Апокалипсис скалится, или экскурсия по прочтениям. О новой книге стихов Адама Лешкевича
Адам Лешкевич возвращается с новой книгой стихов, искрящейся кросс-культурными соотнесениями, рискованными рифмами и деконструированными формами, подчиненными авторскому чувству слога. Положение такой прихотливой — и оттесненной в последние десятилетия на обочину культурных и общественных интересов — системы, как поэзия, временами нельзя назвать надежным. Поэтому сразу необходимо подчеркнуть: то, как поэт выстраивает свои тексты и обращается с языком, а также то, о чем он с нами, последними читателями поэзии, говорит, по сути — событие в литературе.
«Апокалипсис скалится» — вторая книга стихов Лешкевича, в прошлом редактора ежеквартального журнала «Прессье». Его дебютный сборник «Фантомная голова» (2016) был удостоен премии Всепольского литературного конкурса имени Артура Фриза за лучший книжный поэтический дебют года. Сборник, опубликованный четыре года назад, отличало полифоническое звучание и эгалитарное отношение к окружающей лирического героя реальности и классическим традициям — от Моцарта до хип-хопа. С шутками-прибаутками Лешкевич монтировал сцену и звук, одновременно подавая читателю на блюдечке целые ряды ассоциаций: извлеченные из мрака XXI века сюжеты европейской культуры он объединял с фантасмагорическими виде́ниями горькой истории прошлого столетия. Отличали дебютную книгу поэта выразительный, очень индивидуальный, авторский язык, стилистическая выдержанность и ироничность. Именно благодаря последней начитанный и обреченный на вечную неуверенность лирический герой ведет нас по страницам «Фантомной головы», подвергая сомнению самого себя и существующие конструкции реальности (или же ее остаточные образы) и тем самым постоянно заставляя задумываться. Выходя на поэтическую сцену с рифмованными двустишиями, с собственной дикцией, поэт представил нам своего лирического героя, которому мы сразу начинаем сопереживать. Тем не менее, приближаясь вместе с ним к той или иной болезненной теме, мы пытаемся отгородиться от нее смехом, точнее, улыбкой — часто с едва заметной гримасой.
Прочтение первое: собственно стихотворение
В новой книге, вышедшей в 2020 году, ирония не затухает — она стабилизируется. Поэт прекрасно отдает себе отчет в том, какую почву он возделывает — стихотворение как действие и как событие, обретающее в процессе чтения реальные очертания. Читая и воспринимая эти стихи в заданных исторических обстоятельствах, не стоит отрывать одно от другого — это не столько структура с заключенным в нее клубком смыслов, сколько материал для повторения. Одна из главных отличительных — новаторских — черт поэзии Лешкевича — ее индивидуальность, инаковость в сочетании с находчивостью, способностью соединять прошлое и настоящее, хотя связь эта вовсе не очевидная. Поэт с удивительной легкостью обращается с рифмами, сплетает их, окружает ими, сочетает звучания. Он обращается к классическим образцам, оживляя хрестоматийные формы, например сонет, накладывая на жанровые ориентиры собственное чувство ритма и ломая фразу; не боится играть с традиционными схемами и рискует вторить мастерам, которых воспринимает как собеседников.
Так, в новой книге Лешкевича прослеживаются шекспировские мотивы: Макбет смотрит чемпионат мира, король Лир становится героем стихотворения под названием «Король Лир: сердце-ремикс», в котором строки из пьесы Шекспира укладываются в единое текстовое полотно, а объединяет их повторяющееся в каждой слово «сердце». В другом стихотворении, «Элегия» (сюжет: Рильке покупает хот-дог в супермаркете «Жабка»), сливаются воедино времена и рефлексии о достижениях человечества, ироничные, овеянные духом современности. Стихотворение течет, унося с собой образы: высотка «краковский скелет», вписанная в городскую застройку, кварталы, которые живут своей жизнью, где-то на экране — очередные спортивные состязания. А над всей этой жизнью, иной раз летящей на всех парах, иной раз утомительно ползущей, витает то музыка Вивальди, то тишина, наступающая после закрытия магазина. Наши чувства все еще могут нас обманывать — вкусом виски, суровостью зимних пейзажей, какой-то все больше увядающей красотой — и только тонко чувствующий лирический герой этого текущего ровным течением стихотворения может нам все это показать.
«Элегию» можно рассматривать как самостоятельный объект для изучения, как инструмент и как событие, поскольку в проекте Лешкевича это стихотворение явно преподносится в качестве формы — после провозглашенного конца литературы его все еще можно воспроизвести и адаптировать к культурным контекстам, в которых оно прекрасно себя чувствует. Этот текст эксплуатируется на протяжении всего сборника, чтобы протаскивать вопросы и трактовки, личные интерпретации и социальные представления, которые тоже требуют места. Не лозунгом, криками или сгущением красок, а умелым сочетанием потенциала, выработанного автором языка с другими языками и голосами.
В книге интертекстуальные связи и техники, служащие для захвата в кадр предметов и явлений, создают впечатление упорядоченности и регулярности. С другой стороны, самоидентификация лирического героя часто может быть рассредоточена в разных задействованных автором контекстах; она неочевидная и стабильная только тогда, когда укоренена в традиции. Поэт, вовлеченный в диалектические отношения с разнообразными текстами и культурой вообще, постоянно сочетет различные мотивы и делает упор на диалогических отношениях в структуре высказывания. Как, например, в венке сонетов «Виде́ние». Лирический герой этого цикла — этакий скрытый комментатор и антрополог, проводящий обширные многотематические исследования над человеком и стихотворением в своей лаборатории-архиве. Итак, проследим за ходом его мысли:
Такую красоту могу сравнить лишь с королем,
что держит конституцию в руках,
когда его несут после раздела. «Польша на века
моя — и потому всего превыше»,
а где-то капитан ведет журнал и пишет,
что чьи бы капиталы ни были, они не больше наши,
чем сказки о драконах, — после них призна́ешь,
что был я прав? Покуда хлопотали сообразно
событию, тут разделились мнения:
одни взирают с извинением безгласным,
другие глупо квохчут: мы согласны.
И красота умрет, пропел хор в пелене
снегопада — и мне, и той несравнимой стране,
таковы слова нении.
(«Виде́ние XI»)
Здесь мы сразу выходим за пределы литературы и направляемся в сторону чистого зрелища, которое, строка за строкой, разворачивает рассказчик, оперируя известными ему фактами и делясь своими впечатлениями о них. В венке сонетов он совершает своеобразный ритуал сплетения судеб текста, лирического героя и воображаемого несведущего гостя, который ждет где-то за стеной. Интерпретация серии столкновений, случающихся в этом союзе, порой превращает сей литературный проект о пятнадцати текстах в частное расследование, приглашающее к распутыванию очередных хитросплетений.
Прочтение второе: видение конца без надежды на завершение
Создается впечатление, что в последние годы в поэзии сделали карьеру такие понятия, как апокалипсис, кризис и катастрофа. Одним из авторов, стремительно сокрушающих мир в безумном странствии сквозь времена и пространства, был Анджей Сосновский («Силуэты и тени»). Лешкевич, выстраивая свой цикл, использует другие инструменты и другие принципы, но с такой же легкостью эксплуатирует потенциал языка, чтобы наложить сокрушенному миру хотя бы несколько швов. Тени, которые он призывает, будь то персонажи или события, свершающиеся в мгновение ока, тут же вовлекают нас в происходящее и ставят перед лицом разбитой на осколки реальности. Возможно, собранной потом воедино, частично функционирующей, но постоянно требующей нашего участия. Свет не кончается ни катастрофой, ни скулежом, он не кончается тишиной, он вообще не кончается. В стихотворении «Воздушный шар» главный герой, не возделывающий сад, а расплачивающийся бесконтактно за хлеб, на мгновение улетает, чтобы рассказать о своем приключении:
Я платил бесконтактно за хлеб и в мыслях на шаре летал:
сезон тренировки мозгов дает результат,
терпкие дарит плоды, перезрелые, словно ЕС перед Брекситом.
Процитирую счастье других, поделюсь их милыми текстами:
Животные глупы, музыка скучна,
хотя без них еще быстрей достигаешь дна».
Я заправлен был водородом, имел планы.
Бог был там, когда взрыв разнес мои ткани.
<...>
В следующем стихотворении герой, лежа в тени деревьев, вспоминает, какой жестокой бывает игра, в которой мы ежедневно участвуем, и тщетно ищет выход из ситуации. Мы слышим, как он думает вслух или записывает: «Под небесами на фоне деревьев — такой бриколаж, / если вполглаза смотреть на окрестный пейзаж. // Разочарован? Ты заплатил за то, чтоб тебе солгали. / Но ложь не работает. Все то же самое — с нами» («Фокус-покус»). Можно задаться вопросом, не становится ли в такие моменты вариант игры, избранный главным героем, судьбою летописца, деликатно открещивающегося от своей работы и, в некотором смысле, от ответственности. Будем считать это творческим приемом.
Наконец, рассмотрим стихотворение «Апокалипсис скалится», давшее название сборнику. Стихотворение с тревожным и провокационным названием. Почему автор решился на такую игру слов? Или это намек на умершую собаку? Аллитерация звучит так, будто головни стреляют на пожаре, дым от которого стелется по всей книге. Такое название кажется одновременно смелым и рискованным, и в то же время не лишенным шарма.
Так пусть звучит этот опоэтизированный апокалипсис, ибо, как говорит лирический герой в стихотворении «Неботрясение», «мало мне странностей — радуюсь всякому бреду»:
В тот день она хоронила собаку. Из парка
мы поехали в Блендовскую пустыню.
Вместо любви я посылал сердечки. Я был рад,
что солнце не вечно, — нет бы им наслаждаться.
<...>
Благодаря приложению смотрел на себя старого.
Когда горел кафедральный собор, я мылся под душем после футбола.
Когда тонула Венеция, я поджигал crèmebrûlée.
Счета с ошибками я уничтожаю в шредере,
когда надвигается Царствие Твое.
Герой выполняет роль связного между пространствами повествования и, не скрывая своей тоски по вещному миру, пользуется положениeм человека, обреченного пребывать в ситуации все не завершающегося конца. Апокалипсис предстает здесь как ожидание, состояние промедления, задержки, которое никогда и нигде не найдет завершения. Мог ли его образ выглядеть иначе в культуре телесериалов и фастфудоподобной красоты, где принято бежать его сурового обличья по причине невладения соответствующим ситуации инструментарием? Или, наоборот, удаляться маленькими шагами? Очерченные периоды времени, условные концы и условные начала — все это это связано с меланхолическим восприятием героя. В стихотворениях Лешкевича процедура конца фиксируется именно благодаря внимательности и восприимчивости «связного».
С этой точки зрения книга оправдывает стилистическую избыточность как авторскую манеру повествования — повествования об отсутствии как таковом, его тишине и бездонности. Печаль, с которой лирический герой путешествует сквозь сны, если это вообще сны, или повседневные события, сопряженные с политической бездеятельностью, оправданием деятельности или ее видимостью. Лирический герой — скрупулезный исследователь, докапывающийся до самой сути благодаря сигналам, полученным от окружающей среды, связи медийного контента с метафизикой, а любви, как бы странно это ни звучало, с одиночеством.
Все, что не снится, успокаивает.
Ничто и не снится. Стена не падает, земля не шатка.
Вот женщина замысловатее пин-кода: такую красоту
я, кроме шуток, сравнил бы с краем, несравнимым,
как тот момент, когда хотелось
быть чем-то большим, чем бесхозная перчатка.
(«Видение XV»)
Однако настоящий меланхолик мыслит фаталистическими категориями, а лирический герой Лешкевича вводит нас в заблуждение, пользуясь пластичностью языка и культурным багажом. Используя карнавальное обличье, он сочетает в различных конфигурациях опыт жизни в социуме, личные счеты, выходки поп-культуры и всю ту обманчивую красоту, которой нас кормят стриминговые сервисы: кино, телевидение и книги. Сатурническо-гуморальные включения усиливают впечатление, что мы участвуем в своего рода игре. В контексте концов, которые уже состоялись, предвидение грядущих всадников апокалипсиса расширяет границы понимания и важности происходящего — а лирическому герою Лешкевича только того и надо.
Прочтение третье: в сухом остатке
С коммуникативной точки зрения, «Апокалипсис скалится» — это книга, идущая навстречу читателю, стремящаяся к контакту, выстраиванию отношений с помощью связующего звена, которым, как выясняется, может быть и стихотворение, если в нем соучаствовать. Тексты, составляющие этот сборник, приобретают форму повествования о силах, формирующих личность. Для лирического героя они привлекательны и даже незаменимы в его повседневных изысканиях, в его попытках хотя бы немного раздвинуть рамки, в которые забрасывают социальные и политические течения.
С какими вызовами сталкивается герой Лешкевича? Помимо существования вопреки превратностям судьбы, терпеливого ожидания неизбежного конца вещного мира, он внимательно наблюдает за обстоятельствами, текстами и самим собой. С какой целью? Иногда чтобы явить на свет Божий такие конструкции, как:
Я красил траву на статуэтке в зеленый, а пока она она сохла, думал о Боге вне
ценовых категорий,
о Боге как о непризнании виновных. Запах краски или крема для обуви не
передает их цвета.
(«Статуэтки»)
Мифы и плоды воображения, среди которых главному герою приходится существовать, должны быть освоены. Ведь где-то же он должен размещать свои надежды и страхи. Внимательность и чуткость — с ними лирический герой пребывает в центре циклона, а точнее, посреди комнаты или у окна, сидя за столом, перед монитором, на базе:
…Это будет наша база. На базе
тысяча пятидесятая версия родины.
Жалюзи, нет бы открываться бесшумно,
скрежещут, и хочется посетовать,
но молчун или мистик во мне
не дают.
(«Видение I»)
В предложенных Лешкевичем играх с разными формами участия реализуется потенциал поэзии как средства связи, которое, не обслуживая напрямую социально-политический дискурс, взаимодействует с дающими ему импульс и придающими смысл механизмами. По ходу текста автор оставляет нам ключи и с их помощью открывает глаза на эти самые механизмы, не замеченные ранее. Несмотря на то что на страницах книги мы сталкиваемся с апокалиптическими образами, в стихотворении «Посадка» герой признается: «Напрасно ждал я громов и молний колесницу». Следом он может начать скрупулезно исследовать и открывать принципы устройства мира, терпеливо создавая для него основу.
Разыграем себе эту жизнь
Даже если мы и начали экскурс по «Апокалипсису...» с недоверием, можно смело соглашаться на предложенные автором дальнейшие аттракции. Ведь мы имеем дело со стихотворениями, обладающими самосознанием, ведущими читателя по своему разнообразному и подвижному внутреннему ландшафту. Они зовут и манят, как обещающее ответ открывающее книгу стихотворение «В чем дело», оставляя нас затем с ощущением несоответствия этого обещания ходу событий. И это настолько же предсказуемо, насколько и обыденно до боли.
…Есть вещи, видимые лишь тогда,
когда их назовешь своими именами.
Товарищ говорил, прорвемся, коуч — победа за нами.
А я не знал, как им сказать, что дело-то не в том.
Солнце на западе село, взойдет на востоке потом.
(«В чем дело»)
Ответ отражается от нескольких стен и возвращается обратно: «В чем же дело? Как уйти. / Выход прямо. О, приди. Маран-афа!» («Соус тысячи островов».) Если бы в этот момент мы воспользовались замечательной уловкой, благодаря которой в стихотворении выигрывается жизнь, мы вышли бы на прямой путь — и победили бы.
