Легенда Татр. Часть первая: Марина из Грубого (12)
К утру Крот задремал, а Собек проснулся. Было еще темно, но близился рассвет. Собек поел холодной простокваши, умылся из глиняного кувшина, взял чупагу, засунул за пояс пистолеты и, выйдя из шалаша, тихонько свистнул своим двум овчаркам.
Снега насыпало много, но Собек боялся, что августовское солнце может взойти и быстро растопить его; между тем он хотел по следам на снегу разыскать потерянных Мардулой овец.
Было холодно, но Собек не обращал на это внимания: он часто в крепкие зимние морозы босиком работал около своей избы в Грубом.
Все было тихо вокруг, только ветер иногда свистел в зарослях и проносился дальше.
Собек шел по тропинке, которой гоняли овец к Черному озеру.
В долине ветер был не сильный, но выше, в горах, он, должно быть, дул крепко: тучи стали расползаться, подыматься выше, и когда взошло солнце, свет его из-за туч, в которых тонули вершины, разлился по склонам гор.
Рассвело.
И тут Собек вздрогнул, остановился и в ужасе воскликнул:
— Господи Иисусе! Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь! Что это такое?
Испуганными глазами посмотрел он на собак, но собаки стояли спокойно.
Да, это был явственный след. Собек заметил его при первом проблеске дня. След маленьких, словно детских ног.
Собек слышал от стариков о лесных девах «богинках», ходивших в кожаных лаптях, но этот след был не от лаптей. Это был след маленьких, широких, странных сапожек с высокими каблуками.
Собек дрожал и сжимал в руке чупагу. Но разве может помочь чупага против духа, который ходит в сапожках? Вот если бы была у него освященная пуля для пистолета! Но ее не было. Все-таки он вытащил пистолет из-за пояса и приготовился стрелять, как полагается стрелять в злого духа: из-под колена, повернув пистолет курком к земле.
Охваченный невыразимой тревогой, он убежал бы обратно в шалаш, если бы не спокойствие собак, которые стояли совершенно смирно; а известно, что пес нечистую силу чует.
К Собеку понемногу возвращалось спокойствие. Он даже решился заглянуть в заросли, среди которых извивалась тропинка. След шел и дальше.
— Ночью оно тут шло… — шепнул он про себя в сильном волнении.
Первый суеверный страх Собека переходил уже теперь в боязливое любопытство.
«А что, если пойти за ним? — подумал он. — Да только не завело бы оно меня куда-нибудь в глушь да не придушило бы. Или в какую-нибудь пещеру заманит и завалит там на веки вечные камнями».
Он шел осторожно, напрягая слух и зрение. Сердце его билось часто и сильно. Что-то неудержимо влекло его вперед.
И вдруг он увидал перед собой Черное озеро — тихое, мрачное, оно широко раскинулось вокруг, и поверхность морщила легкая рябь. Тучи нависли над ним, как саван. Вокруг белели скалы. Мертвое, вечное озеро.
Собек остановился, обеими руками опираясь на чупагу.
Вдруг собаки громко залаяли: от страха у Собека чуть не выпала из рук чупага.
Неподалеку, в каких-нибудь десяти шагах, в кустарнике, по-видимому, опираясь передними лапами на пень, стоял огромный черный медведь.
Чупага словно приросла к руке Собека. К нему сразу вернулась смелость, и даже весело стало при виде этого зверя, коренного жителя гор.
— Это ты здесь? — крикнул он. — Ах ты бестия этакая!
— Назад! — крикнул он на собак, бросившихся к кустарнику. — Назад.
Но было уже поздно: освирепевшая сука подскочила к медведю слишком близко. Он наклонился, и отчаянный собачий визг взрезал воздух. С разорванным, окровавленным ухом, которое медведь рванул когтями, сука отскочила к Собеку.
— Ах, чтоб тебя! Будешь ты мне дорогу загораживать да собак калечить? — гаркнул Собек.
И, вытащив пистолет, он, недолго думая, выстрелил медведю в самую морду.
Пуля скользнула около пасти, окровавив черную шерсть. В первую минуту медведь как будто удивился: он, по-видимому, вовсе не собирался вступать в драку, пропустил бы человека мимо и хотел только отогнать собаку. Но теперь он свирепо зарычал, на миг исчез в кустарнике, закачал им, как горный ветер, и затем очутился на тропинке перед Собеком, стоя на задних лапах, огромный, с окровавленной мордой, с поднятыми передними лапами и растопыренными когтями.
«Ах, чтоб тебя черти взяли! Погоди же!» — подумал Собек и, выхватив из-за пояса второй пистолет, выстрелил медведю в брюхо.
И в тот же миг на медведя с боков бросились, защищая хозяина, верные собаки. Вероятно, это и спасло Собека: он успел вскочить на высокий камень, лежавший в зарослях.
Медведь после выстрела зарычал, встал на все четыре лапы и, оторвав от себя одну собаку, швырнул ее в сторону. Она упала мертвая, даже не застонав. Но тотчас острие чупаги по самую рукоять врезалось медведю в череп.
Медведь взревел, рванулся назад с такой силой, что Собек, чтобы не упасть вместе с чупагой, должен был выпустить ее из рук.
Зверь припал перед камнем на передние лапы, чупага застряла в черепе. Сука впилась ему в затылок, а Собек обеими руками вырвал чупагу.
— Жаль зверя! — сказал он вслух, тяжело дыша. — Он нас и стада наши не трогал, одну только корову задрал. Каждый хочет жить. Ну, да что поделаешь, когда смерть приходит, с нею не поспоришь.
Он снова взглянул на следы сапожек. Они шли дальше по снегу.
Суеверный страх охватил Собека, но только что одержанная победа придавала ему храбрости. Он чувствовал над собой милость Господа.
Сняв с убитой собаки ошейник, он свистнул суке и пошел по следу, раздумав искать овец.
След уклонялся от берега вправо и был ясно виден на склоне Костельца.
«Пришло к воде, шло по берегу, а потом начало подниматься в гору», — заметил про себя Собек.
Вместе с тем он заметил, что здесь сапожки уже скользили по снегу, видно было даже, что в одном месте шедший стал на колени, потом свернул направо вниз, причем кое-где падал и принужден был ползти.
— Что за черт? — прошептал Собек. — Какая же это богинка, если она ползет?
Между тем внезапно загремел гром, и из туч, саваном нависших над горами, пошел крупный, холодный град, такой густой, что мгновенно покрыл всю землю. Гора побелела от сырого тумана. Сука скулила, а Собек закрыл рукою лицо, потому что боялся, что ему выхлестнет глаза, и присел в кустарнике, чтобы кое-как укрыться.
Через несколько минут граду насыпало по щиколотку.
«Плохо, — думал испуганный Собек, — видно, след-то был колдуна, который градом ведает. Разозлился он за то, что я его выслеживаю, и теперь всю долину градом засыплет… Как бы еще он сюда ко мне прийти не вздумал!..»
Стало так холодно, что, несмотря на сермягу и всю свою выносливость, Собек весь дрожал.
А град сыпал и сыпал. Время от времени гром грохотал над скалами, потом туча разразилась дождем и снегом с таким неистовством, точно наступал всемирный потоп.
«И дернуло меня идти за этим дьяволом! — думал Собек. — Коли не перестанет — весь мир водой снесет…»
Вдруг сука ощетинилась.
У Собека дух захватило. Он услышал шлепанье: казалось, кто-то бежит. Все ближе, ближе…
— Спасите, святые угодники! — прошептал он.
Но неожиданно увидел Мардулу. Тот бежал, накрыв голову сермягой, большими скачками, как олень.
— Франек! — крикнул Собек.
Мардула вздрогнул, чуть не присел от страха и остановился как вкопанный.
— Куда ты бежишь? — спросил его Собек, вылезая из-под куста.
— Господи Боже мой! Собек! — воскликнул Мардула. — А я такие страсти видал!..
— Где?
— Там, под Малым Костельцем, в зарослях.
Собек больше не спрашивал; он выскочил к Мардуле на тропинку, и они стали удирать влево от Костельца.
— Там медведь, — задыхаясь, сказал Собек.
— А ну его! — так же отвечал Мардула, не убавляя шагу.
Они перепрыгнули через труп медведя; сука, ворча, перепрыгнула следом за ними, и кружным путем все побежали к шалашам.
Когда они, задыхаясь, выбежали из-за елей на поляну, то увидели перед шалашом старого Крота, который держал на куске древесной коры горячие уголья и кидал тучам.
— Гляди, гляди! — сказал Собек. — Крот дымом колдуна отгоняет.
— Да только одолеет ли? — усомнился Мардула.
Они подбежали к старику.
— Это вы? — сказал он. — Весь мир он хочет залить, что ли?
Вокруг лило как из ведра.
Но вдруг ливень ослабел так же быстро, как начался.
Налетел неудержимый вихрь и с невероятной силой погнал тучи. Так, разливаясь, большая горная река уносит ветвистые деревья, переплетая их друг с другом. Тучи неслись к востоку, за Гранаты и Козий Верх, неслись с такой быстротой, что вскоре с севера в ущельях Татр, над низкими холмами стало проглядывать чистое небо, бледное, голубое, словно омытое и остуженное ливнем. Оно простиралось все шире, поднималось, раздвигалось — и, наконец, из-за туч брызнул огненный, ослепительный блеск. Огромный солнечный шар, казалось, ринулся вниз из клубящихся туч; солнце буйно метнуло лучи свои на землю. Снег и град в тех местах, где не размыл их дождь, стали приметно таять; солнце пекло, как огонь. После разбушевавшегося ненастья пролилось на мир столько яркого света, что, казалось, весь он сейчас закипит и брызнет пламенем.
— Ну, — пробормотал старый Крот, — кто сильнее? Буря или погода?
Стали выгонять голодное стадо из шалашей и загонов на пастбище. Вдруг к шалашу подошел великан Галайда, который стерег волов. Он шлепал по лужам, неся в руках тело, завернутое во что-то белое и черное, — должно быть, женщину, потому что длинные светлые мокрые волосы падали почти до земли.
— Что это ты несешь? — спросил Собек, с любопытством подходя к Галайде.
— Вот, нашел в зарослях, — отвечал Галайда.
В тихом, уединенном лесном урочище Марина укладывала последние камни на квадратный жертвенник. Было это в самый день Успения Пресвятой Богородицы, 15 августа.
Коровы сошли уже с гор, потому что наступили ранние холода, а пастбищ было довольно и около деревень; у озера остались только пастухи с овцами да погонщики волов. Терезя помогала Марине укладывать камень на камень.
— Побойся Бога, Марина, — говорила она, — мы продаем душу дьяволу. К тому еще сегодня Успение. Храмовый праздник в Людзимеже.
Марина ничего не ответила, только, став рядом с каменным возвышением и смерив, доходит ли оно ей до пояса, сказала:
— Теперь довольно.
Потом принялась топором срубать молодые елочки, ломать их и складывать в костер.
Терезя машинально делала то же самое, и вскоре целая гора свежих смолистых стволов лежала на камнях.
Тогда Марина вынула из кармана кремень, огниво и трут, высекла огонь и, зажегши сухие ветки, сунула их под поленья.
— Марина! Ради Бога… — говорила Терезя, — ведь мы же крещеные… святой водой…
Ждать пришлось недолго: огонь охватил смолистые сучья, огненные языки забегали по белому дереву, ползали по нему, лизали его, извиваясь, как ленты багрово-красного железа. Языки эти вырывались из груды дерева, взлетали над нею, похожие на колеблемые ветром червонно-золотые цветы с острыми лепестками.
Когда костер разгорелся, Марина подошла к молодому бычку, привязанному неподалеку к елочке, поставила на землю медный горшок и, убив бычка ударом обуха, надрезала ему горло. Кровь стекала в горшок.
Потом она разрубила бычка на четыре части и, бросив их одну за другой в огонь, поставила горшок с кровью среди горящих поленьев, подняла руки к небу и воскликнула громким голосом:
— Ешьте и пейте!..
— Марина! — проговорила Терезя, дрожа.
Но Марина, казалось, ее не слышала, она взывала, устремив глаза в небо:
— Галь, ты, что замерзаешь зимой и оттаиваешь каждую весну, всемогущий бог, свет мира, слово отца богов и людей, ты, посылающий знаменья! Я здесь! Галь, всемогущий бог, ты, истребляющий мир и вновь созидающий, — в тебе время, в тебе вечность! Трехглавый, из чьих трех оторванных голов возникли три божества, бог белый, бог черный и бог красный, обладающие каждый семью силами, что правят миром! Солнце и вы, вечерние и утренние звезды, Лель, Полель, мать Лада, мать Дева, беременная богами! И ты, Перун-Гром, Тор, поражающий врага, ты, Живена, богиня любви, Дедилия, ты, Приснена, богиня справедливости, что только во сне нам являешься, и вы, владыки озер, и вихри! И ты, святой бор еловый, полный ароматов! И вы, зеленые майские девы, сияющие лунными лучами, лесные девы! И вы все, злые боги, владыки ада — Адовик, Ния, Мажанна, Черти, Смерть, Домовой, Похитители, Мор! Ешьте и пейте!
— Марина, Марина… — шептала, дрожа от волнения, Терезя.
— Что же? — закричала Марина. — Шли люди во имя Христа, во имя Пресвятой Девы Марии — и чем кончилось? Люди перебиты, Чорштын взят, пан Костка погиб на колу, солтыса Лентовского палач четвертовал мечом, как я своим топором разрубила этого бычка! А что дальше? Под Берестечком
— Да ведь христианский Бог всех сильнее!
— Да, Он силен! Он развалил каменные жертвенники, священные храмы. Он истребил священные рощи и алтари, и священных быков, — и они давно забыты. А спроси-ка у старых людей, как бывало при прежних богах? Мужик был свободен, от мужика шел королевский род — вот хоть бы от нас, Топоров. Не был Пяст из Крушвицы
— Так чего же ты хочешь?
— Зову древних наших богов! Пусть защитят и поддержат нас! Стонут крестьяне по всей Польше! Паны вернулись с войны и карают за мятеж пана Костки! Это ты слышала?
Когда кровь в медном горшке перестала уже дымиться, а огонь пожрал мясо, Марина сорвала с шеи крупные красные кораллы, стоившие сотен талеров, и бросила их в костер, восклицая:
— Что есть у меня самого дорогого, отдаю вам!
Оглядела себя — на ней не было больше ничего ценного; тогда она сорвала с себя корсаж, расшитый золотыми цветами, и бросила его в огонь со словами:
— И это!.. Хоть это жалкий дар!
Вдруг взор ее упал на золотой медальон, освященный в Кракове. Он висел на красной ленточке на груди Терези, под расстегнутой рубашкой. Марина подбежала и сорвала его с ленты.
— Марина! — в ужасе закричала Терезя. — Что ты делаешь?
— Приношу его в жертву Ние, богине милосердия, царице ада!
Терезя с ужасом закрыла лицо руками и бросилась бежать к дому, а Марина, как бы сама пораженная тем, что сделала, стояла перед огнем безмолвно и неподвижно.
Очутившись совсем одна, среди молчаливых елей, сосен и буков, она упала на колени и, вскинув руки над головой, начала причитать, плача и всхлипывая:
— Дедилия, богиня любви в миртовом венке, переплетенном розами! Вырви из сердца моего несчастную, проклятую эту любовь! В чем провинилась я, что ты велела мне полюбить воплощенного дьявола? Он перебил мужиков наших, что шли с братом Собеком, из-за него пан Костка, мессия крестьянский, предан был на пытку и смерть, он пробил мне голову золотой булавой, он пьет мужицкую кровь, он — крестьянский палач! За что же тону я в этой любви и сохну от нее, — а избавиться не могу? О владычица единая, будь благосклонна к моей молитве! Вырви из сердца моего молодого, из души моей Сенявского, пана Сенявы!
Она склонилась лицом к земле, а ее темные волосы, заплетенные в две косы, перевесились через плечи на лесной мох.
