В сторону бесчеловечности. О стихах Адама Плюшки
На карте новейшей польской поэзии все еще остается много белых пятен — точек, которые по каким-то причинам ускользают от литературной критики, постоянно преследующей актуальные академические интерпретационные и популярные культурные тенденции. Несомненно, одно из таких пятен — творчество Адама Плюшки, родившегося в 1976 году поэта, прозаика, рецензента, издателя и переводчика, который с конца девяностых годов прошлого века активно участвует в литературной жизни Польши. Хотя в течение двадцати лет Плюшка опубликовал двенадцать книг (в том числе восемь поэтических сборников), а в определенных кругах сумел занять очень сильную позицию и даже был номинирован на Вроцлавскую поэтическую награду «Silesius» и Литературную премию Гдыни (в 2015 году), нам редко встречаются длинные академические обсуждения его достижений, которые, несомненно, заслуживают гораздо большего внимания.
На фоне преобладающих в современной лирике поэтических высказываний автора «Набора для ругани» (2014), безусловно, выделяет заметная уже при первом знакомстве с его творчеством лингвистическая прозрачность. Несмотря на то, что Плюшка имеет в своем активе книгу стихов, посвященную французским философам, в том числе постструктуралистам (я имею в виду сборник «french love» 2006 года), его произведения очень редко тяготеют к тому, что мы называем поэтическим герметизмом: иными словами, при чтении они не оказывают читателю большого сопротивления.
В первую очередь поэт не воспринимает язык как подозрительное и ненадежное средство, поэтому, как правило, не прилагает особых усилий для тестирования его коммуникативных и миметических возможностей, как это делают многие его сверстники (например, Кшиштоф Сивчик, Роберт Круль) и поэты немного старше его (Анджей Сосновский, Мартин Сендецкий), вдохновленные в значительной степени именно французским постструктурализмом. Так в чем же суть творчества этого автора? Как проще всего определить доминирующую черту его необычного стиля? Некоторые критики уже обращали внимание на сфокусированность этих стихов на повседневности, на очевидное в них исследование тривиального и обыденного. Однако эти выводы, как мне кажется, слишком общие, и касаются они подавляющего большинства поэтических проектов, которые появились в литературном пространстве на рубеже веков — именно тогда польская поэзия почти полностью отказалась от метафизических претензий, в то же время поспешно адаптируя на нашей почве различные американские и французские традиции XX века.
Поэтому вкратце суть творчества интересующего меня в данном случае автора я бы изложил несколько иначе — в трех пунктах. Во-первых, величайшая загадка творчества Плюшки в его современной, зрелой форме связана с тем, что мы, читатели, не можем определить: то ли юмор поэта пропитан мощной дозой ужаса и насилия, то ли ужас описываемой им реальности сам по себе по какой-то причине обладает огромным комическим потенциалом. Во-вторых, неагрессивная социальная критика, которой занимается сегодня Плюшка, часто ассоциируется с его красноречивыми умолчаниями, а не с тем, что сказано в стихотворении, — произнесенные слова часто становятся лишь своеобразным контекстным каркасом для того, что не было сказано, но должно сыграть ключевую роль в композиции. В-третьих, наконец, творчество Плюшки определяется неким парадоксом, который не свидетельствует ни о слабых сторонах его проекта, ни о сильных, а, скорее, определяет его специфику. Хотя поэт выступает в своих текстах — особенно поздних — против антропоцентризма современного человека, он комментирует межвидовые отношения (в силу отсутствия других возможностей) с помощью языка-фундамента, на котором зиждется этот антропоцентризм. Несмотря на то что язык может служить одним из наиболее эффективных инструментов в борьбе за права животных, он всегда будет носить клеймо человеческого господства. Пока эти предварительные умозаключения могут показаться неясными — ниже я постараюсь раскрыть их более полно, проанализировав четыре новых стихотворения Адама Плюшки, представленных в этом номере.
Начнем с наиболее заметных тем, лежащих на поверхности. Автор сборника «Trip»(2005) в своих текстах особое внимание уделяет фигурам животных, и это, конечно, не случайно. На протяжении многих лет Плюшка активно пропагандирует веганский образ жизни, не только охотно рассказывая в интервью об этических причинах его собственного решения относительно исключения из рациона продуктов животного происхождения, но и способствуя — как редактор и переводчик — публикации книг, непосредственно посвященных вопросам прав животных (здесь я имею в виду, например, польские издания очерков Питера Сингера и Барбары Дж. Кинг). Я упоминаю об этом только в качестве отступления: эта биографическая особенность может нам кое-что подсказать, но, в конечном счете, не следует уделять ей много внимания, потому что мы имеем дело с автором, чье мировоззрение сформировалось, без сомнения, под влиянием модернистской традиции занятий литературой — его творчество не обязано отражать его убеждения и опыт. Даже если мы согласимся с тем, что произведения Плюшки сохраняют определенную формальную художественную автономию, они все равно будут выполнять функцию, важную с социальной точки зрения. Так пусть стихи говорят сами за себя.
Вступительная часть цикла, изящно названная «Песик», хотя и построена очень просто, является не только эффектной, но и прекрасно отражает суть творчества Плюшки. На первый взгляд банальные, казалось бы, перечисления различных видов активности, типичных для обычного домашнего животного, усиленные несколькими уменьшительными формами, появляются здесь на правах отрицания, чтобы в конечном итоге хорошее настроение читателя — уже «разомлевшего» под влиянием трогательных образов — улетучилось, как только он поймет всю брутальность главной мысли. Мы могли бы спросить: почему Плюшка почти варварским образом сопоставляет милые забавные восклицания о собачьих играх с танатологическим финалом стихотворения? На кону не инфантильное подстрекательство или даже программная провокация в стиле авангарда двадцатого века — речь идет о гораздо большем. Автор «Штиля» (2007) прекрасно понимает, что искусство воздействует на человека надлежащим образом только тогда, когда оно обращается к самым глубоким эмоциям, а, следовательно, литературные методы могут быть поддержаны холодным, интеллектуальным аргументом, — мы часто наблюдаем это, — но данный аргумент не должен быть основным инструментом в работе художника. Поэтому о самых важных делах Плюшка предпочитает рассказывать, не прибегая к дешевой педагогике и не вещая ex cathedra, а намеренно приводя читателя в изумление и вызывая у него сильное чувство дискомфорта. Однако эти «важнейшие дела» не всегда касаются смерти — иногда все наоборот, они скорее связаны с жизнью как таковой, воспринимаются как величайшая ценность, не подлежащая какой-либо иерархизации, зависящей от контекста. Именно поэтому реальность заглавного «песика» — фигуры, которая только кажется милой, потому что на самом деле она позволяет на уровне языка просто зафиксировать инструментализацию животных человеком, — оказывается у Плюшки такой насыщенной. Смерть «песика» должна выглядеть для читателя абсурдной и шокирующей, и чем эмоциональнее оказывается жизнь животного героя стихотворения, тем труднее игнорировать его, как выражается поэт, лень. Поэтому: да, Плюшка прибегает к определенному эмоциональному шантажу, но не для того, чтобы достичь быстрого эффекта или показать, насколько он эмпатичный автор. Вызывая крайние эмоции, он дает понять, насколько сильна в современном обществе межвидовая несправедливость, уже почти не замечаемая нами. Только воспринимая животную жизнь как жизнь, не подчиненную человеческой деятельности и капризам, а полностью автономную по отношению к ним, мы можем увидеть неприглядную правду о наших отношениях с представителями других видов: как правило, они вовсе не симбиотичны, как мы хотели бы их видеть, а основаны на насилии и крайней объективизации другого.
Подобную, казалось бы, инфантильную идиому Плюшка использует в стихотворении «Ну вот, пожалуйста», снова заставляя реципиента задуматься над смертью при довольно гротескных обстоятельствах. В нежных и псевдоэмпатичных мини-зарисовках зяблика, воробья и кошки, естественно, не было бы ничего эксцентричного, если бы они не вызывали образы трех очаровательных существ уже после их смерти. В конечном счете и вопреки первым ощущениям читателя, по-настоящему инфантильным оказывается, конечно же, не столько сам язык поэта, сколько наше собственное лицемерие, позволяющее нам с легкостью провести границу между животными, которых мы персонифицируем, которыми восхищаемся и любим, и теми, которых без угрызений совести поедаем. Плюшка в своих стихах не оценивает, не критикует напрямую распространенные привычки, а сознательно вызывает раздражающее совесть беспокойство, заставляя нас задаваться вопросами на неудобные темы: почему нас трогает образ кошки, сбитой автомобилем и пожираемой червями, если мы смотрим себе в тарелку, лишь пожимая плечами? В этом стихотворении проявляется еще одна особенная черта стиля Плюшки: его поэзия часто вызывает крайние эмоции за счет того, что в ней не сказано, на что только слегка и ненавязчиво намекают слова, всегда произносимые как будто чересчур спокойно. Поэт играет порой очень жестко: он обращается к самым глубоким эмоциям читателя, заставляя его занять более эмпатичную позицию по отношению к нечеловеческим существам, и все только для того, чтобы незаметно обратить его внимание на полное отсутствие у него в повседневной жизни сочувствия к «менее любимым» животным, чрезмерно эксплуатируемым в молочной промышленности, которых выращивают на убой, убивают ради меха или держат в клетках на потеху толпы.
В чуть более длинном тексте из цикла «Наводнение в Грузии / BBC News» поэт из Забже также не щадит человеческое общество и приходит к неприятным выводам — хотя и на этот раз претензии подаются читателю с большой дозой черного юмора. Взяв за отправную точку реальные события, произошедшие в июне 2015 года (речь идет о наводнении в Тбилиси), Плюшка в кривом зеркале представляет возможные последствия наших действий, причиняющих страдания представителям других видов. Во время наводнения был затоплен тбилисский зоопарк, в результате чего многие из находившихся в нем животных, в том числе те, которые представляют непосредственную угрозу жизни и здоровью местных жителей, сумели выбраться из клеток и закрытых вольеров. Освещение этого события в СМИ выглядело нелепо, полностью обнажив то, что (по мнению автора) с нами не так: полное опредмечивание живых существ и подчинение их существования человеческим развлечениям вовсе не кажется нам неуместным или неприемлемым до тех пор, пока они не направлены против нас. Трудно однозначно сказать, должна ли паника, царившая в городе во время этих шокирующих событий, запечатленных с перспективы поэта, вызывать ужас или смех. В самом инциденте, произошедшем в действительности, конечно, нет ничего смешного, но подобную реакцию может вызвать у нас высмеиваемый Плюшкой язык СМИ, подходящий сегодня, скорее, для поиска дешевых сенсаций и провоцирования коллективной истерии, чем для информирования о реальных угрозах. «Адский вихрь», в который превратился Тбилиси, из уст ведущего, передающего речь пресс-секретаря зоопарка, звучит как фраза из второсортного боевика: поскольку мы превратили информационные каналы в огромную машину для зарабатывания денег посредством продажи банальных развлечений, мы не располагаем инструментами, которые позволяли бы быстро и достоверно передавать сообщения, спасающие жизнь. Если к этому добавить тот факт, что в ситуации все еще продолжающейся угрозы диктор Би-би-си уже сообщает о предполагаемых материальных потерях, понесенных городом, лирические псевдоновости становятся еще более абсурдными. Плюшка — сохраним тон его черного юмора — не оставляет от нашей цивилизации камня на камне: наш образ жизни, ориентированный в первую очередь на потребление превращенных в товар благ и пустые развлечения за счет других, не только угрожает нашей собственной безопасности, но и в случае реальной угрозы не позволит нам эффективно противодействовать кризисной ситуации — в конце концов, любая информация, правильно поданная, может в буквальном смысле оказаться на вес золота. Необходимо отметить, что необычная тема, поднятая здесь автором, не является чем-то новым в его творчестве: текст явно отсылает нас к стихотворению «Гибнут львы в Багдаде / BBC News», которое Плюшка опубликовал в своем последнем сборнике «Набор для ругани». В основу стихотворения легло, естественно, вторжение американских войск в Ирак в 2003 году, во время которого был разрушен багдадский зоопарк.
Хотя автор «Авось» (2003), как я уже упоминал во введении, в своих стихах остается ясным и понятным большинству читателей, это еще не означает, что ему не удается вдохновлять нас авангардными речами и экспериментами с композицией текста — это хорошо видно в стихотворении «Аэрогриль». Две нерегулярные строфы стихотворения сопоставлены друг с другом на условиях, диктуемых первой из них: настроение истощения создает онирическую атмосферу, позволяющую немного упростить правила, которые обычно определяют язык поэта и безукоризненную логику его аргументации. В конце концов, худенький каракуль, возникающий в воображении сразу после закрытия век, — это овцы, которых считают перед сном, появляющиеся на правах еще одной — а как же иначе — жестокой шутки автора (Плюшка не был бы самим собой, если бы не обратился к породе овец, ассоциирующейся в первую очередь с меховой промышленностью). Вот почему более короткая вторая строфа, кажется, вызывает скорее размытые в подсознании говорящего сновидения, чем реальные образы, которые можно было бы легко отразить в литературно-критическом комментарии. Тем не менее, внимательное чтение позволяет увидеть, что именно здесь Плюшка наиболее решительно выступает против антропоцентрической гегемонии современного мира. Отчасти это происходит именно из-за своеобразной «иррационализации» выводов, которые мы здесь наблюдаем. В этом стихотворении язык уже не ведет нас прямо к заключению, способному вызвать эмоциональный хаос, что позволило бы логически (то есть, в принципе, по-человечески) доказать наши преступления, а после всего еще раз почувствовать моральное превосходство — превосходство не над животными, а над людьми, не соблюдающими принципы межвидовой справедливости и кажущимися, вот именно, «озверевшими». На этом примере прекрасно видно, как трудно избежать хорошо известных, но все же опасных ловушек антропоцентрической мысли. Логос всегда в какой-то мере будет врагом того, что по своей природе другое, даже когда рационализм будет способствовать распространению более эгалитарного видения общества. Плюшка не сомневается в этом: мы никогда полностью не решим проблему уничтожения планеты человеком, если будем руководствоваться исключительно собственным разумом.
Однако стихотворение «Аэрогриль» бьет по антропоцентризму другим, более традиционным способом. Образ скачущих коней, купающихся в эстуарии, естественно, может показаться немного банальным, но автора, похоже, это не особо заботит. Гораздо больше, чем оторванный от повседневной жизни критерий поэтической оригинальности, его занимает точное выражение в словах чувства, почти полностью чуждого современному человеку. Вслед за Плюшкой, то есть не стесняясь простейших выводов, мы могли бы назвать это чувство «свободой». Имея под собой онирическую основу, межвидовой дисбаланс на мгновение нарушается: «мужезвериный» конь оказывается субъектом известной нам реальности, ибо именно он воспринимает мир так, как мы можем только мечтать. Получается, что человеческий язык, ежедневно позволяющий нам рационализировать насилие, которое мы ежедневно совершаем над представителями других видов, в какой-то степени может служить совершенно иным целям. Эту парадоксальную природу слова Плюшка использует для того, чтобы дать читателю суррогат этой настоящей, нечеловеческой автономии.
Проблемы, описанные выше, характерны для позднего творчества Адама Плюшки, но это еще не означает, что мы обсудили все темы его творчества, достойные внимания. Обзорная форма очерка, безусловно, требует некоторых упрощений, но я считаю, что основные проблемы в нем удалось отразить. Задача, которую ставит перед собой поэт, носит как эстетический, так и этический характер, и отличается неизменным, неразрешимым противоречием: рационализм отражает здесь, прежде всего, величайшие преступления рационализма. Начать с языкового акта и закончить аффирмацией того, что бесчеловечно, — сложнейшая задача, но именно поэтому она заслуживает признания.
