Польская литература онлайн №8 / Зигмунт Красинский: жизнь и творчество (ранние годы)
В польском литературоведении со второй половины XIX века получила хождение формула о «трех поэтах-пророках» — Мицкевиче, Словацком, Красинском. Польский консерватизм хотел иметь представителя среди духовных вождей нации, и именно Красинский казался (да во многом и был) для этого подходящей фигурой. <…> Самое главное: придерживаясь консервативных убеждений, он был консерватором мыслящим. Привязанность к уходящему в прошлое укладу только обостряла в нем ощущение неотвратимости и закономерности совершающихся в жизни общества перемен. В лучших своих произведениях Красинский обнаружил редкое чувство историзма, прозорливость бо́льшую, чем многие современники, и не остановился даже перед выводами, которые били по его собственному классу. <…> Консерватизм его, достаточно широкий мировоззренчески, предполагал незаурядную историко-философскую и социальную зоркость. Это позволило Красинскому выразить в своем творчестве весьма существенные стороны тех сдвигов в сознании польского общества, которые были связаны с романтизмом.
Зигмунт Красинский и родился (19 февраля 1812 г.), и умер не на польской земле — в Париже. Первому обстоятельству он обязан был тем, что его отец, Винценты Красинский, поступил на службу к Наполеону I, от которого получил генеральский чин и графский титул. Мать, урожденная Радзивилл, умерла, когда мальчику было 10 лет. Вернувшись на родину, отец перешел на сторону Александра I, добившись вскоре высокого положения и упрочения родового богатства. Человек, не то чтобы вовсе лишенный национальных чувств, может быть, даже с глазу на глаз внушавший их сыну (по свидетельству последнего), но ставивший на первый план благополучие и возвышение рода, полностью живший феодальными понятиями, генерал служил царям не за страх, а за совесть. Аристократическое происхождение наложило свой отпечаток на личность и творчество поэта. Не последнюю роль сыграл в этом отец. По-своему любивший единственного сына, вырастивший его в тепличной обстановке, генерал деспотически распоряжался его судьбой и заставлял всю жизнь считаться со своей волей. Блеск родовых преданий, кастовое чувство, привязанность к отцу, — все это сыграло огромную роль в жизни поэта. Но было и внутренное сопротивление исходившему от отца: генерал был хозяином знаменитого салона классиков (описанного в III части «Дзядов» Мицкевича), Зигмунт стал романтиком; старый граф бунт против царя считал нарушением дворянского долга, Красинский-сын не мог не разделять стремлений повстанческого поколения; генеральский консерватизм был доморощенным и практическим, поэт стоял на уровне исканий европейской мысли. Житейской зависимости от отца сопутствовал мировозренческий спор с ним. Отсюда ощущение раздвоенности, припадки отчаяния и стыда, попытки примирить в своей душе непримиримое, наложившие тень на весь жизненный путь поэта.
Свое «особое» положение Красинский ощутил еще юношей. В 1827 г. он поступил в Варшавский университет. В 1828 г. отец-генерал, единственный из членов сеймового суда, подал голос за смертный приговор руководителям Национального патриотического общества, прочно стяжав себе репутацию царского прислужника. В 1829 г. молодой граф, единственный из студентов, не присоединившился по приказу отца к патриотической манифестации, устроенной товарищами. Острый конфликт с последними был причиной того, что дальнейшее пребывание в университете стало невозможным. Осенью 1829 г. Красинский выехал за границу. К этому времени он уже был литератором и начал печататься.
Произведения молодого автора не могли не быть подражательными. Юный литератор обращается к «роману ужасов», «готическому роману», в стилевом отношении наиболшее влияние оказывает на него ранняя французская романтическая проза. Конечно, это сочеталось с другими влияниями (сентиментальный псевдоисторизм и т.д.). Байронизм отозвался у Красинского лишь романтической позой, мотивами одиночества, роковой страсти и мести. Интерес к Вальтеру Скотту привел его к попыткам создания исторической панорамы, но ограничился использованием отдельных сюжетных мотивов и не вылился в стремление постигнуть и объективно передать дух отдаленных времен.
Брался ли Красинский за зарубежные («Гробница семьи Рейхшталей, 1828), за польские ли («Мстительный карлик и Маслав, князь Мазовецкий», «Владислав Герман и его двор», опубл. 1830) сюжеты, существенных различий в колорите изображаемой эпохи не возникало. Феодальный мир передавался Красинским по стандартам излюбленного жанра и населялся характерными для последнего героями: фанатический мститель, демонический злодей, злобный интриган и его слепое орудие, безответная жертва и т.д. Возвышенное было идентично ужасному. За действиями персонажей не скрывалось сколько-нибудь серьезного морального, идейного, вообще внеиндивидуального обоснования. Картины кровавого, хаотичного мира были, конечно, симптомом отрицания смятенного, пессимистического, неосознанного. Все это определяет характер раннего творчества Красинского, которое можно отнести к немногочисленным в Польше проявлениям реакционного романтизма.
Годы, проведенные за границей, имели переломное значение для мировоззрения и творчества поэта. Пребывание в Женеве — сравнительно тихом уголке тогдашней Европы (Красинский находился там два с половиной года, с выездом на несколько месяцев в Рим, где его и застала весть о восстании в Варшаве) — дало ему сравнительно мало. Но оставили след в жизни поэта и первая романтически-идеальная любовь к англичанке Генриетте Виллен, и дружба с англичанином Генри Ривом, и новые знакомства. На первый план следует поставить, несомненно, общение с Мицкевичем, с которым Красинский познакомился в августе 1830 г. «Он полностью убедил меня, — писал Красинский, — что крикливость глупа как в поступках, так и в речах, так и в писаниях, что правда и только правда может быть прекрасной и привлекательной в наш век, что все украшения, цветочки стиля — это ничто, когда нет мысли...».
Но главным была, конечно, проделанная поэтом большая умственная работа. Он живо интересовался философией, эстетикой, меньше — политэкономией и правом, центром же его интересов была философия истории. В круг его чтения попали произведения Вико и Гердера (как раз в ту пору вышли книги их популяризаторов), Кине, Мишле, Балланша (особенно привлекавшего молодого поляка) и других авторов. Для духовного развития Красинского огромное значение имело само признание смысла в историческом развитии и угадывание в нем наличия определенных закономерностей, восприятие идей о смене одних форм общества другими, об универсальности исторического процесса, о неслучайном характере исторических «катастроф» — революций, гибели целых цивилизаций и т.д. Ближе всего ему были, однако, мыслители, стремившиеся примирить идею прогресса с сохранением традиционных общественных институтов, расценивавшие революции в лучшем случае как неизбежные для человечества страдания. Высокие стимулы исторического действия были связаны в понимании Красинского не с «низменной» материально-социальной сферой, а исключительно с духовной жизнью. Он познакомился с сочинениями сенсимонистов, но отнесся к ним враждебно, оценив как «антихристов нашего века». По вопросу о конечной перспективе истории он колебался между катастрофизмом, предрекавшим гибель человечества, и оптимистической верой в «возрождение». В качестве ключевого положения своих релогиозно-идеалистических воззрений на историю он воспринял тезис о воле Провидения, равнозначной законам исторического развития, все события и силы которого — как ведущие к предопределенной цели, так и противоречащие ей — предусмотрены божественным планом мира и являются его осуществлением через действия личностей и народов. Между историзмом и христианизмом Красинский поставил знак тождества. Историческое могло не соответсвовать христианскому, но это была для поэта антиномия, относящаяся не к развитию человечества, а к вечности, к области морали, взаимодействия между божеским и человеческим, выводимого за пределы истории. Современный польский исследователь Мария Янион, которая дала в своей монографии о Красинском блестящий анализ его мировоззрения, определяет эту концепцию как «романтический провиденциализм».
В женевский период творчества Красинского (он пишет тогда на польском и французском языках) преобладающими становятся малые, типичные для романтической прозы жанры: «фрагмент», зачастую выступающий в виде сна, «видения», дневника, рассказ и небольшая повесть философско-медитативного характера и т.д. Романтизм становится у него уже не модным стилем, а настроением эпохи, трагическим мироощущением. Проза его проникается лирической стихией, «поэтизируется». Все явственнее обрисовывается в ней субъективно-эмоциональная, подчас лично-автобиографическая линия. Романтический герой обретает черты утомленного бессмысленностью жизни, призывающего смерть больного «сына века» («Он. Дневник жизни юноши», 1830), становится носителем интеллектуально-психологического содержания («Дневник умирающего», 1830). Мировоззренческие искания Красинского находят выражение в размышлении над проблемами истории (как, например, о роли исторической личности в «Исповеди Наполеона», 1830), в насыщении его прозы предчувствиями трагической участи человечества, в изображении ниспосылаемых «провидением» катастроф («Холера», 1831).
Восстание 1830 г. и период последовавших за ним репрессий отозвались в настроениях Красинского неподдельной, граничившей подчас с отчаянием скорбью. Усугубили терзания юноши и вести о позиции отца, выступившего против восстания, бежавшего из Варшавы и оказавшегося в Петербурге. На просьбу сына о позволении присоединиться к восставшим генерал ответил категорическим отказом. Никаких серьозных шагов в этом направлении молодой граф, однако, не предпринял. Нельзя также и сказать, чтобы он безоговорочно принял все связанное с восстанием: в письмах он резко осуждает (не без влияния отца) действия демократического крыла восставших, выступления варшавской улицы, чувствуя, что революционные методы борбы бьют по интересам и традициям его среды. Показательна дошедшая до нас в авторском пересказе и отрывках, которые привел Красинский в своих письмах, повесть «Безумный Адам» (март—июль 1831). Заглавного героя, который теряет рассудок, уходит в монастырь и преждевременно умирает, Красинский сделал в какой-то степени собственным портретом (несомненно, литературно утрируя свои переживания, вырисовывающиеся в длинных и бурных монологах). Говоря о ненависти к угнетателям, клянясь, что он отомстит, Адам заявляет также, что не может умереть за отчизну, обречен на утрату чести и всеобщее презрение). В «Видении духов столетий» (1831—1833), также сохранившемся лишь в изложении, опять-таки выступает герой, отмеченный знамением «страданий» и «ошибок». Он напрасно ищет поддержку у «духа набожных и рыцарских веков», который помочь ему бессилен, у «духа минувшего века, века разума и отваги», попросту не понимающего его терзаний, и оказывается вовсе чуждым современному веку, дух которого глух к заклятиям «во имя Польши и во имя Греции», ибо он вовсе не дух Свободы, а дух «века угнетателей и банкиров».
Посвященная временам польской интервенции против Московского государства в начале XVII в. повесть «Агай-хан» (опубл. 1833) тоже, возможно, в какой-то степени явилась откликом на волновавшие поэта события. Весьма показательны авторский интерес к узловым моментам истории, рассматриваемым как кровавые схватки различных этнографически-цивилизационных начал, стремление подчеркнуть неизменность и повторяемость гибели могущественных держав (отсюда параллели: нашествие поляков на Москву — разрушение Римской империи варварами — покорение ацтеков испанскими завоевателями). Из феодального мира, взятого в ранних повестях сравнительно узко, Красинский выходит на поля больших столкновений, хотя даже и не посягает на изображение массового движения или создание типов сколько-нибудь репрезентативных для массы. На первом плане у него герои романтически-исключительные, обуреваемые роковой страстью: Марина Мнишек, изображенная в период своего заката, уже после смерти «тушинского вора», но по-прежнему живущая одной лишь жаждой трона, атаман Заруцкий — олицетворение поэтической дикой стихии боевого разгула и грабежа. В них автор видит не только носителей страсти, но и выразителей некоего предопределения, гибелью своей олицетворяющих гибель чего-то большего. Заглавный герой, сжигаемый демонической любовью к Марине, представляет «восточный» элемент повести. Элемент этот Красинский подчеркивает в соответственно стилизованных описаниях, чтобы передать масштабность происходящего: арена действия героев — это и арена столкновения множества племен, это, в разумении автора, «европейский Восток». Ни к этнографической точности, ни к созданию верного исторического колорита поэт, впрочем, не стремился. Главным для него было создание определенного впечатления, экспрессивность, определившая весь стиль произведения (названного автором «поэмою в прозе» и действительно содержащего элементы ритмической организации), явившаяся главным средством для передачи грандиозного, необычно хаотического, отдаленного во времени.
В письмах Красинского 1831—1832 гг. немало заверений в решительной вражде к торжествующему победителю, горьких сожалений потомка «рыцарского рода» в связи с собственным отсутствием на поле битвы, обещаний оставаться «добрым поляком» и даже реабилитировать себя чем-то грандиозно «кровавым». Трудно эти высказывания, в которых чувствуются романтическая поза, а может быть, и своеобразное самовнушение, воспринимать абсолютно всерьез. Поступки, во всяком случае, оказались в противоречии с чувствами. Возвратившись в августе 1832 г. в Варшаву, Красинский по воле отца в октябре оказывается уже в Петербурге, чтобы в начале следующего года удостоиться приема у Николая I. Речь шла даже о поступлении молодого графа на императорскую службу. Выручило поэта его болезненное состояние: царская милость ограничилась разрешением выехать за границу. Весною 1833 г. в Вене Красинский начинает работу над лучшим своим произведением — драмой «Небожественная комедия», в основном законченной осенью этого же года в Италии и опубликованной анонимно в 1835 г. в Париже.
Отрывок из книги: История польской литературы / Ред. В.В. Витт, И.С. Миллер, Б.С. Стахеев, В.А. Хорев. М., 1968
