Польская литература онлайн №9 / Испепеленный гневом
Известность и признание Тадеушу Боровскому принесли два небольших сборника рассказов — «Прощание с Марией» и «Каменный мир». Проза Боровского — одна из самых незабываемых и мучительных книг XX века. И в общем не удивительно, что она заслонила, оставив в тени, его стихи; к тому же большинство их, написанных в подполье и в лагерях смерти, не уцелело. Между тем, Тадеуш Боровский начинал как поэт и умер поэтом. Нобелевский лауреат Чеслав Милош вспоминал, как в 1942 году двадцатилетний студент подпольного Варшавского университета передал ему, уже признанному поэту, свой тоненький сборник, кое-как отпечатанный на гектографе: «Когда я, с трудом отлепив пальцы от клейкой обложки, заглянул внутрь, я сразу же убедился, что имею дело с подлинным поэтом. Но чтение его не было занятием радостным». Что ж, подлинное не всегда радует, скорее наоборот.
Тадеуш Боровский родился в 1922 году в Житомире, и детство на разоренной войнами Украине было нерадостным. Родителей сослали на Крайний Север, и лишь через десять лет отец с двумя сыновьями, ютившимися у дальних родичей, а годами позже — мать выбрались в Польшу. Родители, фабричный рабочий и швея, устроили сына в варшавскую гимназию, но кончать ее пришлось подпольно — польские школы были запрещены. Дом сгорел при бомбежке, семья разбрелась, и Тадеуш, поступив в подпольный университет, изучал полонистику и работал кладовщиком на складе стройматериалов, где и жил. Варшава не располагала к уюту, и у него на складе собирались друзья и сокурсники, спорили, читали стихи, свои и чужие, но больше свои, дружили, влюблялись — словом, брали от своей нищей и оскорбленной молодости, что могли. В отличие от большинства сверстников Боровский тогда не мечтал об оружии и партизанских рейдах, смысл сопротивления он видел в сохранении культурных и духовных ценностей, и в передышках между работой читал, думал и писал стихи. У себя в сторожке он отпечатал на гектографе, который прятал там же, под дощатым топчаном, свой первый сборник «Везде, где земля».
Сорок третий год стал для Варшавы годом массовых облав и казней. И случилась беда. Внезапно и бесследно исчезла невеста Тадеуша. Он бросился на поиски и на одной из конспиративных квартир попал в засаду. Так начался для него лагерный путь по кругам ада. Круг первый — Биркенау — остался в его памяти как самый страшный. А летом сорок четвертого, когда линия фронта подошла к Висле, уцелевших узников, заметая следы, стали успешно переправлять в глубь Германии. В августе Боровского уже из Освенцима этапируют в Дахау. Домой он вернулся лишь год спустя после освобождения — полгода провел в американском лагере для перемещения лиц на окраинах Мюнхена и еще полгода проработал в мюнхенском отделе польского Красного Креста. Там он и написал свои первые рассказы.
Проза Боровского вызвала бурные отклики, в том числе и возмущенные. Он писал не о героях и не о палачах. С палачами все было ясно — они представляли интерес для трибуналов или психиатров, а не для него. Он писал о результатах их методичной целенаправленной работы.
Еще в начале века испанский философ Ортега-и-Гассет сказал: «Тигр не может „растигриться”, а человек расчеловечиться может и даже без особых на то причин». Этим свойством человека пользовались издревле, создавая «особые причины» расчетливо и хладнокровно. Нацисты с дотошным усердием и хладнокровием рептилий поставили дело расчеловечивания на поток. Боровский убеждался воочию, что лагерный механизм дьявольски прост и предназначен делать естественное противоестественным: волю к жизни — подспорьем смерти, инстинкт самосохранения — саморазрушением. И нелегко было сознавать, как уязвима природа человека и как ненадежна вера в превосходство духа над животным началом. В рассказах Боровского повседневный ужас лагерей смерти дан таким, каким он воспринимается притупленным сознанием бывалого, ко всему притерпевшегося лагерника, вынужденного — поскольку вынудили — жить по неписанному закону «умри ты сегодня, а я завтра». Рассказ ведется от первого лица, и рассказчику — студенту Тадеку, пообвыкшему и искушенному по части выживания — Боровский придал собственные автобиографические черты. Чем и воспользовалась критика, напрямую обвинив автора, что о человеке он судит по себе. Понятно, что Тадек — не автопортрет, а то, что в поэзии не слишком удачно называют «лирическим героем». Сам Боровский в лагере вел себя иначе и, по свидетельствам товарищей по судьбе, с завидным мужеством. Мало того, он продолжал писать стихи; удивительно, но в большинстве своем это лирика. И стихи его находили отклик. Его «Песенка любви и тоски» может показаться довольно традиционным любовным стихотворением. С той разницей, что песенка стала лагерной, и на Рождество ее пели в польских бараках Освенцима. А в это время в Варшаве друзья составили и отпечатали второй сборник его стихов. Но эту тоненькую подборку автор вряд ли увидел — единственный уцелевший экземпляр был найден после его смерти.
Боровский — из «поколения двадцатилетних». С Анджеем Тшебинским они учились в одной школе и вместе поступали в подпольный университет. Оба одноклассника резко расходились во взглядах и не столько дружили, сколько соперничали. Почти враждовали. Но когда Боровского арестовали, Тшебинский, будучи еще на свободе, пытался собрать денег на тюремную передачу товарищу. Сам Тшебинский погиб, да и немногие из «двадцатилетних» перешагнули этот возрастной рубеж. Боровский выжил и заплатил за это пожизненным чувством вины и неисполненного долга. Чтобы жить, нужна была надежда. Он считал, что, несмотря на победу союзников в войне, западная цивилизация, допустившая то, что довелось ему видеть, потерпела крах. Старый мир никуда не годится, требовалось полное переустройство. В 1948 году Боровский вступает в Польскую рабочую партию, правящую и, в сущности, единственную, и становится партийным пропагандистом, целиком перейдя на публицистику.
Его выбор подвергся жестким испытаниям. Послевоенный мир снова раскололся, а на Восточную Европу надвигался ледниковый период — громкие расстрельные процессы, охота за бывшими участниками Сопротивления, «холодная война» и «железный занавес». Боровский опубликовал свои рассказы в 1948 году, годом позже они вряд ли бы увидели свет. В культуре утверждался кондовый соцреализм с его установками и оргвыводами. В декабре 1950 года состоялся пленум правления Союза польских литераторов, где козлами отпущения стали поэт Галчинский и Боровский. На призыв с высокой трибуны свернуть шею канарейке, угнездившейся в его стихах, Галчинский отреагировал по-своему: «Свернуть шею нетрудно, да что останется? Пустая клетка?» Но плетью обуха не перешибешь. Через неделю в газете появилось покаянное письмо Галчинского и в том же номере — Боровского. Но Боровскому решиться на это было труднее и обошлось дороже.
Чеслав Милош, вообще крайне недоброжелательный ко всем, кто связал свою судьбу с новой послевоенной Польшей, — а Боровский связал ее с нею безоговорочно, — все же нашел для него и, кажется, единственного, если не оправдание, то объяснение: «Он взял на себя ответственность. Его талант, его ум и пыл толкали его к действию — тогда как люди заурядные, ни горячие, ни холодные, лавировали». Но они-то и правили бал, а талант и ум были незваными гостями на чужом пиру. В июле 1951 года, когда Милош в своем парижском далеке писал вышеупомянутые строки, в варшавской квартирке Тадеуш Боровский покончил с собой. Ему не было и тридцати лет.
Его последнее в жизни стихотворение (по-есенински обращенное к другу) кончалось словами:
Не в силах жизнь менять тюрьму на иго.
Я на ночь в руки смерть возьму, как книгу.
Гибель Боровского породила разнотолки и недоумение (вспоминается простодушный отклик Демьяна Бедного на смерть Маяковского: «Не понимаю, чего ему не хватало!»). Красноречивая деталь — позже друзья вспоминали, что незадолго до гибели Боровский не раз заводил речь о Маяковском и его самоубийстве. Вряд ли он знал жестокие в своей безошибочности слова Цветаевой, что в Маяковском человек убивал поэта, пока поэт не встал и не убил человека.
Из книги: «Среди печальных бурь...» Из польской поэзии XIX-XX веков / Сост. Наталья Малиновская. Пер. с польск. Анатолий Гелескул. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2010.
