Польская литература онлайн №8 / Иридион (часть первая)
ИРИДИОН
Часть первая
Зал во дворце Иридиона в Риме. По обеим сторонам — ряды колонн, уходящие в глубину. Посредине фонтан и кадила, зажженные на треножниках. Иридион перед статуей своего отца. Рабы зажигают огни в алебасторовых лампах.
Первый раб. Сын Амфилоха склонил голову к ногам умершого.
Второй раб. К холодным стопам из мрамора. И заснул.
Третий раб. А тем временем сестра его, госпожа наша, в гинекее лишается чувств и плачет.
Четвертый раб. Клянусь Поллуксом, я слышал из надежных уст, что сегодня вечером ее схватят негры Гелиогабала.
Первый раб. Не тревожьте его — уйдемте, братья, уйдемте.
Проходят.
Иридион. Проскользнули, как тени, щадя спокойствие души моей. О, отец, для них и для всех я ещe сплю — ты один знаешь, что я бодрствую. (Встает и направляется к бронзовому щиту, над которым висит кинжал.) Спускается сумрак, час близок. Они сейчас придут; должно быть, в такой час старый Брут убивал своих сыновей. (Ударяет в щит.) Эльсиноя! Эльсиноя! Вот, она идет ко мне, как призрак горя, — венок из кипариса надела на голову. Так некогда шла ее мать, гонимая гневом Одина.
Эльсиноя (входит). Разве уже прибыли слуги, разве уже приехала колесница проклятого?
Иридион. Нет еще — но я хотел в последний раз вдохновить тебя духом отца моего.
Эльсиноя. О, брат...
Иридион. Ты знаешь сама, что Цезарь упорствует в своем безумии, что сенат назвал уже тебя божественной и статуи твои приказал ставить в храмах города; знаешь сама, что ты уже не сестра моя, что ты уже не светлокудрая Эльсиноя, надежда родного дома, любимица сердца моего, — ты предназначена в жертвы за страдания множества людей и за позор отцов твоих!
Эльсиноя. Так. Этому вы учили меня с детства, и я готова. Но еще не сегодня, не завтра... немного спустя, когда я наберусь сил, когда выслушаю наставление Масиниссы и твои приказания. Тогда я до дна выпью кубок вашей отравы!
Иридион. Ты избрана — готовься к судьбе своей. На дороге, по которой мы идем, дóлжно спешить.
Эльсиноя. Вспомни, как мы играли на лугах Хиары; я так любила тебя, брат, я всегда венчала чело твое розами и миртом. О, сжалься надо мной!
Иридион. Женщина, ты искушаешь меня, хочешь сделать меня жалостливым — тщетно, тщетно!
Эльсиноя. К чему столько просьб и жалоб! Случалось в древности, что можно было смертью искупить себя перед людьми и Богом. Смотри: вон там блестит твой кинжал, Иридион, — ускорим свой конец, Иридион!
Иридион. Ты кощунствуешь над мыслями отца моего. Нужно жить и страдать, чтобы великий дух Амфилоха возрадовался среди теней. О, сестра! Прежде для спасения народов достаточно было только жизни человека; теперь другие времена; теперь надо жертвовать честью. (Обнимает ее рукой.) Сегодня ты увенчаешься розами, украсишься улыбками; бедная, положи сюда обреченную голову; в последний раз в доме отца брат прижимает тебя к груди. Попрощайся со мной во всей красе девической свежести; я уже не увижу тебя юной — никогда, никогда. Он осквернит тебя своим отравленным дыханием, он... но он погибнет. Понимаешь ли ты, сестра? Он погибнет вместе со всем своим государством!
Эльсиноя. Теперь на твоей груди, брат, а через несколько минут — на чьей?
Иридион. Эти колонны дрожат на своих основаниях, какие-то черные облака носятся между ними. Боги, не дайте мне упасть у выхода на арену. Масинисса! Где ты?
Голос из-за колонн. Кто колеблется, тот родился для слов, а не для действий. Смехом я буду встречать его и смехом провожать!
Масинисса (входит). Посланники Цезаря уже идут к твоему дворцу.
Иридион. Ты, на чьем челе написано слово: мощь! Ты, стоящий над могилой своей так же прямо, как стоял во дни своей молодости, вдохни в меня силу в этот страшный миг!
Масинисса. Где избранные девушки, где венок из цветов для той, кого любит Цезарь? (Срывает кипарисовый венок с головы Эльсинои.) Сегодня начинается наше дело!
Из глубины залы входят прислужницы с дорогими одеждами.
Хор прислужниц. Какою была Афродита, когда выходила из голубого Океана, средь радуг пены морской, средь благовонных зефиров, такою будешь и ты — мы несем тебе розы, ароматы и перлы.
Иридион. Возьми ее руку, старик. (Ведет сестру к статуе Амфилоха.) Слушай меня, женщина, как если бы я умирал, как если бы тебе никогда уже не предстояло услышать мой голос. Ты переступишь ненавистный порог, будешь жить среди проклятых, тело свое отдашь сыну распутства — но дух твой останется чистым и вольным; покрой его тайной, сделай его недоступным, как то святилище, в котором когда-то пророчествовала наша мать.
Эльсиноя. Горе сироте, горе!
Иридион. Не давай никогда Цезарю уснуть на груди твоей. Пусть везде слышатся ему преторианцы, зовущие к оружию, патриции, составляющие заговоры, весь народ, бегущий к воротам дворца. Постепенно достигни этого, день за днем, капля за каплей, пока не окружишь его безумием, пока не высосешь всю жизнь из сердца его. Теперь встань, дай твою голову. (Возлагает руки на ее волосы.) Зачатая в жажде мести, возросшая в надежде мести, осужденная на позор и гибель, посвящаю тебя богам Манам Амфилоха Грека.
Эльсиноя. Голоса Эреба кличут отовсюду — о, мать моя!
Хор женщин (окружая ее). Отчего дрожат твои члены под белоснежным покровом, под пурпурными лентами, которыми обвязываем твои груди? Отчего ты бледнеешь под венком, который сплели мы, чтобы украсить чело твое?
Иридион. Смотри — несчастная лишается чувств.
Масинисса. Нет — она начинает жить, как жить ей дóлжно. Видишь ли ты, как двигаются уста ее, покрытые пеной
Эльсиноя. Покидаю отцовский порог и домашних богов не уношу с собою; священный венок мой незапятнанным бросила я в пепел родного очага. Меня обрек отец, меня обрек брат... О! Я не вернусь никогда, я иду на муки и на долгую скорбь! Мать! Моли Одина за дочь свою. Спеши, мать, — не проси для меня долгой жизни. Вдохновения, только вдохновения! Смертных детей никогда не произведет чрево мое, но будущее зачнется в лоне моем! Рим доверится любви моей! Рим уснет в объятиях моих!
Евтихий входит во главе эфиопов, несущих дары.
Евтихий. Трижды священный, трижды счастливый Император, Цезарь и Август, Верховный Жрец, Трибун и Консул шлет привет сыну Амфилоха, а божественной сестре его — сто пурпуровых раковин, сто аметистовых кубков...
Эльсиноя. Вдохновения, вдохновения в пытке!
Иридион. Свершилось! (Хватает ее за руку и ведет к Евтихию.) Возьми светлокудрую.
Евтихий. Колесница из слоновой кости ожидает дочь счастия!
Иридион. Пятьдесят моих гладиаторов я дарю Цезарю: она любила смотреть на их состязания. Идите, они поспешат за вами.
Ударяет в щит. Свита женщин и эфиопов уходит с Эльсиноей.
Хор гладиаторов (в глубине). Наступать ли на зверя, или повергнуть врага, или защищать сестру твою?
Входят.
Иридион. Братья, греки и варвары, выкупленные мной из пасти римской черни! Будьте верны мне до дня победы!
Хор гладиаторов. Пока не погрязнут тела наши в грязи из крови и песку! Упругие, нагие, гибкие тела наши!
Иридион. Вы слышите еще их шаги и голоса. Следом за ними! Коротким мечам вашим вверяю голову Эльсинои; а когда станете пред лицом Императора, поклонитесь низко новому господину!
Хор гладиаторов. Пусть он погибнет, пусть он погибнет скорее!
Проходят.
Иридион. Старые угнетатели мира, грабители Эллады, сыны лжи и вероломства, я отдал вам невинную девушку! Бессмертные боги, где бы вы ни были, выслушайте мольбу мою: пусть она будет предпоследней жертвой, принесенной Риму; а я, из всех несчастных, собранных во всех странах земли, захваченных страхом и муками, забытых после мук и смерти, да буду последним!
Масинисса. Сигурд!
Иридион. Не зови меня этим именем или дай мне королей моря, окружи меня народом моего деда, и от пурпура Цезарей пусть не останется ни единой нити! Но путь мой лежит во тьме; куда ни протяну руки — везде запоры, твердые, как железо, подвижные, как змеи, и среди них я влачусь без радости, без жизни!
Масинисса. Ничтожество и глупость людей да будут твоей надеждой и верой, ибо судьба поставила тебя у ворот падающего города, окружила тебя веком истощения и дряхлости. Но сам ты — не часть его. Жалобам будет еще время когда-нибудь после... когда-нибудь... когда-нибудь...
Иридион. А! позор этим назареям! Они предпочитают гибнуть, как животные, вместо того, чтобы сражаться, как подобает мужам. Они, это они удерживают меня.
Масинисса. Алексиан, сын Маммеи, ежедневно ходит к ним и совещается с первосвященниками. Если ты не предупредишь его, он опустит чашу весов, он свергнет Гелиогабала, он сделает свое государство назарейским, и Рим будет стоять во веки веков.
Иридион. Нет, клянусь Тором, я предсказываю ему, что он не будет Цезарем!
Масинисса. Судьба Рима решится в катакомбах. Ступай к ним — знак их да будет на груди твоей, вода их — на челе твоем, таинства их — на устах твоих. Привей им месть во имя Бога, не отмщенного до сих пор! Где алтари его, где его слава на поверхности земли? И когда поведешь и вооружишь их, когда запретные мечи вложишь в их руки, — о, тогда сын мой, дух мой будет с тобою! (Подходит и опирается на его руку.) Помнишь ночь, когда отец твой, умирая, взывал: «Масинисса, вверяю тебе сына и замысел мой». Я тогда, наклонившись над ним, как теперь наклоняюсь над тобой, — «О, Гермес, – сказал, — там, среди теней, к которым ты сходишь теперь, спроси о Масиниссе, и они ответят тебе: он никогда не покидает тех, кому обешал быть другом до конца!» О, Гермес, три души наши соединены вместе, и ничто не может расторгнуть их.
Иридион. Это было в такой же час, только Эльсиноя была со мной и плакала в моих объятиях!
Масинисса. Сегодня я повторяю то же самое. Верь мне и полагайся на меня до конца; вместе на земле — вместе перед кончиной и после кончины Рима; о, избранное дитя мое, мы не расстанемся никогда, никогда...
Иридион. Из иссохшей груди твоей льются потоки силы. Дай руку, старик. Так! вместе перед кончиной и после кончины Рима! (Падает в кресло перед статуей.) Это было в такой же час. Взор умирающего горел восходящей звездою. Тогда я поклялся... Слышишь ты эти бешеные крики? Цезарь раздал народу кинжалы и сестерции, а народ радуется потехе Цезаря. (Покрывает голову тогой.) Оставь меня одного с адом моего сердца!
*
Храм в подземельях под Капитолием. Огромная статуя Митры; слышна удаляющаяся музыка; жрецы и прорицатели уходят. Остаются: Гелиогабал в одежде первосвященника и Эльсиноя.
Гелиогабал. Ты видела мое могущество, светлокудрая гречанка. Я говорил с Богом света и Гениями ночи, а первые жрецы востока дивились словам моим и жертве.
Эльсиноя. Презирает дочь льдов изнеженных, распутных богов, тонущих в дыме кадильном, окруженных звуками флейт, обрызганных кровью робких оленей и младенцев; и алмазное солнце, сверкающее на шелковой груди твоей, не сравнится с солнцем над снегами севера.
Гелиогабал. Змея, которую я люблю, — чего же еще ты хочешь?
Эльсиноя. Туда я хочу, где Один, владыка матери моей, выкованный из стали и дуба, спокойный, неподвижный под дождями, под инеем, среди вихрей, с чашей, в которой пенится кровь героев: с юга тянутся скалы и ложатся, как поручни трона его, и он, опершись о скалы, смотрит на северное море, у ног его дробящее ледяные глыбы. (Снимает венок из гиацинтов и бросает Гелиогабалу.) Увядшие цветы, вы ступайте к цветку хилому — но дочь Кимврской жрицы не дотронется до его пыльцы.
Отходит.
Гелиогабал. Останься — заклинаю тебя таинствами Ваала — останься, нимфа. Я первосвященник, я прекрасен, как Аполлон Делийский; некогда за нежность лица моего целый легион провозгласил меня Цезарем. Нимфа, останься, я приказываю тебе. Я — Август, Антонин, Аврелий, владыка Рима, Африки, Индии. Зачем ты молчишь? Зачем взоры твои такие холодные, острые? Я осыпал тебя серьгами, браслетами, пурпуром, драгоценными сапфирами; для тебя я устроил пиры, какие не снились возлюбленным Сарданапала. [Ты ходишь по садам, которые прекрасней, чем Елисейские поля.] Вчера сто львов загрызли друг друга перед тобой; я прогнал всех наложниц, а ты все еще — как мрамор, твердый, блестящий, холодный...
Эльсиноя. Мешаешь ты мне, мешаешь, ребенок, вскормленный птичьими мозгами. Я была среди Валгаллы, среди прадедов моих, сидящих на тронах, каждый с гробом врага под стопами; шум слов твоих прервал мои мысли, далекие, неясные. Чего ты хочешь, чего ты ждешь от меня? Уже поздно: в такую пору мне лучше всего призывать Богов моих. Прощай, Август, Цезарь, Аврелий...
Гелиогабал. Светлокудрая, самая прекрасная, самая стройная, заклинаю тебя, молю тебя, смотри: я весь дрожу, я умираю перед тобой. Боги и Богини! — во всей Азии никто из вас не сотворил такой головы, такой груди, таких лазурных очей!
Эльсиноя. Тише: вот сквозь вихри доносится голос моей матери!
Гелиогабал. Я лягу на ступенях алтаря и буду целовать пальцы белых ног твоих.
Приближается к ней.
Эльсиноя. Я хочу железных рук и уст, гремящих песнью, страшною песнью битв. Ступай к преторианцам, ты, слуга преторианцев!
Гелиогабал (падая перед алтарем). Проклятая! Ты умрешь раннею смертью: перед всем народом я прикажу распять тебя на кресте. О, прекрасная! Слушай: если тебе мало Цезаря, я дам тебе Митру. Я прикажу обьявить тебя возлюбленной Митры. Я всё могу! Еще минуту побудь со мной: мне лучше, когда ты хотя бы стоишь вдали. Я несчастен. Я такой молодой — а уже окружен заговорами и смертью. Скучно мне, скучно, и ничто в мире не поможет мне. Кровь людей и животных, благоухания курений и цветов уже не радуют Гелиогабала. Ты слышишь? Ты хочешь, чтобы я умер от злости? Нимфа! Эльсиноя! Уснем здесь, друг возле друга, рука с рукой, склонив головы рядом!
Эльсиноя. Да, спи, пока не придет центурион и не убьет Цезаря. Несчастный! Скажи, где твои доспехи? Несчастный! Этими восковыми пальцами ты не удержишь рукояти меча! Подожди. Я пойду спросить у Богов моих, есть ли еще для тебя спасение.
Уходит.
Гелиогабал. На помощь к Императору, на помощь!
Входят: прорицатели, жрецы, Евтихий.
Xор жрецов. Что случилось с сыном Солнца, владыкою таинств и жертвы? Уста его покрыты пеной, прекрасная звезда на груди его разорвана, а взор, блуждающий, беспокойный, то словно жаждет крови, жаждет наслаждения, то снова ослабевает и словно жаждет уснуть навеки.
Гелиогабал. Фурии раздирают тело мое. Я знаю, я знаю...
Евтихий. Evoe Bacche! Ученик мой пьян, как пьян был ты, когда спьяну завоевал Индию!
Гелиогабал. Алексиан вонзит мне в шею холодную сталь: «Где твое горло, Цезарь?» Защитите меня: каждому из вас — десять талантов.
Евтихий. Сам я первый за десять талантов убью Цезаря.
Гелиогабал. Пожалейте меня! Не то — Солнце отомстит вам.
Хор. Встань, божественный Цезарь. Ты — владыка наш, и вся земля подвластна воле твоей. Враждебные боги, завидуя тебе в славе, терзают тебя ужасными видениеми; но наваждение рассеется в вечном огне, в чистейшем сиянии Митры — как мутная волна в лазури океана, как тело Семелы в пламени Юпитера.
Гелиогабал (вставая). Подайте мне руку, рабы. Кто вас привел сюда? Я хочу, чтобы она взошла на ложе мое, слышите? Чтобы тело ее трепетало в моих руках — иначе все вы, сколько вас здесь стоит передо мной, погибнете под клыками леопардов!
Евтихий. Me Hercule! Я заслуживаю льва.
Гелиогабал. Молчи. Сегодня я не хочу шуток. Где она?
Хор. Фигура ее виднеется во тьме. Чуждый Бог ее борется с нашим Богом!
Гелиогабал. Молчите. Слушайте!
Эльсиноя (в глубине, на камне, покрытом гиероглифами). Я вопрошала всех. Сперва они молчали, сидя на тронах своих; каждый — словно уснул после пира. Я вопрошала всех. Черные доспехи одного из них зазвенели. Только один проснулся и поднес недопитую чашу к спокойным устам. Я вопрошала их всех — и там, где чаша коснулась уст его, проступила капля крови и, пролетев по небу, упала мне на чело.
Гелиогабал. Говори, божественная моя! Ведь я не осужден, ведь я не погибну слишком рано?
Эльсиноя. Все на колени! Приговор Богов гремит в душе моей.
Гелиогабал (становясь на колени). Прости, великий Митра.
Евтихий (становясь иа колени). Спокойной ночи, великий Митра.
Хор (становясь на колени). Да погибнет чужестранка, о святой, троичный, быстролетный Митра.
Эльсиноя. Тогда я увидела на равнинах земли мужа, вооруженного железом и ужасом; чело его было спокойно, как поверхность глубоких вод; в правой руке блестел меч победы. Я узнала его, но себя не понимала и не верила себе. Но имя его повторили вихри ночные, и был голос с высот Валгаллы: «Он спасет Цезаря».
Гелиогабал. Имя, имя?
Эльсиноя. Сигурд, сын жрицы. (Сходит с камня и приближается к Гелиогабалу.) Не валяйся более в прахе, встань, а вы все — удалитесь! (Все уходят.) Жалкий! Что если бы пришлось тебе сесть верхом на хребты волн и ездить на них, как на коне без узды; или если бы пришлось тебе лежат на снегу, окруженным стаями воронов, и всю ночь глядеть в холодный глаз месяца!.. Несчастный ты со своим пурпуром и богами. Но не дрожи, не отчаивайся, потому что из пучины вырвет тебя сын Амфилоха Грека!
Гелиогабал. Кто? Брат твой, Иридион? Правда! Черные глаза его чудесные мечут искры. О, если бы весь этот народ имел только одну голову, чтобы ее можно было отсечь единым ударом! Тогда я уснул бы на грудях твоих, уснул бы спокойно! Иридион Амфилохид! Он будет моим добрым гением — повтори это еще раз.
Эльсиноя. Дай руку, дитя, и не бойся, пока мои Боги бодрствуют над тобой. (Уводит его.)
*
Другая часть дворца Цезарей. Перистиль. В середине его, перед жертвенником, сидит Маммея. Александр Север перед нею. В глубине — прихожая, отделенная узким коридором.
Маммея. Несколько раз видели слезы на его глазах, но никто никогда не заметил улыбки на его лице; чертами, говорят, он напоминал Платона, но что-то более строгое лежало на челе. Сообщения даже самых жестоких врагов его на этом сходятся.
Александр. С каждым днем сердце мое все более склоняется к его учению.
Маммея. Верь словам моим: в нем — единственная надежда на земле и единственная надежда по смерти.
Ульпиан появляется в прихожей.
Маммея (вставая). Ты ли это, Домициан?
Александр. Он сам, мой Домициан, любимый наставник моего детства! (Идет и бросается в его объятия.)
Ульпиан. Радуйся. И ты также, Августа, — ибо счастливые приношу вам вести.
Маммея. Ах, как ты долго молчал! Какими грустными предчувствиями ты наполнил меня! Слава бессмертным богам, что они не исполнились.
Ульпиан. Я не писал из Антиохии, потому что боялся, как бы не перехватили моих писем. Чем дело ближе к цели, тем лучше надо беречь его, а наше, я полагаю, скоро уже достигнет желанного конца!
Маммея. Говори, говори.
Ульпиан (озираясь). Эти стены глухи и немы?
Александр. Не бойся. Вот, я говорю громко, что недолгая жизнь под этим ярмом мне уже омерзела. Вчера еще карлик императора, этот горбатый Робоам, принес мне полную корзину отравленных фруктов. Я оттолкнул ее ногой!
Ульпиан. Не горячись, Алексиан, — терпение пусть еще господствует над тобой; скромность пусть боязливо выглядывает из глаз твоих, и враги твои пусть назовут тебя ребенком. Спокойствием мысли и спокойной уверенностью движений совершаются великие подвиги. Что бы вышло, если бы я ворвался в Антиохию, в Лаодикею, в Эфес, в Смирну — и стал бы призывать к мести, и клялся бы богами, что Гелиогабал не достоин ни трона, ни жизни? Я был там везде, но сначала безмолвным взором обвел толпы народа и когорты легионов. Жалобы каждого выслушал я как будто равнодушно, и только когда убедился, что дозревает зерно ненависти, что все одинаково жаждут переворота, я сказал себе: «Пришел час. Одна брошенная искра зажжет пожар по всей Азии»; и то здесь, то там совещаясь с трибунами, квесторами, преторами, то здесь, то там заключая договоры — одним обещал наживу, другим — высшие должности, и для каждого сделал твое возвышение целью и надеждой, отвечающей его собственным желаниям. В это время пришло известие, что брат назначил тебя консулом-цезарем; предчувствуя, что в этой милости скрывается гнусная западня, я тотчас примчался в Рим и от имени легионов приношу тебе обещание лучшей участи. Дай только времени еще немного проплыть, и оно ударится о берег нашего избавления!
Александр. Зачем же откладывать до завтра?
Ульпиан. Затем, что в Риме император окружен народом, который любит его за наумахии, и преторианцами, которые чтут в нем щедрость Бога. Правда, я знаю, что народ любит Цезаря только до тех пор, пока не убьет его, знаю также, что из преторианцев те, которые стоят лагерем вне города, давно сочувствуют нашим замыслам.
Александр. Трибун Аристомах велел еще сегодня передать мне, что в любую минуту готов рисковать жизнью за меня и Маммею.
Ульпиан. Аристомах незаменим во время восстания, но пока пусть молчит, если может. Он способен оказать нам только эту услугу. Есть другие, более благоразумные и дельные, чем он. А дворцовой стражи, а солдат, разбросанных по городу, ты не считаешь? Разве ты не знаешь, что каждый из них купается в милостях Цезаря? Алексиан! И восток не весь еще примкнул к нам; сирийцы не забыли, что знали Гелиогабала еще ребенком в Эмесе, а впоследствии — первосвященником в храме солнца. Кроме того, помни, что тот, кто владеет одним только именем владыки, держится еще долго, хотя бы сгнило все, на что опиралось его могущество; у людей одно ничтожное слово имеет власть!
Маммея. Я не оспариваю истины слов твоих, но спеши, насколько можешь, ибо мы стоим па краю могилы, окруженные теми, кто подослан его безумием и злостью; в каждую минуту на наших лицах могут выступить признаки отравления — и бедное дитя мое, слава моя, будущее мое, придет склонить голову и умереть на груди матери!
Ульпиан. Сегодня же я буду в палатке Аристомаха и у Люция Туберона. (Приближается к Александру.) Наследник Августа, не бойся, что Парка обрежет дни твои прежде, чем достигнешь власти над людьми; нет — боги сжалятся над этим измученным городом; но когда ты ее достигнешь — берегись яда, скрытого в тунике Деяниры, — в пурпуре Цезарей!
Маммея. Разве ты не знаешь, что в сыне моем — последняя надежда и последняя слава Рима? Мыслями Платона, словами Христа я учила его любви к людям; оскорбленным и угнетенным он подаст братскую руку.
Ульпиан. Но пусть он знает также, что ослушников должно уничтожить. По всем базарам Азии я видел римских воинов, братающихся с вольноотпущенниками. Там с курульных кресел правят миром, держа в руках аршин и весы; оттуда рассылают гонцов с ложными вестями, для того чтобы цены то возвышались, то падали; там конфискуют имущества, а тех, кто жалуется сенату, запихивают в темные подземелья или пригвождают к крестам; я увидел — и в гневе отвратил глаза свои.
Александр. Потомки великих консулов и диктаторов!
Ульпиан. Теперь их жестокости верно послужат нам. По ним, как по ступеням, поведу тебя к трону: но когда воссядешь на нем, пусть эта лестница рухнет в пропасть, сброшенная твоей ногой; а на это нужно больше, чем учение Христа!
Александр. Я знаю трудности, которые достались мне на долю; ночи проходят у меня в размышлениях о подвигах Дакийского Траяна — я или сравняюсь с ним, или погибну молодым!
Ульпиан. Алексиан, вспомни также Республику и в ней присмотрись к мужам, которые ходили в тогах. Ах! что нам осталось от их священных примеров? Где римский народ, которого законы гремят для меня звончее песен Гомера, мечтаний Платона? Кто увидит теперь в этом городе прекрасное лицо, кто услышит смех искреннего веселья? Все головы оснежены сединами, не знающими подвигов, — жалкой старостью от страха и пресыщения! Прорицатели, софисты, певцы, танцовщицы наполняют форум — и уже века прошли с того дня, когда Цезарь толкнул коня в Рубикон. Нам нельзя вернуться назад. Во дни Кассия было уже поздно — мы только просим богов о властителе, в руке которого помолодеет государство, хотя бы вместо оливковой ветви заблистали в этой руке топоры ликторов.
Маммея. Знала я на востоке людей печальных и святых; они говорили, что наступают лучшие, новые времена, что после стольких горестей явится Цезарь, который признает их Бога!
Ульпиан. Назареи! Августа, я провел всю жизнь в размышлениях о делах божеских и человеческих и не забочусь об этих кротах, роющих нашу старую землю. Маммея. Ты еще не избавился от слепого заблуждения.
Ульпиан. Юпитер Капитолийский, не слушай ее безбожных слов! Я старый римлянин. Я возрос среди памятников свободы и славы, хотя во дни моей жизни их уже не было на земле. Государство, клонящееся к упадку, создало этих чахлых соблазнителей, но когда оно оправится, придет их гибель. (Схватывая Александра за руку.) Ты вновь отстроишь город — только тем, чем он вырос: непреклонным мужеством и таинственными обрядами предков. Все остальное пусть исчезнет: чужие боги и чужие люди!
Александр. Мать моя почитает христиан, потому что в их заповедях заключены сокровища твердости и добродетели; взгляни, Домициан, на ее глаза, орошенные слезами: она любит христиан, ибо они сочувствуют мне. Ульпиан. Если так — используй их как орудие, которое уничтожишь впоследствии. Это мое последнее слово о них. (Слышна музыка.) Сирийские флейты. Быть может, это первосвященник Митры идет навестить возлюбленного брата?
Маммея. Нет. Он ежедневно в это самое время ходит с любовницей в сад Палатина.
Ульпиан. Слышал я на востоке много запутанных историй об этой гречанке; прибывавшие из Рима утверждали, что ее брат долго подольщался к Цезарю, а потом бесчестно продал ему сестру.
Маммея. И ты веришь этому?
Ульпиан. Седины мои давно перестали дивиться подлостям, хотя, может быть, до сих пор не понимают их гнусности.
Маммея. Но ты помнишь Амфилоха – когда, еще во дни великого Септимия, он приплыл к италийским берегам; ты всегда видел несравненную доблесть в фигуре и словах его; при дворе ли или в своем дворце, он всегда выглядел так, будто в Риме появился второй Цезарь!
Ульпиан. Правда — но память о его благородстве мало здесь значит, ибо чаще всего сыновья великих отцов пресмыкаются по земле в позорном ничтожестве. За меня говорят народ и сенат Рима!
Александр. Мои слова также будут не против грека; хотя никогда не видно юношеской открытости на бледных чертах его, однако что-то благородное есть во всем его облике; я не знаю, что дремлет в глубине этого сердца, — знаю только, что там ты не найдешь ни страха, ни унижения!
Ульпиан. Но как же объяснить то, что произошло?
Александр. Слепым предначертанием жестокой необходимости; несколько раз император встречал Иридиона, идущего с Эльсиноей. Несколько раз одновременно подъезжали к цирку Флавиев их колесницы. Я сам это видел однажды, и видел, как у него тотчас надулись жилы на висках, и он выронил из рук золотые вожжи, которыми направлял своих львов. И — клянусь Венерой небесной! — все, кто там был, так же пожирали ее глазами, ибо более прекрасной не видели никогда.
Ульпиан. Прежде, когда я бывал у ее отца, она, еще замкнутая по греческому обычаю в гинекее, сокрыта была ото всех.
Александр. Говорю тебе, что в целом Риме другой такой не найти. Я был в зале Нарцисса, когда Гелиогабал ждал ее в первую ночь после того, как ее схватили; стоя рядом со мной, он скрежетал зубами и щипал мне руку, потому что тогда еще был довольно хорош со мною. Я дрожал от негодования и жалости, по временам мне казалось, что слышу шум борьбы; но вот — вбегает начальник преторианцев, ты знаешь — этот придворный шут, Евтихий? — и шепчет на ухо своему господину: «Идет светлокудрая». Вошли карлы и карлицы, черные евнухи и лидийские флейтщики. «Идет светлокудрая», — повторил Гелиогабал и рванулся вперед, но в это время в залу вышел отряд гладиаторов в черных туниках; при дворе их никто не знал. Брат мой, наклонив голову, от страху укусил меня, но Евтихий с грубым смехом доложил, что сын Амфилоха подарил этих людей сестре и Цезарю. Наконец их ряды расступились, и показалась Эльсиноя.
Ульпиан. Почти лишившаяся чувств, на руках несомая слугами?
Александр. Нет; напротив, она остановилась посреди залы и никакого знака боязни, почтения, уважения — нам не оказала. Сперва ее голова была опущена, но тотчас она выпрямила стан, подняла лицо, тотчас взглянула огненными очами, как если бы была нашей госпожой. Цезарь подозвал ее ближе к себе; она не удостоила ни двинуться с места, ни ответить; тогда он махнул нам рукой — и мы вышли.
Ульпиан. Старая эллинская кровь, в которой еще сохранилось что-то от богов. А брат? Бывает при дворе, видится с сестрой?
Маммея. Говорят, однажды посетил Цезаря и пробыл у него долго; обыкновенно же он сторонится от людей, сидит в своем дворце, окруженный рабами и варварами, которых осыпает милостями.
Ульпиан. Когда-то и отец его поступал так же.
Маммея. Веселие его не прельщает, богатство не манит — и хотя видно, что его мучит какая-то неотступная мысль, он умеет владет собой и молчать.
Ульпиан. А что если эта мысль — жажда мести за обиду сестры? Нужно снискать его доверие, сперва указать ему вымышленные цели, а потом — открыть истину. Пусть его гордость и богатство сделаются нашими слугами! Но теперь скажите, почему, достигнув желаемого, чудовище стало таким жестоким? Эта женщина оказала на него влияние, непонятное для меня!
Александр. Евтихий говорит, что она до сих пор не уступила ему; с той минуты как ее привели, он заперся в перистиле Агриппины — и тогда же пиры при дворе прекратились.
Ульпиан. Эта таинственность продлится недолго; он ее убьет, чтобы сжечь на костре из аравийских благовоний, а чтобы воздвигнуть костер, отнимет жизнь и имущество у первого встречного, которого обвинит в оскорблении величества. Но, может быть, раньше он сам...
Александр. Нет, Домициан, я не хочу, чтобы он погиб смертью своих предшественников; владычество мудрости и блага не начнется убийством сына моей сестры; повторяю тебе: наступают времена милосердия. Ты отстранишь его от трона и велишь отнести, как спящее дитя, в страну изгнания!
Ульпиан. На это нужен бы назарей. Недалеко отсюда Брут убил отца своего; и этой легкой душе почему не пойти туда же, куда отправилась скорбная, великая тень первого из цезарей?
Маммея. Горе мне!
Раб (входя). Иридион, сын Амфилоха, идет приветствовать Севера, цезаря-консула, и благородную мать его!
Ульпиан. Он вовремя.
Иридион входит.
Маммея. Неужели всегда пасмурно чело твое? Неужели божественая София не может осветить его ясным лучом?
Иридион. Пусть римлянин, погибший при Филиппах, ответит тебе, Августа, много ли утешения принесла ему эта божественная София. Впрочем, я не забочусь о выражении моего лица. Душа моя в глубине своей спокойна и холодна, ни о чем не жалеет, ничего не хочет и ни на что не надеется. Как здоровье твое, Цезарь? Благосклонны ли ныне боги к твоим молитвам?
Александр. Именно сегодня исполнились мои желания. Возлюбленный мой Домициан прибыл из Антиохии.
Иридион. Приветствую тебя, консуляр. Если я верно вспоминаю, ты некогда часто посещал порог отца моего.
Ульпиан. Речи Амфилоха до сей поры звучат в моих ушах. Жив ли старец, который часто сидел у очага его?
Иридион. Масинисса?
Ульпиан. Кажется, это было его имя. Отец твой познакомился с ним в гетулийских степях – как он сам рассказывал, заблудившись на охоте за тиграми.
Иридион. Он до сих пор, как и во дни отца моего, часто сидит у нашего очага.
Ульпиан. Спрашиваю о нем потому, что не раз неожиданной мыслью или острым словом останавливал он мое внимание; однажды он утверждал, что Тиберий был величайшим из Цезарей!
Александр. Клянусь Манами Антонина! Как же это?
Ульпиан. Доводы его исчезли уже из моей памяти — припоминаю только, что он так искусно обращался с ними, высказывал такие странные взгляды на назначение человека, что я молчал, пораженный.
Маммея. Не хотела бы я видеть такого ужасного оратора!
Ульпиан. Но когда чудесное влияние его ума отошло от меня, я успокоился, как человек, который отрезвляется от хмеля и обретает собственные мысли; как же не проклинать тех, кто, вместо справедливости, угнетает людей, кто шлет граждан под розги и топоры ликторов за то, что они не звери? Не правда ли, сын Амфилоха?
Иридион. Так или не так — сколько душ, столько же сердец и воззрений!
Маммея (к Александру). На его спокойном лице приметь эти горячие губы, эти пылающие глаза!
Александр. Мать, я хочу сказать ему доброе, открытое слово.
Маммея. Подожди еще!
Ульпиан. Однако, сам ты не сажаешь в темницу и не казнишь рабов, хотя имеешь справедливую власть предавать их смерти; не отгоняешь убогих свевов, дакийцев, маркоманов, просящих милостыню по городу. Так говорят о тебе слухи!
Иридион. Мать моя была варваркой!
Ульпиан. А сын ее хочет меня убедить, что он эпикуреец!
Иридион. Клянусь Олимпийцем, стоикам не везет в наше время.
Маммея. Я, может быть, никогда не увижу лучших порядков — но ты, Александр, но ты, Иридион, вступаете в золотые ворота жизни; юность, как сон, носится еще над вами и убеждает вас верить более сладким предчувствиям; ни тебе, ни ему не дóлжно еще отчаиваться!
Александр. Дай руку, сын Амфилоха. Несчастье, как любовь, связывает людей; будем друзьями, и, быть может, когда-нибудь вместе порадуемся!
Иридион. Благодарю вас, благородные римляне! Должно быть, вас больше всех полюбили боги, если оставили вам надежду. Но рано или поздно и вам, и мне придет один конец: смерть и забвение!
Ульпиан (к Маммее). Или нас обманывает искусство данайцев, или Юпитер отлил его из хрупкого металла. (Громко.) А если бы мираж стал правдой, если бы тьма, охватывающая город, рассеялась, как туча от свежого ветра, и остался бы только свет добродетели — что бы ты сделал?
Иридион. Я бы почтил бессмертных благодарственной жертвой.
Ульпиан. А чтобы ускорить этот день, ты бы ничего не предпринял? Понимаешь ли ты меня? Мы просто играем в предположения, как другие играют в кости; мы разговариваем о несбыточных вещах, чтобы скорее летело время, которое нас тяготит!
Иридион. Я понимаю тебя лучше, чем ты меня.
Ульпиан. И что же?
Иридион. Клянусь Одином, скажи такому дню, чтобы окликнул меня, — и я отвечу!
Ульпиан. Так помни!
Александр. Помни!
Иридион. Я не забуду этой минуты, римляне! Мы увидимся еще, консуляр!
Ульпиан. Куда ты идешь?
Иридион. Несколько друзей ждут меня у подножия Авентина: приготовлен пир и какие-то новые песни сицилийского поэта. Иду слушать их, чтобы скорее летело время, которое нас тяготит!
Ульпиан. Юноша! Ты идешь позабыть свою душу в разврате.
Иридион. Люций Муммий ничего не оставил нам, кроме наслаждений и смерти. Долгая жнзнь Александру и Августе Маммее! (Уходит.)
Ульпиан (смотря вслед уходящему). Кто знает — удастся ли вам из этого воска вылепить себе союзника?
*
Другая часть дворца Цезарей. Продолговатый атриум с водоемом посредине. Мозаики, фрески, изображающие фавнов, сатиров, нимф. На яшмовых колоннах — каменные [черепахи], скорпионы, крокодилы. У стен — статуи Венеры и Бахуса. В разных углах — группы придворных, преторианцев, танцовщиц, музыкантов, карликов. Евтихий, начальник гвардии. Рупилий, Евбул, его паразиты.
Евтихий. Evoe Bacche! От этого у меня ничего не убудет, ибо кто может отнять у меня Цезаря? Однако мне вовсе не нужны при дворе такие гости; сегодня император снова хочет его видеть, сегодня снова приказал мне ждать его...
Рупилий. Полубогам подобный Евтихий!..
Евтихий. Говори: полубожественный. Император – вполне Бог, а я — первый после императора.
Рупилий. Итак, полубожественный Евтихий, лишим его небесного света. Пусть dulces moriens reminiscitur Argos!
Евтихий. Evое — только не цитируй стихов Марона! Предки наши во времена Августа не понимали нскусства. (Задумывается.)
Рупилий. Понятия не имели об искусстве.
Евбул. Совершенно не догадывались, что такое поэзия!
Рупилий. У них не было никакого воображения.
Евбул. Меньше чем никакого.
Евтихий. Верно: надо ему уравнять дорогу к теням. А пока послушайте эту песню. Божественный Нерон написал ее для своих карликов!
Рупилий. Вот кто был украшением музыки и стихов.
Евбул. Поистине — брат девяти сестер.
Хор карликов. Мы стоим в стороне, а на вершине башни господин наш настраивает лиру свою; у ног его, среди ночи, черной и мглистой, пылает город богов! Он зажег эти огни; он хотел видеть, как Троя горела когда-то; он не мог знать, как живут смертные, — и окружил себя пламенем, и стал творцом огненной трагедии. Прельщенные звуками его лиры, с холма на холм, все ближе и ближе, в стонах и шумах, бегут огни. Над погибающим городом новый Рим растет в воздухе. Неистово блещет он пирамидами искр и столбами свистящего пламени! А мы рукоплещем, кричим от радости. День разрушения настал для высоких и прекрасных. В волнах Флегетона гибнут дворцы и храмы, а мы в безопасности: нас охраняет предводитель муз и граций!
Философ (приближаясь к Евтихию). Ты, который всемогущ, вероятно, — ты, второй Бог Рима, — соизволь разрешить Анаксагору-неоплатонику два раза в неделю читать и говорить в термах Каракаллы.
Евтихий. Каковы твои положения? Каких богов ты исповедуешь? Трезв ты или пьян, когда поучаешь людей?
Философ. Бог мой — Единство, в Единстве Единством зачатое, всем неединствам неизбежно противоположное, заключающееся в самом себе, само себя созерцающее.
Евтихий. Satis est
Рупилий. Разве только трехголовый Цербер.
Евбул (Рупилию). Славный Рупилий, вчера ты приказал мне кое-что записать на таблицах.
Рупилий. Читай, дорогой мой.
Евбул (читает). «Послезавтра гладиатор Спор — против тигра Эрнана».
Рупилий. О, трижды счастливое напоминание! Великий Евтихий!
Евтихий. Что?
Рупилий. Для тебя я принесу себя в жертву.
Евтихий. Клянусь Изидой, Анубисом или еще каким-нибудь египетским кумиром — я благодарен тебе; но в чем дело?
Рупилий. Из Мавритании я привез тигра с полосами как бы из золота и черного дерева; в ноздрях его — словно свежая человеческая кровь, в хвосте — сила двух коней. Есть у меня гладиатор, сильнее всех гладиаторов Цезаря, человек, продавшийся мне с голоду, настоящий кротонец. И вот я пригласил всех своих друзей на пир и уже побился об заклад с Карбоном, на четыре против одного, что Спор победит Эрнана; но если судьба принуждает нас — нужно употребить гладиатора для другой борьбы
Евтихий. Постой. (К преторианцам.) Запойте своему вождю — evoe! Флейты и струны, гремите! (К Рупилию.) Теперь продолжай.
Хор преторианцев. Да здравствуют кости и вино, сестерции и розы! Пока пенится чаша, пока улыбается Плутос, ноги наши — для танца, руки готовы для боя. Давай нам хоть черных негритянок из степей, хоть бледных германок из их лесов! На парфян и гетов мы не ходим, как прежде. Отцы наши лежат в могиле — и с ними тяжелые походы. Здесь, на ложах, здесь, чело украсив плющом, здесь, в Риме, мы ждем врагов: пусть придут! Тогда из объятий чернокудрых дев, среди звона бокалов, бросимся к щитам, чтобы защищаться, к мечам — чтобы убивать! А пока — evoe! Да здравствуют кости и вино, сестерции и розы!
Евтихий. А если не удастся, ты дашь ложную клятву?
Рупилий. Я призову в свидетели всех богов Халдеи и Сирии.
Евтихий. Iacta est alea! Сегодня же.
Рупилий. А вот и наш бедный грек.
Иридион входит и направляется к Евтихию.
Евтихий. По мне даже дрожь пробежала: в его глазах есть что-то адское; говорят, его отец был волшебником. (Прижимается к Рупилию.)
Рупилий (отстраняясь). Полубогам не подобает бояться.
Иридион. Я являюсь в назначенный час; Евтихий, веди меня, куда приказано тебе.
Евтихий. Хорошо; сейчас, славный грек. (Рупилию.) Что за человек, что за высокомерие! Vae capiti eius!
Рупилий (Евтихию). Лета излечит его от гордости.
Иридион. Все вы при дворе Цезаря любите терять время! Идем!
Евтихий. Сюда, благородный Иридион.
Уходят.
*
Другая часть дворца Цезарей. Вершина башни, окруженная колоннадой. Гелиогабал. Эльсиноя
Эльсиноя (уходя). Поручаю тебя Богу и могуществу его!
Гелиогабал. Жестокая!
Входит Иридион, Эльсиноя останавливается.
Эльсиноя. Месяц восходнт, пылает огонь, и кипит яд. (Исчезает.)
Гелиогабал. О, помоги мне, но если не можешь спасти — не обманывай, не притворяйся, скажи сразу — и я белое тело свое пронжу этим золотым клинком. (Снимает кинжал с колонны.) Ты видел когда-нибудь такие смарагды?
Иридион. Откуда божественному Цезарю пришла сегодня мысль о слишком ранней кончине?
Гелиогабал. Тише, друг! Ты ошибаешься, если думаешь, что Цезарь не сумеет убить себя; если выпью из этого кубка — здравствуйте, поля Элизейские! (Берет чашу с треножника.) Сто водолазов погибло в море, прежде чем один достал эту жемчужину. Несравненная!
Иридион. Из этой чаши мы будем пить здоровье Солнца, но под другим небом, среди других людей. Гелиогабал. Посмотри мне в глаза. Ты не лжешь? Ах! Отврати глаза. Боги ясно написали в них огнем, что мать твоя была волшебницей. Подойди ближе к колоннам; держись за решетку; говори, что видишь внизу?
Иридион. Внизу двор искрится драгоценными камнями, как светотканное дно черной пропасти!
Гелиогабал. Я сам, сам выбирал топазы, бериллы, островерхие хризолиты и кровавые ониксы. Весь день и целую ночь мостили этот дворик, и я не уснул, не отошел, пока не кончили; и тогда я их всех велел обезглавить!
Иридион. Кого?
Гелиогабал. Подлых рабов! Зачем спрашиваешь о них? Они опередили своего господина. Разве в Риме кто-нибудь должен знать, что Цезарь готовится к смерти? Их было только сто, и двое мальчишек. Ах! я не отдам в руки черни белоснежных членов моих; здесь я разобью священную свою голову; пусть по алмазам кровь моя льется к Эребу.
Иридион. Чго же грознт тебе так неотвратимо?
Гелиогабал. Алексиан! Гнусное имя! Алексиан! Чтоб ему погибнуть! Алексиан! тройственной Гекате посвящаю его голову, — он, он, Алексиан, черные обдумывает замыслы и готовит измену.
Иридион. Внимательный взор мой устремлен на него и на мать.
Гелиогабал. Не прерывай меня, не защищай его, если мил тебе воздух, которым дышишь; слушай: я велел тебе прийти, чтобы слушать. Шпионы донесли мне, что он совещается с Ульпианом, что несколько дней уже он кажется бледным, что в задумчивости то свивает, то приглаживает волосы... а этот Ульпиан, который прилетел из Антиохии... а! знаешь ты его замыслы?
Иридион. Я часто слыхал о нем, как об известном законнике.
Гелиогабал. Ты его хвалишь! О, боги бессмертные! А я тебе говорю, что без этого человека в течение тридцати лет не обходился ни один заоговор. Домициан Ульпиан. На первый взгляд сладок в речах, но — стоик неумолимый, всегда готов убить того, кто царствует, а если не удастся — то самого себя; настоящий заговор, который ходит, ест, пьет; живое проклятие для всякого правительства, меч Дамоклов над головой моей — и ты мне будешь его хвалить! — известный законник... Proh! Jupiter! Не только его, я бы самый закон казнил! — говори же, что делать?
Иридион. Не отчаиваться, пока все еще тихо и спокойно, а если придет опасность — положиться на меня!
Гелиогабал. А если уже слышатся предсказания о моей смерти? Если против богов сестры твоей восстают иные, более сильные? (Развертывает письмо.) Смотри. Симмах Нигер описывает мне страшные знамения, явившиеся над Дунаем. При восходе солнца, окруженный священною свитой Вакха, среди голов, украшенных плющом, среди рук, потрясающих тирсами, — призрак Александра Македонского явился на широком лугу. Латы сверкали на груди его, те самые, которые были на нем, когда, разбив Дария, он шел покорять Индию. Золотой шлем горел на опущенной голове. За ним выступали вожди давно уже мертвые. Народы Мёзии и Фракии отдавали проходящим глубокие поклоны и, теснясь за ними, дошли до самого берега моря. Там развеялись в воздухе тени умерших! (Прислоняется к колонне.) Дай мне фалерна. (Берет кубок.) Так Александр Север из рук Македонца примет государство и жизнь мою! Dii, avertite omen!
Иридион. Разве ты забыл, что сын великого Септимия некогда любил твою мать? Разве ты забыл, что душа Македонца жила в божественной груди его? А теперь, когда герой, чей дух покровительствовал отцу твоему, встает из гроба, чтобы предречь тебе славу, — ты бледнеешь, тебе нужно вина, утешений, дружеской руки, чтобы не лишиться чувств и не упасть на землю. Стыдись, сын Каракаллы!
Гелиогабал. Нет, нет, он Александру — он восходящему солнцу улыбался бледными устами; мне каждое лицо, каждый голос, народ, сенат, преторианцы, весь Рим — грозят смертью. Я чувствую, как все вы вместе, согласно, шаг за шагом отрываете меня от сладостной матери-земли, и все, сколько вас есть, тащите меня в ад!
Иридион. Ободрись. Разве в вечной борьбе между человеком и Римом человек никогда не сможет победить?
Гелиогабал. Что ты говоришь?
Иридион. О судьбах ваших! Вы погибали — одни от меча, другие от яда, третьи от собственной руки, все — среди позора и отчаянья, преданные близкими, проклятые врагами. Но зачем же всегда одинаково должны идти дела человеческие? До сих пор Рим составлял заговоры, убивал цезарей — теперь пусть Цезарь станет заговорщиком, пусть Цезарь нападет на врага.
Гелиогабал. Кто? как? Вижу мощь на лице твоем, но не понимаю ее!
Иридион. Разве эти дворцы, храмы, цирки, разве этот замок, трижды сожженный вместе с древним Богом своим, — никогда не должны упасть? Разве ты не слыхал о городах Востока, еще более прекрасных и огромных, которым некогда изумлялись люди и радовались боги? А теперь тучи песку проносятся по ним, и на обрушенных сводах одинокие завывают гиены. Разве Иерусалим, с толпой своих безумных защитников, устоял перед всепобеждающим роком? А ведь у него был Бог, единый и сильный, как Фатум! Пойди, спроси у пустынь — из чего они возникли? А эти холмы, застроенные мрамором и гранитом, – разве это бессмертные боги? Смотри на них и понимай слова мои. Вот истинный Алексиан, вот твой мстительный враг, распростертый у ног твоих, день и ночь замышляющий свергнуть тебя. Если не остережешься его – горе тебе, несчастное дитя в объятиях гиганта! (Хватает его за руку.) Зажги в себе сильную волю: этот мир, на который тебе указываю, вызови на бой! Стань тем, чем некоторые были на земле: Разрушителем. А эти громады, пьяные жизнью тысяч людей, эти поместья, играющие в лучах солнца, эти трофеи, все эти памятники и торжества людей — отдадим после них в наследство скорпионам и змеям!
Гелиогабал. Теперь я прозрел. Не раз то же самое я чувствовал, того же хотел. А! Какая слава для Митры, когда Юпитер Капитолийский будет грызть прах! Но чья рука подымется на это? Кто восстанет против священного дворца и вечного города?
Иридион. Сын жрицы и Амфилоха Грека.
Гелиогабал. Ты думаешь, что в решительный миг хоть один солдат пойдет за тобой или за мной? А сенаторы, а патриции, а весь народ! Побойся бессмертных — что с тобой сталось, что ты задумал, Иридион!
Иридион. По внушению богов спасти Цезаря.
Гелиогабал. Меня охватывает страх. Гений города всех победил — как же бы я посягнул на него?
Иридион. Если так — живи в тревоге, пока не погибнешь в муках.
Гелиогабал. Исполни веление богов, могучий смертный, — и я облеку тебя в пурпур, сниму сандалии с собственных ног своих и подвяжу к твоим; только помоги мне, не покидай меня, спаси меня от смерти!
Иридион. Я могу спасти тебя, только распустив сенат, перерезав преторианцев и перенеся столицу.
Гелиогабал. Разогнать сенат — это еще мы сумеем; но как довершить остальное?
Иридион. Некогда у Катилины, в недавние годы — у Нерона не было недостатка в поджигателях. Легче превратить в пепел то, что живет сегодня, чем из обломков построить то, что должно жить завтра. Впрочем, те, что останутся на пожарище, будут еще называться римлянами. Долго еще несколько дворцов, превратившихся в хижины, будут называться Римом. Оставим дряхлым детям это дорогое имя; но силы жизненной, силы, все поглощающей, уже не будет в этих местах. Цезарь, во дни великого избиения я сам доставлю тебе людей и стану рядом с тобой.
Гелиогабал. Откуда? Каких? Где они?
Иридион. Не тебе одному Рим все дни жизни омрачил смертельною тьмой. А рабы, а гладиаторы, а варвары, а последователи назарейского пророка? Ты — впереди, они — в последних рядах, но их и тебя одинаково гений Рима обрек мучителъной жизни и позорной смерти! Так соединим их отчаянье в единый натиск во имя мести только на миг — и ни владыки амфитеатра, ни преторианцы не устоят против толпы голодных, страстных и яростных.
Гелиогабал. Хорошо, хорошо — а потом разве не пожрут они нас самих? Куда деваться от этого смятения? Кто укротит их заносчивость, чем жажду крови мы погасим в их сердцах?
Иридион. В первые дни месть и жадность упьются кровью и золотом среди горящего города. Потом их руки и желание, объединенные только общей ненавистью к Риму, разъединятся — и каждый вернется к своей вере и к обычаям своего народа. Тогда, уже разделенных и ослабленных, мы повлечем их за собой на восток обещаниями еще больших наслаждений. Там они станут вымирать от жара невыносимого солнца, от излишеств, на которые набросятся по обыкновению завоевателей и дикарей, — а остальные разольются и исчезнут среди народов, которые любят тебя и исповедуют твоего бога. Итак, вперед, но в молчании смерти — иначе мы никогда не завладеем жизнью!
Гелиогабал. Io triumphe!
Иридион. Юное государетво оснуешь ты там, где начал жизнь; не зная бессонных ночей, вместе Первосвященник и Цезарь, подобный древним полубогам Нила, сладостные дни ты будешь проводить среди благоуханий алоэ и мирры, среди напевов кифары и флейты. Куда ни взглянешь — везде будут пресмыкаться покорные рабы, и ты стопой станешь попирать их черные спины. Чего пожелаешь — то станет твоим, [что повелишь забыть — забудут,] что помнить прикажешь – запомнят, великие имена прошлого померкнут перед твоим именем, и не будет уже тогда сенатора или законника, который, мечтая о республике, осмелился бы глумиться над твоей халдейской митрой или смеяться над висячими рукавами восточной твоей одежды!
Гелиогабал. Мерзкие квириты! Словно их старые тоги, их фибулы, их туники — красивее! Митра, внимай моей клятве: пусть я никогда не достигну лучей твоих, пусть гении Ночи разорвут мои члены, если всех богов Рима, закованных в цепи, я не повергну к твоим алтарям! Сын Амфилоха, то, что ты советуешь, я признаю хорошим и полезным; во имя Ваала и Астарты снесем этот город! Но — продолжай.
Иридион. Прикажи тайно вывезти твои сокровища в Эмесу. Забавляй чернь играми, преторианцев щедрыми подачками, а тем временем стягивай в город из вандальских легионов — наемников-готов, из прирейнских — херусков; по мере того, как они будут прибывать, я войду с ними в сношения: мать научила меня дикой речи северных народов!
Гелиогабал. Ты забываешь об италийских легионах, стоящих в Эфесе, в Тарсе, в Пергаме, в Милете.
Иридион. Пошли гонца к претору Варию, чтобы он собрал их и немедленно отправился в поход против парфян. В то время как они будут заняты на берегах Каспия утомительными стычками, до них дойдет весть о том, что произошло в Риме; тогда одних захватят в плен неприятели, другие рассеются, третьи же прибегут соединиться с нами и жить милостями твоего двора.
Гелиогабал. Это воинственные когорты; подумай еще; пожалуй, опасно?
Иридион. После разрушения Рима не бойся никого. Можно безнаказанно топтать тело, из которого вылетела душа — а мы вырвем и убьем самую душу государства, душу мира!
Гелиогабал. А что если Алексиан тем временем опередит нас? Загородные преторианцы ропщут все сильнее и распевают песни о его храбрости. Ульпиан привлечет сенат. Разбудят меня ночью, перережут мне горло...
Иридион. Ты раньше произнесешь над ними: «Salve aeternum!». Только Евтихию не доверяйся ни в чем; прими холодный и спокойный вид; посети Алексиана и Маммею, и когда будешь говорить с ними, пусть слова твои будут сладки, а взоры — спокойны. Поверят они или нет — во всяком случае, это их удержит на некоторое время от решительных действий.
Гелиогабал. Улыбнитесь же, боги! Митра, проясни хмурое чело! Венера, мать любострастия, покойся налазоревых волнах, крылатыми окруженная сыновьями! Вакх, пей здоровье Гелиогабала! Давайте роз и фалерна! Пойдем, любезнейший из людей, возляжем на пурпуре, будем пить и прославлять богов за то, что враг наш погибнет! (Кидается к нему на грудь.) Прими этот поцелуй от Цезаря — не правда ли, благоуханны уста мои и нежно лицо, как у прекраснейшей девушки? Пойдем. Я и Эльсиноя будем царствовать на сирийских берегах, там, где священиые звезды говорят с людьми о судьбах будущего. (Уходит.)
*
Сад Цезарей на Палатинском холме. Под статуей Дианы Эльсиноя и Иридион.
Эльсиноя. Дальше идти нельзя, слишком долго мне бы пришлось возвращаться. Но ты еще не покидай меня.
Иридион. Я тоже спешу; последнее пламя солнечных лучей умирает уже на верхушках амфитеатра, а прежде чем вернусь к себе, я должен побывать у преторианцев, стоящих за городом.
Эльсиноя. Я не прошу о долгих часах — молю об одной минуте. (Кладет голову на пьедестал статуи.) Взгляни на лицо непорочной — смотри: осенила его туника сумерек; о, я могла бы любить, как она, когда среди тихой ночи, держа золотой лук, спускалась она сквозь волны лазури мечтать над спящим Эндимионом! А теперь пойди, спроси у людей, что такое сестра твоя? «Между Поппеей и Мессалиной, — ответят тебе, — поставлены ее алтари».
Иридион. Кто посвятнл себя благу людей, должен забыть о суде их. Знаешь ли, кто Бог назареев? Тот, кто для спасения братьев сам пошел на позор креста! О, Эльсиноя, и нам досталась та же судьба.
Эльсиноя. Ты уже принимаешь чужие веры! Ищешь утешения у тех, кого презирают люди! А ты знаешь Александра? Знаешь, как воспитала его Маммея? Слышал о нем пророчества старцев, что некогда он сравняется с божественным Аврелием? Вчера в [портике] Деяниры я встретила его! Остановился и взглянул; первый его взгляд был неуверенный, дрожащий, другой — уже тверже, выразительней; наконец он отвернулся в молчаливом презрении.
Иридион. Он и все, живущие в этом городе, обречены гибели!
Эльсиноя. Нет, нет, я не хотела мести; отрекись, отрекись от своих слов!
Иридион. Бедная, успокойся. Несчастная! Ну, что с тобой? Побледнела внезапно и, казалось, через миг упадешь без чувств!
Эльсиноя. Мне лучше, лучше — прости — не для этих воплей призвали меня Боги; ступай, — я вернусь туда, где ждут меня Фурии; я пойду блуждать с гадом, что непрестанно увивается вкруг меня; там преждевременная старость — награда за унижение и муку; там — судорога отвращения; но молчание, молчание — ты не знаешь тайн девичьего сердца!
Иридион. Ах! ты, еще недавно горевшая такой лучезарной жизнью, нимфа, быстрая и прекрасная, — где же ты? Эту слезу, что катится по лицу моему, я за тебя пролил. Но теперь уходи — помни суд Одина и терпи до конца.
Эльсиноя. О, брат!
Иридион. Умножай безумие этого презренного, изнуряй до конца разум его и жизнь. Vale!
Эльсиноя. Тени Амфилоха н Гримгильды да будут с тобой. Vale!
*
Зала Амфилоха ночью. Иридион входит с Масиниссой. За ними начальник рабов.
Иридион. Чего же он хочет, Пилад?
Пилад. Ни слова не сказал об этом — только уселся и решил ждать тебя. По обычаю дома твоего, мы дали ему хлеба, мяса и вина.
Иридион. Пусть войдет.
Пилад уходит.
Масинисса. Берегись этого человека.
Иридион. Почему?
Масинисса. Этот человек пришел убить тебя. Вот, возьми! (Подает ему меч.)
Иридион. Eсли верно твое предчувствие — жаль этой карфагенской стали. Вот этим кубком, из которого часто пил Амфилох, я раскрою ему голову. (Входит Гладиатор.) Чего ты хочешь, раб?
Гладиатор. Минуту побыть один на один с тобою.
Иридион. Это мой друг — говори смело при нем.
Гладиатор. Мой господин сказал мне: «Вместо того чтобы драться с тигром, убей грека — и будешь свободен». Но тот, кто меня подослал, во сто раз хуже тебя. (Бросает кинжал па пол.) Да погибнет рабство!
Иридион. Кто подослал тебя?
Гладиатор. Выскочка
Иридион. А! значит, римлянин!
Гладиатор. Ты угадал — Акций Рупилий.
Иридион. Придворный шут придворного шута. (Кладет кубок.) Я знал об этом; смотри — череп твой должен был разлететься в куски под этой коринфской резьбой!
Гладиатор. О, сын Амфилоха, я не испугался тебя. Более крепким и свирепым наступал я ногою на грудь на песке арены; но я был голоден — дали мне есть во дворце твоем; я хотел пить — мне дали вина во дворце твоем; ожидая тебя, я слышал, как братья мои, гладиаторы, благословляли имя твое. Теперь прощай; завтра погибну под клыками тигра.
Иридион. Нет, ты жить будешь и отмстишь за неволю свою господам своим. Эй, Пилад! (Пилад входит.) Сто сестерциев выдать этому человеку, и тунику, и железный перстень, какие носят домашние мои. Имя твое?
Гладиатор. Теперь меня зовут Спором.
Иридион. В простой твоей речи слышится что-то надменное. Остаток чего-то прошедшего живет в тебе, как луч лампады, вырывающийся из трещины саркофага. Еще раз спрашиваю твое имя?
Гладиатор. Некогда предков моих, как Юпитера, чтил народ и сенат римский — но что прошло, то прошло. Имя мое: Люций Тиберий Сципион!
Иридион. Ты бредишь, раб: давно уже угас этот род.
Гладиатор. Нет, только в памяти сограждан; у последнего из нашей семыи, о котором знал свет, Нерон отобрал жену, дворец в Риме, поместья в Италии, Сицилии и Африке и отправил его в изгнание в Херсонес; сын его через много лет вернулся в город, прося милостыню; с тех пор мы — нищие, и отец мой был уже гладиатором!
Иридион. И никто не поддержал вас в Риме?
Гладиатор. Кто же бы помог древнему патрицию? Правнуки напих ликторов, которые теперь богатые господа? Или император, враг прошлого, убийца воспоминаний? Отец мой, крючьями вытащенный из амфитеатра, умер в сполиариуме, проклиная богов. О, да погибнет город, позабывший о внуках своих консулов. (Поднимает кинжал.) Одно слово только — и я пойду убить Рупилия, этого нынешнего римлянина!
Иридион. Там, где нужна смерть тысячей, смерть одного — детское безумие. Побереги себя для более широкого поля, для лучшого дела.
Гладиатор. Если близок хоть один день, когда можно будет мстить и грабить, я приведу тебе Верреса, Кассия, Суллу — все из древних родов, как я, и все в нищете.
Иридион. Каждый из них найдет убежище под этим кровом; дом мой отныне да будет вашим домом. Valе.
Масинисса. Ступай, жаждай мести всем сердцем — и судьба тебе в ней не откажет.
Гладиатор уходит.
Иридион. Хорошо идут дела, старик, хорошо! Ах! древние триумфаторы, что братьев моих, скованных цепью, вели рядом с царями, закованными в кандалы! Разрушители Карфагена, Коринфа, Сиракуз, — смотрите: последний из Сципионов стал слугой и орудием грека, пришел просить у него пищи и убийств! Ах! я дождался падения проклятых и гордых. Масинисса, из этого кубка пей за здоровье Сципионов! (Наливает и подает ему.)
Масинисса. Долгой жизни роду Сципионов! (Передает кубок Иридиону.)
Иридион (пьет и бросает кубок). Как этот драгоценный камень, пусть разлетится гордость Рима!
Масинисса. Мы поглощаем постепенно чужие воли и силы — растем, Сигурд, но пока назареи не обращены в нашу веру, до тех пор мы не можем начать наступательный и победный бой.
Иридион. Старец-бог, перед которым они преклоняют колена и помыслы, долго простирал руки к черному своду, призывал духа и низводил его на чело мое дрожащими руками, с которых стекала вода таинства; несколько бледных, истощенных братьев пели, повторяя мое новое имя: «Иероним, Иероним», и голоса звучали, как воздушное, невидимое погребальное шествие; однако же в этой песни были слова надежды!
Масинисса. И знак их ты повесил на груди?
Иридион. Повесил.
Масинисса. И в смирении приложил его к губам?
Иридион. Приложил.
Масинисса. Хорошо — теперь их сердца разделятся!
Иридион. Они уже начали смущаться; в стариках, в тех, которые перенесли мучения и, как они утверждают, видели над собой разверстое небо, я напрасно пытался разжечь искру увлечения: они отвечали мне все теми же словами, как ручей, что всегда разбивается об одни и те же каменья. «Прощение. Забвение. Любовь к убийцам». Но молодые, только что обращенные солдаты, рабы, варвары, странники, посетившие пустыни Египта, — испытывают нечто более полезное. Их взор зогорается при напоминании об оскорблениях и пытках. Их сердца, по крайней мере, чего-то жаждут на свете. Сперва они благословляют зло, гнетущее их, но потом, когда кровь заиграет в их жилах, волей или неволей я вырываю у них проклятие.
Масинисса. Чтобы воплотить царство не от мира сего в земных страстях, тебе нужна женщина. Они обожествили дочь детства и преждевременной старости; из наслаждений плоти изобрели таинство сочетания, они пред рабыней мужа склонили чело. Из множества дев, которые там увядают в молитвах и постах, избери одну и вознеси над их душами. Сделай ее зеркалом мыслей твоих — пусть отражает их и разбрасывает вокруг себя, не понимая, не чувствуя, — лишь увлеченная и уничтоженная силой, господствующей в душе мужчины!
Иридион. Я знаю одну: все величают ее именем благословенной и святой еще при жизни, а она любит говорить мне о небесах...
Масинисса. Я тронул струну — и она зазвучала мне в ответ; не правда ли, око ее черно, как уголь, и горит, как огонь; род Метеллиев кончается ею?
Иридион. Ты знаешь — зачем же спрашиваешь?
Масинисса. Не забывай прославлять ее Бога, прославлять каждую рану Его, уныло нянчиться с каждым гвоздем, пронизавшим Его. Она влюблена в это распятое тело, в это лицо, которое сама создала в своем вображении прекрасным, угасающим в победе любви. Она не видала его, когда оно умирало с судорогой боли, в молчаливом бессилии, испачканное кровью, и когда ветер свистал в его волосах! Слушай, отвлеки ее мысль от него на себя; Он далеко, Он был на земле когда-то, Он никогда не вернется. Ты — жив и близок к ней. Будь ее богом! Alma Venus и Эрос, помогите нам!
Иридион. Ах! Кто постигнет тайну ее существования, кто найдет источник ее жизни! Она живет мраком в этих подземных пустынях, видимая и непостижимая, отмеченная печалью и в печали обретающая красоту. Сам Фидий всесильным своим резцом не уловил бы ее форм; всю красоту свою она унесет с собою, вместе с последним вздохом! Я бессилен против нее!
Масинисса. Зачем колеблешься и сомневаешься? Она должна быть твоей; не для пустого наслаждения, но потому, что мой ум, наше дело требуют ее гибели, как вопрос — ответа, как звук – отклика. Когда ее голова склонится на плечо твое, когда ее грудь задрожит, как грудь последней рабыни, и небесная душа позабудет себя в пожаре тела, тогда в катакамбах ты найдешь верных слуг, о сын! — тогда дух мой будет с тобой, и наша месть воплотится. (Отходит.)
Иридион. Масинисса!
Масинисса. Чего ты хочешь?
Иридион. Умоляю тебя, скажи мне, как друг, — нет... произнеси приговор, как судья: с той поры, когда я смеялся по-детски, когда я бессознательно, весело касался обид и оскорблений моего рода, и до сего дня — назови, пересчитай каждое мое слово, дело, все мои стремления, — понимаешь?..
Масинисса. Отчего так помутился взор твой и голос дрожит и срывается?
Иридион. Ведь то, что для других было свято и дорого, для меня всегда было святотатством? Ведь я всегда оставался верен жестокой добродетели, в которой поклялся Фуриям? До сих пор я не опозорил себя милосердием, не запятнал жалостью?
Масинисса. Но также нет за тобой и подвига, сына руки твоей. До тех пор, пока это дитя еще в пеленках небытия — ты неведом н слаб; в тот же день, в тот же миг, как совершишь дело свое, ты утвердишь самого себя, и дело твое утвердится тобой!
Иридион. Ах, в этой груди что-то недолжное оставили Боги; чувствую яд, который подступает к вискам моим и просится на глаза. Женщины этот яд называют слезами! Скажи, ведь мне предстояло когда-то стать человеком?
Масинисса. И ты человек именно в этот миг слабости. Ты не знаешь того, что каждый из нас мог бы стать всемогущим при помощи собственной мысли, неумолимой, упорной; но враг предвидел это и вложил в грудь вашу сердце: страх, обольщение, низость, которую вы храните, как рабы, подчинившиеся позору. Этим он вас разделил и разрушил. Этим он силен надолго, и никто его не свергнет, хотя мог бы свергнуть любой!
Иридион. О ком ты говоришь? Кто меня сделал ничтожным и несчастным? Одного только я знаю: убийцу всей моей жизни. Его зовут — Рим.
Масинисса. Есть другой Рим, который погибнуть не может! Он не на семь холмов, но на миллионы звезд наступил ногой! Не один жалкий род человеческий он замучил, но множество ангельских племен, великих и прекрасных. Вы — только шуты его, они — мученики, и каждый миг, когда вы в заблуждении славите его, — они в мудрости и красе своей призывают к мести.
Иридион. Что ты пророчишь мне — ты, страшный, непостижимый?
Масинисса. Борьбу!
Иридион. Где? Когда?
Масинисса. Когда умрет Рим. Везде, где твой дух в состоянии будет чувствовать и мыслить.
Иридион. И так без конца, без конца?
Масинисса. Я сам поведу тебя; тем временем в этой юдоли безумия довершай дело свое, отравленное врагом! Некогда, все постигнув, обратишь лицо свое против Него и Его рабов.
Иридион. А победа, будет ли победа? Сниму ли когда-нибудь здесь или на неведомой звезде тяжкие доспехи мои? Склоню ли когда-нибудь голову, ничего не ожидая, не зная опасности, свободный, любимый, любящий, счастливый?
Масинисса. Не спрашивай слишком рано! Иди вперед, побеждай в себе зверя, научись быть одиноким на земле, как Он одинок над миром; научись страдать, как страдают духи, более могущественные, чем ты! Ибо прежде чем достигнешь предельной высоты своей — [тысячу раз сожжет тебя огонь,] тысячу раз пересоздаст тебя гнев Его, тысячу раз Он оттолкнет тебя. Будешь как волна, вскинутая под облака и низвергнутая в пропасть, — только она мертвая, слепая, глухая, а в тебе — бессмертное чувство.
Иридион. Кто бы ни был враг мой, пред ним не унижу духа. Глубокая ночь уже; завтра утром приди снова; завтра поговорим еще. Теперь иди! Правда, правда! У меня не было милосердия к сестре — зачем же я стану жалеть ту, неизвестную?
Масинисса. Помни слова мои; ибо прейдут некогда народы этой земли, разум же мой не прейдет никогда. (Уходит.)
Иридион (сбрасывая хламиду). Прочь, ты меня тяготишь. (Бросает кольцо.) Прочь, ты меня жжешь; волосы хотел бы я сорвать с головы: они — не я, они мешают мне. Где я? Иридион, явись мне! Мучение, живущее в глубине этой груди, — выйди, чтобы я увидал, кто ты, чтобы я наконец узнал! (Снимает кинжал, висящий над щитом.) Скажи мне, огонек ночной, голубая сталь, можешь ли ты высосать меня из груди моей? Но навсегда, слышишь? Нет, нет, ты тоже призрак! Где-то проснулся Катон, а там уже второй Цезарь стал над ним, потрясая мечом и цепями! (Бросает кинжал и топчет его.) Лгун, обольстивший уже столько страдающих душ пустым обещанием небытия, — я презираю тебя! Здесь или там — я всегда раб! Я не отдохну нигде! Лежи в пыли, лживый змей! (Отирает лоб.) Невыносимо тому, кто не может погибнуть, кто умирает вечно и не умрет никогда! (Ходит по зале.) Какая пустыня молчания и отдыха! Один я исполнен недремлющей мысли. Ночь положила мне на голову венок лихорадки и скорби. Благодаренье вам за этот пурпур, боги ада! (Останавливается перед статуей.) Отец! Когда посмотрю на черты твои, мне сдается, что я слышу священный обет. Несчастная Эллада! Ты прижмешь меня к своей груди. Мчится триумфатор — к колесам его привязаны римляне, их головы разбиваются с каждым поворотом горячей оси! Ах, не боюсь бесконечных мучений — только бы этот день, однн такой день украсил чело мое лаврами! (Опускается на колени.) Но разве и ее я должен растоптать? Отец, помилуй ее: она не страдает, как все мы, ибо у нее своя вера и вечная жизнь. Убивать гордых, тысячи презренных столкнуть в Эреб, добить обреченную, — ах, это было предначертано в судьбах моих; но счастливую обесчестить, но уповающую оторвать от надежды, но сияющую уничтожить!.. (Вскакивает.) Сына Амфилоха, как некогда Ореста, преследуют Фурии. (Берет светильник.) Пойду, усну! Благословение Ларов осеняет дом. Он мне и город, и родина, сладко мне в нем и любо; звезда успеха, видно, светила над нашей колыбелью! (Уходит.)
