с поверхности и унести прочь. Как ни строй, все равно результаты твоего труда просуществуют лишь мгновение. Герой Шереметы присматривается к этому процессу, наблюдая, сколько песка уже высыпалось из разбитых песочных часов. Ни одна сказка не в состоянии дать опору навсегда, поскольку является результатом нарративной терапевтической деятельности срочного характера. Слишком много вдруг чувствительных «срочностей» настигло героя, чтобы молчать. В частном порядке я называю это овладением пространством (не столько топографическим, сколько идейным) между Ключборком и Краковом, а официально — развенчанием принятого плана развития, карьеры и жизни, столкновением с «фикцией взрослости» (определение Адама Лешкевича из аннотации на клапане книги).
Итак, здесь нет ни одного поросенка, торжествующего победу в борьбе со временем. На каждого из них опускается топор той же меланхолии (такая уж идет перманентная резня), демонстрируя иллюзорность буквального и воображаемого «дома». Сказать, что речь идет о тоске по «настоящему» дому и детскому доверию, значит сказать немногое. О таком говорит каждый поэт через одного. Нужно подчеркнуть искусность, с которой об этом говорит Шеремета. И здесь возникает вопрос фразировки и ритмизации, то есть последнего доверия, которое осталось — веры в язык, несущий все это со звучностью и неустанной готовностью. Даже когда он путается в череде неосемантизмов (с фоном из непременного английского), то все-таки выражает что‑то в танце, даже когда он вот так снижается, то все равно что‑то «возвышает», делает реальным. А уж когда мы им (языком) по‑«диджейски» или по‑опереточному завернем, запоем, запульсируем довольно рискованными рифмами, то у нас уже может появиться причина для создания преемственности между старым и новым, пережитым и тем, что предстоит пережить. Тогда, на удивление, подойдут и эти несчастные «паше», они ведь и зловеще шелестят, и звучат словно символ того, что появляется со временем на месте сердца. Такая геометризация экзистенции по Кшиштофу Шеремете, такая перетасовка эмотиконов: вместо красного сердечка черный квадрат. «Пиджаки отцов» постепенно становятся впору — оспариваемые прежде формы мы заполняем собственным телом и жизнью, кажется, говорит нам поэт.
Это не значит, что все это разыгрывается без комментария и необходимых (обвинительных?) вопросов. Книгу наполняет немалое их число, придавая ей дополнительный блеск. В конце концов, она называется «Черные паше», а не «Три поросенка» или «Стеклышки разбитых песочных часов». А если так, то заглавное стихотворение выводит на передний план вопрос о тех, кто манипулирует и «возится», сооружая такой, а не какой-то иной социальный уклад. Кто они и к чему стремятся? Что представляют собой? Быть может, жизненные институты для избавления от иллюзий, корпорации по лишению грез и идеалов. Это с их докучливым, но необходимым для функционирования системы присутствием сражается герой, не желая при этом поддаваться горечи и сомнению, чувству, что все решено без него, матч уже продан, и остается лишь вопрос справедливого дележа добычи. Так часто появляющийся в этих стихотворениях романтически‑гротескный «мальчик» по‑прежнему не готов с этим смириться. И это-то, в первую очередь, и придает его голосу достоверность.
Читать в оригинале: Niemoc i niezgoda - Karol Maliszewski | Nowy Napis
Обложка книги «Черные паше» (2019)
