Польская литература онлайн №6 / «Литературная среда всюду то и дело рождает споры и распри между отдельными людьми и группами...»

15.

В первые же дни нашего приезда в 1963 году в Варшаву мы нанесли визит двум старейшим варшавским поэтам — Анатолю Стерну и Антонию Слонимскому. Оба интересовались Россией.

Стерн  бывал в те годы в Москве, но и в Варшаве рад был видеть поэтов из Москвы — Астафьеву в 1961-м, а в 1963-м — нас обоих. Спрашивал о Москве, без конца возвращался в разговоре к 20-м годам, которые в Варшаве в 60-х были предметом живой дискуссии. Соратник Стерна по битвам начала 20-х годов за польский футуризм, Бруно Ясенский, писатель и польский, и советский, погибший в ГУЛАГе, — был реабилитирован в 1956-м посмертно. Стерн должен был теперь сражаться один, он и сражался. Его статьи составили книгу «Бунтующая поэзия» (1964), повлиявшую на оценки исследователей, склонных прежде недооценивать польский футуризм.

Давние стихи самого Стерна были тогда нам известны лишь по однотомнику «Стихотворения давние и новые», который он подарил Астафьевой в 1961-м. Полный Стерн, два больших тома, вышел многие годы спустя после его смерти.

Стерн — поэт с разорванной творческой биографией, состоящей из начала и конца, без середины. Конец составляют его последние стихи и поэмы, писанные в 60-х, незадолго до смерти (он умер в 1968-м). Начало — стихи и поэмы 1920-х. В середине было многое, в том числе восемь месяцев львовской тюрьмы НКВД в 1940-м, несколько месяцев жизни в Куйбышеве в 1941-м, шесть лет в Палестине, 1942—1948. На Ближний Восток ему удалось выбраться вместе с армией Андерса. Потом возвращение в Варшаву, где лишь после 1956-го смогли выйти «Стихотворения давние и новые». О львовской «тюряге» он вспоминает в одной строчке в одном из последних стихотворений, включенных в посмертную книгу. Последние стихи и поэмы, вошедшие в подготовленный им том избранных произведений за полвека, 1918—1968, и в посмертную книгу, составленную уже не им, были новые и неожиданные, неожиданным был сам взрыв творчества перед концом. Одно из последних стихотворений Стерна — «Портрет Малевича».

он вырезал собой квадрат

на стекле эпохи

выдавил со стеклянным звоном

черный квадрат

ОКНО В КОСМОС…

…когда пожрал его тело

рак

стеклянных опилок

и положили его в гробе-призме

цепной собакой

будущее выло…

                (здесь и далее, где переводчик не указан,

                                                 перевод мой. — В.Б.)

16.

Несколько моих переводов из Антония Слонимского напечатал Вардван Варжапетян в своем журнале «Ной»; теперь они вошли в нашу с Астафьевой антологию польских поэтов 2000 года. Все это — хрестоматийные стихи, среди них — знаменитая «Элегия еврейских местечек», написанная сразу после второй мировой войны, после Холокоста:

Нет уже, нет уже в Польше еврейских местечек,

В Карчеве и Фаленице, в Хрубешуве, в Бродах

Тщетно искал бы ты в окнах затепленных свечек

И синагог деревянных, и камней надгробных.

 

Нет уж еврейских лохмотьев, все чисто отныне,

Кровь по евреях замыли и след их чумазый,

Стены побелены заново известью синей,

Будто на праздник большой или после заразы.

 

На небе месяц один лишь, холодный и плоский,

За городом на шоссе, когда ночь здесь настала,

Гордость еврейской родни, поэтичные хлопцы,

Уж не увидят двух месяцев Марка Шагала…

Автор этой элегии родился и вырос в Варшаве, здесь окончил гимназию и Академию художеств, до 1914 года учился живописи также в Мюнхене, жил в Париже. Был гражданином мира, приятельствовал с Уэллсом и разделял его мечты о всемирном сообществе. В годы Второй мировой войны жил в Лондоне, после войны какое-то время работал в Париже в только что возникшем ЮНЕСКО, но в 1951-м вернулся в Польшу. Он обожал родную Варшаву, тосковал без нее, не мог без нее. Варшава тоже его любила. Повторяла его остроты. Остроумцем он был во втором поколении, как когда-то его отец, известный в городе врач. В последнем издании «Энциклопедии Варшавы» они рядом, отец и сын.

В 1963-м Слонимский жил на аллее Роз (той самой, блоковской: «Отец лежит в "Аллее роз"»). Он охотно сразу же принял нас, интересовался Ленинградом, где он побывал в 1933-м (а в юности, в 1913-м, — побывал в Петербурге), и где жив еще был его двоюродный брат Михаил Слонимский, прозаик из давно уже легендарной группы «Серапионовых братьев». Варшавский Слонимский интересовался и Москвой, и современным состоянием русской поэзии. Впрочем, разговор был более острый:

— Да разве у вас есть поэзия? Она давно кончилась!

Я прочел ему вместо ответа одно только стихотворение моего товарища-ленинградца поэта Глеба Горбовского — «Скука». В этом стихотворении 1956 года Горбовский — как никакой другой наш писатель, философ, политолог — показал тот заряд агрессивности, который десятилетиями копился в нашем чудовищно изуродованном обществе и который теперь, в 1990-х, разряжается по всей России. Слонимский выслушал и молча кивнул, согласившись, что поэзия в России есть. И подарил нам на прощанье свой свежий, только что вышедший томик — «Стихотворения 1958—1963». А томик его избранных стихов 1916—1961 годов мы купили в ближайшие же дни в книжном магазине.

17.

Будучи у Стерна и вскоре у Слонимского, я не знал, что они — во враждебных отношениях между собой, что в 1957 году, когда Стерн выступил с первой попыткой реабилитации польского футуризма, Слонимский высказался о польском футуризме оскорбительнейшим образом, ссора выглядела скандальной, собрали товарищеский суд варшавских писателей, суд постановил, что мнение писателя о чем-либо — его личное дело.

С тех пор я не раз, к своему удивлению или даже ужасу, обнаруживал междоусобицы между польскими поэтами, их взаимные антипатии. Я научился не принимать их во внимание, как не принимаем мы во внимание мнение старика Толстого о Шекспире и о французских импрессионистах.

Литературная среда всюду то и дело рождает споры и распри между отдельными людьми и группами. А в Польше, где давление сверху на всю литературную среду после 1956 года было гораздо слабее, чем у нас, недостатки, свойственные самой среде, расцвели пышным цветом.

Чтобы доискаться причин или начал некоторых споров и антипатий, в каких-то случаях достаточно было перелистать польские литературные газеты за 1957-й или за 1950-й, но в других случаях нужно было вернуться еще дальше назад. Я начинал понимать, что ориентироваться в текущей польской поэзии 1960-х годов можно, лишь разобравшись в том, что было до войны, в поэзии «межвоенного периода», как называют поляки время между 1918‑м и 1939-м.

18.

В ноябре 1918 года в Варшаве, только что ставшей столицей возродившегося польского государства, в атмосфере эйфории, в кафе «Пикадор» выступила группа поэтов, назвавших себя вскоре группой «Скамандр»: Ивашкевич, Тувим, Слонимский, Вежинский, Лехонь. В собственном ощущении и в ощущении публики эти поэты были новыми, они в самом деле кардинально отличались от поэтов начала века, но все же новаторами, хотя бы умеренными, были среди них только Тувим и Ивашкевич («Буду я первым в Польше футуристом!» — восклицал молодой Тувим), а Лехонь и Слонимский были поэтами, в сущности, традиционными, в традициях XIX века: отталкиваясь от «отцов» (поэтов начала века), они обращались к «дедам».

«Скамандриты» противостояли Авангарду. После 1925 года, когда польский футуризм пригас (Ясинский уехал, Ват надолго перестал писать, Стерн стал менее активным), сложилось противостояние «Скамандр» — Краковский Авангард. Краковским Авангардом, а впоследствии просто Авангардом, в Польше называли группу краковских поэтов, лидером и теоретиком которой был вначале Тадеуш Пайпер, а самым влиятельным поэтом в итоге стал Юлиан Пшибось.

Последней по времени поэтической группой 20-х годов была возникшая в 1926-м варшавская «Квадрига»: Слободник, Галчинский, Шенвальд, Добровольский, Себыла, Флюковский (название «Квадрига», т.е. «Четверка», оказалось тесновато). Начиналось время «эклектизма» (или «синтеза»?). Ощущая это, никаких эстетических лозунгов «Квадрига» не провозглашала, а провозгласила постулат общественной активности. Эта активность в 1930-х привела Шенвальда в польскую компартию, а Галчинского толкнула на какое-то время к сотрудничеству с крайними правыми, в «народной» демагогии которых ему почудился шанс стать «народным» поэтом. Слободник же остался при своих туманных симпатиях к социалистическим идеям.