Ян Кохановский
Вскоре после смерти Кохановского малдший его современник, Себастиан Кленович, опубликовал стихотворение, посвященное его памяти, в котором призывал «славянские земли» оплакивать невознаградимую утрату, рисовал им картину скорби, охватывающей всю природу. Элегия Кленовича была показателем отношения просвещенных соотечественников к гениальному поэту. И сам он при жизни не сомневался в значительности своего призвания:
Известен стану я Москве и басурманам,
И света жителям иного — англичанам,
Испанцу храброму и немцам, и народу,
Который Тибра пьет глубокоструйну воду.
Перевод Л. Мартынова
Уверенность эта имела прочные основания. В лице Кохановского польская литература впервые выдвинула художника европейского значения. Если деятельность Рея была отмечена в первую очередь печатью реформации, то в поэзии Кохановского нашло ярчайшее выражение и влияние гуманизма. На первом плане у него всегда человек, взятый в его подлинной, земной жизни, в многогранности духовного облика, переживаний, чувств и настроений, изображенный со всеми радостями, огорчениями и стремлениями. Претворяя в сокровища поэзии собственный житейский опыт, Кохановский был чуток ко всему, что окружает человека, воспевал красоты природы, радости дружбы и семейной жизни, родную землю, славил и утверждал жизнь.
Как и все представители гуманизма, Кохановский испытал сильнейшее воздействие античной культуры. Очень немного у него произведений, которые так или иначе не были бы связаны с античным миром, с поэзией древних. Некоторые из них являются просто переложениями классических авторов. При этом Кохановский никогда не утрачивал собственной поэтической индивидуальности. Переделывая, например, стихи любимца Горация, он оставался прежде всего поляком XVI в., переосмыслял заимствованное в соответствии со своим временем и особенностям таланта. Никогда он не оставался глух к событиям, переживавшимся его родиной, порой посвящал им целые произведения, движимый патриотическим беспокойством за судьбы своей страны. «Если кому дорога в небо открыта, то тем, кто служит отчизне», — писал Кохановский.
Ян Кохановский родился в 1530 г. в деревне Сыцине, в Радомском крае. Отец его, среднепоместный шляхтич, был радомским коморником, затем судьем на Сандомирщине. О детских и школьных годах будущего поэта известно только, что в 1544 г. он был записан в число студентов Краковского университета. Долго ли он там пробыл и когда оставил Краков, мы не знаем. Но с полным основанием можно считать, что именно здесь было положено начало изучению Кохановским античных авторов, произошло первое знакомство с гуманистическими сочинениями. Где находился и что делал Кохановский в период с 1547 до 1551 г., не вполне ясно. Высказаны предположения, что он учился в каком-нибудь немецком университете или же провел эти годы при одном из магнатских дворов. Со второй половины 1551 и по меньшей мере до апреля 1552 г. Кохановский находился в Крулевце (Кенигсберге), занимался, по всей верятности, в местном университете, который был известен тогда как один из центров протестантизма, и снискал покровительство щедрого мецената, поддерживавшего польских лютеран, князя Альбрехта Прусского. В середине 1552 г. он отправляется в Италию и поступает в Падуанский университет, являвшийся средоточием гуманистической культуры. Кохановский слушает лекции видных ученых и среди них Франческо Робортелло, первоклассного филолога, знатока античности, снискавшего известность своими комментариями к поэтикам Аристотеля и Горация, овладевает латинским и греческим, а также итальянским языками и самым основательным образом изучает античную литературу. От филолога того времени требовалось и умение сочинять латинские стихи — и в этой области Кохановский обнаруживает блестящее дарование. Важное значение должен был иметь и тот факт, что как раз в эту пору в Италии выступало направление, боровшееся за приоритет национального языка в качестве литературного, и именно в Падуе велись по этому поводу оживленные споры.
Пребывание Кохановского в Италии, завершившееся посещением Рима и Неаполя, длилось до первой половины 1555 года. В Польшу он вернулся ненадолго: с середины 1555 до апреля 1556 г. он снова находится в Крулевце, при княжеском дворе и университете, выезжает оттуда из-за болезни глаз, чтобы затем снова направиться в Италию. Правда, смерть матери заставляет поэта опять вернуться в Польшу, но в том же году (самое позднее — в начале 1557) он все же едет в Падую и продолжает занятия до конца 1558-го или начала 1559 года. На родину он возвращается морем с непродолжительной остановкой во Франции. ВПариже Кохановский встречается с крупнейшим французским поэтом того времени Пьером Ронсаром. Заграничные поездки определили, по крайней мере на последующее десятилетие, круг ближайших друзей поэта, также учившихся в Италии, принадлежавших к числу образованнейших поляков, занявших видное положение при дворе (Гурницкий, филолог Нидецкий, прозаик Тшесецкий и другие).
После окончательного приезда Кохановского на родину (май 1559 г.) его материальные средства оказались незначительными: из нескольких отцовских деревень на его долю пришлась после раздела лишь половина Чернолесья (Чарноляса). Блестяще образованный поэт начинает службу при магнатских дворах. При этом бросаются в глаза его контакты с вождями польской реформации. Среди них был, например, магнат Миколай Радзивилл Черный, супруге которого Кохановский посвятил поэму на библейский сюжет «Сусанна» (на польском языке, опубликована ок. 1562). Известно, что в 1563 г. поэт служил при дворе другого видного кальвиниста — люблинского воеводы и коронного великого маршалка Яна Фирлея. В литературе высказывалось предположение, что и сам Кохановский был одно время сторонником реформации и лишь позже окончательно избрал католицизм. Во всяком случае фактов активного его участия в религиозных распрях мы не знаем. Зато известно, что Кохановский служил при дворе коронного подканцлера и краковского епископа Филипа Падневского. В первой половине 60-х годов завязывается его многолетняя дружба с епископом плоцким, а позднее краковским, и тоже подканцлером, образованным гуманистом — Петром Мышковским. Его покровительство приносит поэту доходы с пары церковных бенефиций. А примерно с 1564 г. он служит при двре Зигмунта II Августа и получает титул королевского секретаря.
Если судить по произведениям Кохановского, в придворном кругу он занял заметное положение, был на дружеской ноге с некоторыми из видных магнатов. Участвовал он и в пародийных собраниях так называемой «бабинской республики», веселого кружка, осмеивавшего порядки своего времени. Популярно было в придворном кругу и его поэтическое дарование: Кохановский в эти годы много пишет, чаще по-польски, реже по-латыни, как в серьезном, так и шутливом жанре (он-то особенно ценился в дружеских собраниях) поэмы, элегии, послания, «фрашки», эпитафии, первые песни. Но отношения с королем сложились — но неясным для нас причинам — не наилучшим образом, прочного его расположения Кохановский не приобрел. Карьера — ни светская, ни духовная (о которой он одно время всерьез подумывал) — поэту не удалось. В 1569 или в начале 1570 г. Кохановский оставил службу при дворе и поселился в своем Чернолесье, где и прожил до самой смерти. Этот период его жизни так и принято называть «чернолесским». В первой половине 1575 г. он женился на Дороте Подледовской и вскоре погрузился в семейные и хозяйственные заботы. Сельские труды, досуги и радости занимают в его поэзии все большее место. Но полного устранения от общественных дел не происходит. После смерти последнего из Ягеллонов поэт поддержал кандидатуру Генриха Валуа и, по всей вероятности, выезжал в Краков, когда встречали вновь избранного короля. В 1575—1576 гг., в период второго «бескоролевья», он снова участвует в событиях, выступая за австрийского кандидата или царевича Федора Ивановича. После избрания на престол Стефана Батория намечается сближение поэта со двором, не заставившее, однако, Кохановского оставить Чернолесье и поступить на службу. Внимание к поэту, чья известность росла, хотя распространялись его произведения больше в рукописях, проявляет всесильный канцлер Ян Замойский. 12 января 1578 г. в честь обручения последнего с Кристиной Радзивилл была в присутствии короля поставлена трагедия Кохановского «Отказ греческим послам». С этого же времени поэт начинает готовить к изданию свои произведения, как новые, так и написанные раньше.
Умер Кохановский 22 августа 1584 г. в Люблине, куда ездил по семейным делам.
Первые издания произведений Кохановского приходятся на первую половину 60-х годов. Это большею частью поэмы. После упоминавшейся выше «Сусанны» увидела свет (между 1562 и 1566) поэма «Шахматы», отличающаяся изяществом яязыка и формы. Это была, как отмечал сам Кохановский, переделка произведения итальянского гуманиста Виды «Игра в шахматы». Но, взяв из него сюжетную основу, польский поэт перенес действие с Олимпа на землю, в датское королевство, богов заменил людьми. Шахматное состязание превратилось у него в спор претендентов на руку датской королевны, предназначенную в награду победителю, изображено было как настоящая война, чрезвычайно экспрессивно, вместе с тем не без шутливо-юмористических интонаций. За некоторыми подробностями действия угадываются и элементы польской придворной жизни.
Среди произвдений «придворного периода» достойна внимания написанная между 1567 и 1570 гг. Небольшая поэма-элегия «Муза», расцениваемая как первое в польской литературе выражение своеобразного «поэтического индивидуализма». Автор ее констатирует различие между долей поэта и стремлениями современников, не ценящих его труда («Себе пою и Музам»). Но одновременно выражается надежда на увенчание теперешних усилий будущей славой, на то, что отнятое «нынешним временем» «вознаградит с лихвою век позднейший!»
Поэмы «Согласие» (1562, изд. 1564) и «Сатир или дикий человек» (1562 или 1563, изд. ок. 1564) носят сатирико-дидактический характер, тематически связаны между собой и среди произвдений Кохановского принадлежат к числу таких, где наиболее непосредственно выражено актуальное политическое содержание. В литературе упрочилось мнение, что написание их было стимулировано извне, и подчеркивается близость высказанных в поэмах идей выступлениям Падневского и Мышковского (это не мешало автору критически отзываться о духовенстве). По всей вероятности, взгляды Кохановского совпадали с позицией его покровителей.
В «Согласии» с наибольшей определенностью запечатлено отношение поэта к религиозной борьбе того времени. Суть его сводилась к следующему: всякие распри и разногласия только ослабляют страну, уменьшают способность к отражению внешнего натиска, парализуют правосудие. Кохановский далек от того, чтобы стать ярым сторонником одной из партий: крайности — что характерно для его просвещенного гуманизма — поэта не привлекают. Ни в коей мере не является для него авторитетом польское духовенство, порицаемое в поэме за склонность к роскоши и праздности, необразованность даже в сфере богословия. Равно неодобрительно относится Кохановский и к черезмерному рвению в вопросах веры, вмешательству мирян в догматические споры, только усугубляющему раздоры. Неизмеримо важнее, по его мнению, другое: сохранение мира и согласия перед лицом турецкой опасности, забота о государстве, о всеобщем благе. А вопросы религиозные вполне можно вполне можно, считает поэт, оставить на усмотрение созванного в тот момент Тридентского собора.
Вторая поэма положила начало своеобразному сатирико-дидактическому жанру старопольской поэзии, преемниками Кохановского многократно цитировалась и использовалась как образец, причем перенимался и ее пафос (противопоставление древних доблестей порокам современного поколения), и в ряде случаев художественное оформление: введение в сатиру на польский обычай античного мифологического персонажа, который и произносил нравоучительный и обличительный монолог. Слова порицания автор «Сатира» обращает к шляхетскому сословию в целом. Он упрекает соотечественников в том, что они забыли «рыцарскую науку» и превратились в «купцов и пахарей» («Все дело на волах тащиться спозаранку, везти по Висле хлеб, потом доставить к Гданьску»). Поэта беспокоит повсеместное падение нравов шляхты, ее спесивая заносчивость, погоня за роскошью, страсть к сутяжничеству. Выгоды государства требуют, по Кохановскому, чтобы каждое сословие следовало своему призванию и не выходило из его рамок. И поэт ставит в пример настоящему доброе старое время, когда «пахаря дело было блюсти поле, а шляхта рыцарским тешилась ремеслом», слава была «всем богатством», когда не было религиозных смут, ибо поляк «умом и не дерзал проникнуть вБожьи тайны». Напомнив о поражениях последних лет, видя турецкую и немецкую угрозу, он предсказывает в будущем еще большие беды. Не одобряет Кохановский (хоть он и сам учился за границей) отправки шляхетских сыновей за наукой в чужие края, считая необходимым добиться процветания отечественных школ (прежде всего переживавшей в его время упадок Краковской академии, куда в прошлом «из отдаленных стран съезжались... учиться»), так чтобы их не стыдно было «с сорбоннами сравнить». Посвятив поэму Зигмунту II Августу, автор заканчивает ее рассуждениями о воспитании правителя, которые вкладывает в уста другого персонажа античной мифологии — добродетельного кентавра Хирона.
Последующие поэмы Кохановского в общем подтвердили, что эпический жанр не слишком увлекал его и не был его призванием. Поэмы «Знамя или прусская присяга» (1569) была написана по случаю принесения ленной присяги князем прусским Альбрехтом. Поэт обращается к истории отношений между Речью Посполитой и Тевтонским орденом. Он напоминает ее читателю, описывая изображение на знамени, под которым присягал князь, картины, отражающие отдельные эпизоды этих взаимоотношений. Прием этот был подражанием знаменитому описанию Ахиллесова щита из «Иллиады». Поэма завершается хвалой в честь заключенной тогда же польско-литовской унии и короля.
Совсем невыразительна панегирическая поэма «Поход на Москву» (1583). Это, в сущности, стихотворная переработка походного дневника гетмана Радзивилла, командовавшего литовскими войсками, вторгшимися в пределы Московского гоударства. Она перегружена второстепенными эпизодами и сухими деталями, художественно никак не обработанными.
В политической поэзии Кохановского стоит отметить латинский стихотворный памфлет, являющийся ответом французу Филиппу Депорту, который принадлежал к свите Генриха Валуа, вместе с ним бежал из Польши, после чего написал «Прощание с Польшей», злобный пасквиль на польскую природу, быт и нравы. Кохановский озаглавил свой ответ «Gallo crocitanti» («Кукарекующему петуху»), с редкой язвительностью обрушился как на Депорта, так и на французов вообще и одновременно с великой патриотической горячностью произнес хвалу своей родине. Характерен для Кохановского и интерес к прошлому своего народа. На исторические факты он ссылается как в «Знамени», что мы уже видели, так и в отдельных «фрашках» и песнях. Есть данные о его знакомстве с хрониками. Об элементах критического отношения к последним говорит прозаическое рассуждение Кохановского относительно «Истории о Чехе и Лехе...» — свидетельство того, что интересовало его и происхождение польского племени, а также других славянских племен.
Драма «Отказ греческим послам» (опубл. 1578) осталась в творчестве Кохановского лишь эпизодом, автором не слишком ценилась, рассматривалась как не получившая окончательного завершения. Но для отечественной литературы она была явлением новым и оригинальным (напомним, что драмы Рея были скорее диалогами и для сцены не предназначались). Образцом, которым руководствовался автор, была античная трагедия (в подобном стиле писали и итальянские драматурги первой половины XVI в.). Сюжетную основу составил эпизод из событий, воспетых в «Иллиаде», а именно в III песне (ее Кохановский переводил). Дополнительные подробности поэт позаимствовал из популярной средневековой «Троянской истории». Основные стилевые особенности античной трагедии и драматургические приемы древних авторов были Кохановским сохранены и использованы. В его произведении ограничено число действующих лиц: на сцене появляюется одновременно не более двух (как исключение — трех) персонажей, высказывающихся в монологах и диалогах. Сцены в драме разделяются выступлениями хора. Действие ее происходит в одном и том же месте, в течение короткого отрезка времени, а о событиях, свершившихся за сценой, рассказывает гонец. Встречаются в драме и параллели с конкретными произведениями античных авторов, свидетельствующие о прямых влияниях: рассказ о заседании совета схож, например, с рассказом о суде над Орестом из трагедии Сенеки «Агамемнон». В основной своей части произведение Кохановского написано 11-сложным размером и при этом белым стихом, который применялся уже итальянскими драматургами, но для польской поэзии был новшеством. При всем этом он не следовал проблематике, для античной трагедии характерной, а создал скорее драматическую картину в нескольких сценах, причем события освещал преимущественно с гражданско-политической точки зрения. Соответственно этому выбирается момент действия и строится содержание произведения. Вначале мы узнаем о прибытии в Трою Улисса и Менелая, требующих возвращения Елены, похищенной Парисом-Александром. Те, кто правит Троей, должны выбрать: мир или война, частная прихоть или государственный интерес, справедливость или насилие. Александр безуспешно пытается склонить на свою сторону добродетельного гражданина Антенора. Елена (следует ее диалог с мамкой) в тревоге ждет решения своей судьбы. Прибывший посланец сообщает о том, что грекам отказано в их требованиях, и подробно рассказывает о заседании совета. После сцены, в которой появляются возмущенные отказом послы, следует диалог между Приамом и Антенором, упрекающим царя за легкомысленное потворство сыну, которое может повлечь за собой войну. Вслед за этим в монологе Кассандры предсказываются последующие события, и в их числе — гибель Трои. Наконец появляется начальник береговой стражи с вестью, что тысяча греческих галер стоят, готовые напасть на Трою.
У Кохановского не следует искать ни трагизма, характерного для шедевров античности, связанного с судьбами личности, с конфликтами человеческих страстей и общественных установлений, ни соответствующей всему этому психологической углубленности. Но наличие трагического пафоса в его произведении несомненно. Он находит свое выражение в теме неизбежной грядущей гибели Трои, которую не могут предотвратить те, кто видит зло и сознает грозящую опасность, в теме подтачиваемого внутренними распрями государства. При этом мотив обреченности Троянского цартсва по мере развития дейстивя звучит со все большей силой, достигая высшей точки в пророчестве Кассандры, которое сразу же начинает сбываться. Конфликт же драмы состоит с толкновении эгоистического и аморального своекорыстия (Александр) с гражданственно-правовым началом (Антенор), терпящим в итоге поражение. Гражданская мысль поэта находила в драме непостредственное выражение и в споре Антенора с Александром, и в упреках Антенора слабодушному Приаму, и, наконец, во вложенном в уста хора прямом обращении к тем, кто правит обществом, «держит в своих руках людское правосудие». Им автор напоминает об обязанности «печься не столь о своем, сколь о всем роде человеческом», о том, что выше их стоит Божья справедливость, о том, что «пороки правителей города сгубили и до основания разрушили обширные царства».
Все это в высокой степени способствовало приближению драмы Кохановского к тогдашнему польскому зрителю и читателю. В ней довольно много и конкретных деталей, взятых из польской действительности. Например, рассказ о совете троянских мужей содержит указания на обстановку, в которой проходили заседания польского сейма. В диалоге Александра и Антенора мы встречаем намеки на порчу общественных нравов в Речи Посполитой (подкуп влиятельных лиц, своеволие знатных и т.д.). Это же можно сказать о жалобах греческих послов, возмущающихся Троей, где «бессильны законы, нет места справедлиовсти и все надо покупать на золото». В речи Антенора, который говорит Приаму о грозящей войне и советует «все гавани и замки пограничные припасами и людьми обеспечить», готовить войско и следить за действиями неприятеля, можно видеть отклик на обстановку в Польше накануне войны с Москвой.
Наиболее выразительными в художественном отношении оказались те места драмы Кохановского, где сказалась сильнейшая сторона его творчества — лирический элемент. Любопытно, что один из хоров (тот, где речь идет о моральной ответственности властителей) вошел одновременно в цикл «Песен». Некоторые фрагменты драмы можно рассматривать как своеобразные лирические шедевры, знаменующиеся, пожалуй, наибольшим проникновением в дух античности (хор, заключающий диалог Улисса и Менелая: «О, белокрылая плывунья морская...»).
Лирические жанры дали наибольший простор реформаторской деятельности Кохановского в польской поэзии. Лирика наиболее отвечала темпераменту и характеру поэта, основному направлению его дарования. К ней он обращался в течение всей жизни. Но с опубликованием сборников не спешил: в 1579 г. увидело свет переложение паслмов Давида, в 1580 — латинская «Книжица лирики» и цикл «Тренов». Большинство же лирических произведений Кохановского, распространившихся перед этим в рукописи, напечатаны были лишь в год смерти поэта и даже позже, хотя подготовлены и объединены в сборники были частично самим Кохановским. В 1584 г. вышли его латинские стихотворения — «Четыре книги элегий, а также фрашки этого же автора или книжечка эпиграмм». В том же году появилось трехтомное собрание «Фрашек», а в 1586 г. — два тома «Песен». Наконец, стихотворения, не вошедшие в указанные сборники, были изданы в 1590 г. под общим названием «Фрагменты».
Ранние латинские элегии Кохановского были преимущественно любовного содержания. И формою, и складом выраженных в них чувств они свидетельствовали, что образцом для автора служили произведения античных лириков, в первую очередь Тибулла (что подчеркивалось и упоминаемым в них именем Лидии). Другим античным жанром, который опробовал Кохановский в своем латинском творчестве, была эпиграмма. Но с гораздо большим размахом жанр этот, названный по-польски «фрашкой» (т.е. «шуткой», «безделкой»), представлен в той части наследия поэта, которая создавалась на родном его языке.
Близкие к античному пониманию эпиграмматического жанра, фрашки Кохановского были весьма разнообразны по своему содержанию, преимущественно, хотя и не обязательно, шутливо-сатирическому. Сам автор говорил, что на его страницах встречаются «смех» и «шутка», «песни, танцы и застольные беседы», ибо «степенность» не в духе времени. Это были короткие стихотворения, подчас двустишия и четырехстишия, лишь в исключительных случаях они выходили за пределы 20 строк, как бы нарушая в этом случае жанровые границы, переходя в другой излюбленный поэтом жанр — песню. К фрашкам Кохановский отнес и ряд своих переделок из анакреонтической лирики. Переделка сопровождалась подчас внесением заметного польского элемента — и, напротив, в оригинальных стихотворениях часты упоминания античных имен и мифологических персонажей. Писались фрашки в период расцвета дарования Кохановского: наибольшее их число приходится, по-видимому, на время пребывания поэта при дворе, но многие возникли и в Чернолесье.
С придворной жизнью связано, надо полагать, большинство фрашек любовного содержания. Тон их то мадригальный, то элегический, то бурно жизнерадрстный, а иногда — шутливо-фривольный. Воспевание любви, ее радостей и страданий сменяется мольбами и укорами в адрес холодных и неприступных или непостоянных и ветреных красавиц. При этом трудно определить, скрываются ли за упоминаемыми поэтом именами (Ядвига, Магдалена и встречающаяся наиболее часто Ганна) реальные лица, или же мы имеем дело с образами условно-собирательными. Вообще же автор «Фрашек» не избегает обращений к конкретным адресатам, часто называет по имени своих современников, знакомых, приятелей или говорит о них так, что читатель без труда узнает, о ком идет речь, будь то в дружеских посланиях, в эпитафиях серьезного (а подчас иронического) содержания, будь то в шуточных миниатюрах, в насмешливо-язвительных выпадах.
Сатирическое осмеяние человеческих пороков и слабостей вообще («На гордеца», «О зависти», «На алчного», «На пьяного» и т.д.) сочетается во «Фрашках» с созданием галереи конкретных персонажей, лично известных автору, принадлежавших преимущественно к придворному кругу. Иногда Кохановский вышучивает их мелкие слабости, внешность, участие в забавных происшествиях («Юсту», «Якубу», «Бартошу», «На Конрата», «На Матуша», «На Петра» и др.), иногда красочно живописует тогдашние забавы, похождения и застольные беседы, разделяя вольно-жизнерадостное настроение своего окружения, а иногда довольно строго осуждает свое время, противопоставляя ему страну — в том же духе, как и в политических своих поэмах («На шляхтичей», «Станиславу Ваповскому» и т.д.). Поэт заявлял, что он хочет, даже не одобряя «чужого обычая», чтобы страницы его книг задевали «проступки, а не персоны». Но при этом насмешка его бывала подчас весьма злой. Стоит отметить, что она не миновала и лиц духовного звания, представленных в одном ряду с грешными мирянами и не возвышающихся над их нравственным уровнем («О капеллане» и др.). Выводимые во «Фрашках» персонажи не подают доброго примера пастве и способны завести ее разве что в ад («На нунция»), а некоторые откровенно признаются, что ни за какие блага не хотели бы «так поступать, как учат в костеле» («О проповеднике»). Своеобразное коллекционирование персонажей дополнятеся у Кохановского, создавая в итоге живую картину нравов, и юмористической записью забавных происшествий, случившихся в его окружении (реже встречаются отклики на события достаточно значительные, как, например, на открытие моста в Варшаве, запечатленное в трех фрашках). Иногда на основе действительного случая, куда реже — в результате пересказа популярного анекдотического мотива, возникают как бы миниатюрные стихотворные фацеции, увенчиваемые зачастую остроумной концовкой, неожиданной репликой, игрой слов. Вот, например, концовка фрашки «О докторе испанце», который спасается от пьяной компании, забравшись в постель до ужина, но собутыльники насильно вламываются к нему:
«Одна ведь чарка, доктор, не вредна!»
А он в ответ: «Ох, если бы одна!»
Мы от одной до девяти добрались.
У доктора мозги перемешались.
«Беда мне пить порядком круговым:
Лег трезвым спать я, встал же — пьяным в дым!»
Перевод Вс. Рождественского
Обилие наблюдений подкреплялось во «Фрашках» мастерством рассказчика и стихотворца, умением достигнуть выразительности самыми минимальными средствами. В этом жанре Кохановский отдавал решительное предпочтение жизненному материалу над литературными стимулами. Но случалось ему и подчеркнуто домонстрировать свое версификаторское искусство (например, во фрашке «Раки», приобретающей противоположный смысл, если каждую строку читать справа налево).
Одновременно многие из фрашек представляют нам личность самого автора, являясь подчас даже материалом для его биографии («Лесам и горам»), для характеристики его духовного облика. Поэт рассуждает о мире и оБоге, о суетности земных забот, о кратковременности жизни («О жизни человеческой», «На розу», «Эпитафия Косу» и т.д.), о несовершенстве человеческой природы. Все это не заглушает, однако, жизнеутверждающего в целом тона его «Фрашек». Аналогично этому Кохановский с нарочитым пренебрежением отзывается подчас о своих стихотворных «безделках», но в то же время обнаруживает серьезность своего взгляда на поэзию и обращается к музам:
Прошу лишь не обречь стихов моих на гибель,
Дабы, когда умру, их слава шла на прибыль.
Перевод Л. Мартынова
Иные стороны мировосприятия Кохановского раскрываются в циклах его «Песен». Тут менее сказывался его темперамент, мнее проявлялась его личность в отношениях с повседневностью. Дисциплинирующую роль играли эстетические пристрастия, осбенно почитание польским поэтом Горация, с его вкусом, стремлением к соразмерности и завершенности формы, конструктивным отношением к действительности, чувствительностью к умеренным житейским радостям, благам «золотой середины» и душевного спокойствия, красотам природы. Весьма полно проявились в «Песнях» склонность польского поэта к размышлению о мире и человеке, тонкое чувство прекрасного, гармоническое ощущение действительности. Он и в этом жанре не отказывается от нравообличительных мотивов (18-я песня I книги — осуждение пьянства, 19-я — насмешка над перезрелой красоткой), от оценки современности (сетования над пренебрежением шляхты к ратному делу — кн. I, п. 1-я), от выражения патриотических чувств (горько-негодующий отклик на опустошительный татарский набег 1575 г. — кн. II, п. 5-я). А доминируют в «Песнях» медитативные, созерцательные и умеренно-гедонистического тона. Релизиозное настроение 25-й песни из II книги («Чего ты хочешь, Господи, от нас за щедрые дары Твои?») становится как бы обрамлением для прославления поэтом-гуманистом богатства и величия мироздания, хвала Богу превращается в гимн природе, строгий по форме, проникнутый глубоким и искренним лиризмом. Говорит Кохановский и о том, что все житейское, человеческое (в том числе богатство и власть) ничтожно в сравнении с вечным (кн. I, п. 16-я), что если непрерывен круговорот природы, то невозвратна молодость и неизбежна смерть. Но грусть соединена обычно в «Песнях» со спокойным настроением, с поисками утешения. Утешения же человек должен, по Кохановскому, искать в добродетели, в духовной независимости, в разумном пользовании теми благами, которые приходятся на его век («Пусть не останется нетронутым, что в наши руки попало», кн. I, п. 14-я), положившись на волю Провидения, ибо «тщетно мыслить о том, что будет с нами после». И преобладающее звучание получают бодрые, жизнелюбивые аккорды: человека тешит и застольный кубок, и беседа с друзьями, и любовь, и природа. Светлое чувство в душе поэта рождают и наступающая весна (кн. I, п. 2-я; кн. II, п. 9-я), и знойное лето (кн. II, п. 7-я). Пейзаж Кохановский рисует с простотой и определенностью: это сельский польский пейзаж, зеленые леса, цветущие луга, стадо над рекой. Он остается таким, даже если вторгнется в него на мгновение что-либо из античного реквизита (пастушок, игрою на свирели забавляющий «лесных фавнов», — кн. II, п. 20-я). Лиру Яна из Чернолесья вдохновляли приметы родного гнезда: знаменитая чернолесская липа, воспетая еще во «Фрашках», стала как бы символом его поэзии.
Любовная тема «Песен» раскрывается по преимуществу как тема спокойного, благостного счастья. Мотивы традиционно-галантные, навеянные извне, здесь в общем редки. Более примечательно у Кохановского другое, с несомненностью личное и на фоне тогдашнего понимания жанра выделявшееся: подчеркивание духовной близости, уважения к женщине. В песнях, посвященных жене, возникает образ помощницы в повседневных хлопотах, равноправной жизненной спутницы поэта, которую он ценит и благодарит за заботу и верность (кн. II, п. 10-я, 20-я).
Двенадцать песен, спаянных композиционно и проникнутых общим настроением, Кохановский объединил под названием «Свентоянская песнь о Собутке». Летнее, «свентоянское» (т.е. «на Ивана Купала») празднество связано было с народными обрядами, хороводами, забавами, песнями, плясками, гаданием — и тут поэт ближе всего соприкасается с простонародным элементом. В песнях, которые поют поочередно крестьянские девушки, рассказывается о любви, ее радостях и печалях, о девичьей беззаботности и гордости, о веселой юности и тоске по любимому, наконец, о красоте природы, прелести деревенской жизни.
Положив начало жанру сельской идилии, Кохановский создал произведение, пожалуй, в наибольшей степени выразившее светлое, жизнеутверждающее начало его творчества, поэтический идеал мирного счастья, довольства своим состоянием. Правда, временами звучат в девичьих песнях и упоминания о крестьянской доле, о тяжелой мужицкой работе, но венчает цикл идиллическая двенадцатая песня. Написанная в самые счастливые «чернолесские» годы жизни Кохановского, «Собутка» как бы запечатлела момент полной душевной гармонии, удовлетворенности жизнью и смейным счастьем (в 11-й песне опять-таки воздается хвала жене поэта, Дороте). Но и здесь, на польском, повседневном фоне выступило увлечение Кохановского античностью (одну из песен автор сделал пересказом овидиева мифа).
Плодом многлетнего напряженного труда явилось самое крупное из литературных предприятий Кохановского — стихотворное переложение псалмов Давида (150 псалмов были изданы им в пяти частях). Он опирался на гуманистическую традицию обращения к псалмам, прежде всего на латинский перевод Бьюкенена, основанный на использовании античной версификационной культуры. Решение задачи чисто поэтической было для Кохановского делом во всяком случае не менее важным, чем воспроизведение религиозного содержания. Труд его оказался нейтральным по отношению к происходившей в стране вероисповедной борьбе и использовался как католиками, так и сторонниками реформации. В посвящении, открывающем «Псалтырь», Кохановский определяет перенесение им «с Ливана» «золотых гуслей Давидовых», как создание «польских песен новых», как служение музам, как соперничество с мастерами поэзии, как свое вторжение «на скалу прекрасной Каллиопы, где не было до сих пор польского следа». Ему удалось с большим мастерством передать целую гамму чувств человека, кающегося, размышляющего, страдающего, обличающего, восхищенного. Польская поэзия обогатилась в результате неизвестными ей доселе понятиями, оттенками мысли и настроения, потребовавшими множества языково-стилистических находок, и одновременно получила произведение редкое по разнообразию ритмики и строфики. Псалмы, переложенные Кохановским, получили широкую популярность (этом успособствовали мелодии выдающегося композитора Миколая Гомулки), приобщая несколько поколений поляков к миру поэзии. Известны они были и в России. В 1680 г. в Москве Симеон Полоцкий издал «Псалтырь рифмотворную», которая была переложением произведения Кохановского. «Псалтырь» Полоцкого, одна из немногих небогослужебных печатных книг той поры, быстро завоевала популярность (здесь также сыграла роль музыка композитора XVII в. Титова) и положила начало традиции переложения и использования псалмов русскими поэтами.
За чтере года до смерти Кохановский публикует свой шедевр — «Трены». Этот цикл из 19 плачей-элегий, написанных на смерть маленькой дочери поэта Уршулы, идущих от самого сердца, из глубины израненной души, исполненных искреннего человеческого чувства, не имеет себе равных в польской литературе, да и во всей мировой поэзии нелегко найти столь потрясающее выражение отцовского горя. Поэзия настолько слилась со всей жизнью Кохановского, что в момент безысходного отчаяния происходит как бы обострение художнического зрения, концентрации энергии и мастерства, выливающаяся в творческий порыв, который не приносит забвения и облегчения, но является насущной потребностью натуры. Поэт приобщает читателя к терзаниям своей души, когда предается воспоминаниям о своей любимице, рисует скорбь несчастной матери, горюет над несбывшимися надеждами, в неподдельно-правдивых подробностях изображает дни недавних радостей и опустелый ныне дом, когда — впервые в польской литературе — создает пленительный и нежный образ ребенка.
И одновременно «Трены» стали философско-поэтическим трактатом, ибо удар, обрушившийся на их автора, повлек за собой едва ли не мировоззренческую катастрофу. Исповедовавшаяся гуманистами концепция человека была достаточной, позволяла сохранить душевную гармонию, когда вечная проблема жизни и смерти не выходила из сферы размышления, оставалась проблемой общей. Теперь Кохановский столкнулся с суровостью человеческой доли в проявлении жестоком до нелепости, вопиюще несправедливом. Нет прежнего равновесия — и следует полемика с этическими представлениями, воспринятыми от античности, со стоиками (Цицерон), полемика, которую ведет поэт, на античности строящий свой эстетический и во многом этический кодекс, прибегающий и в «Тренах» к многочисленным античным реминисценциям. И философ становится псалмопевцем: наступает капитуляция, возникает убеждение в невозможности обрести спокойствие через доводы разума, происходит обращение к религии, к мысли о полной зависимости человека от непостижимой воли Божьей, о смерти как избавлении от зла и страдания. Но и это еще не успокоение, не исчерпывающий вывод. В последней из элегий поэт обращается мыслью к покойной своей матери, как бы олицетворяющей жизненное начало, земную мудрость и доброту. Мать, которая является ему в сновидении, утешает поэта совсем на земной, на человеческий лад: дает возможность еще раз увидеть утраченную дочурку. Поучение, вложенное в ее уста, напоминает оБоге и смирении, но построено опять-таки на логической аргументации, на житейском рассуждении. И конечным приговором оказывается девиз все-таки рационалистический, не столь философский, сколь диктуемый житейской необходимостью, опытом: «Людские испытания сноси как человек». Трагическая коллизия разрешается все-таки возвращением к жизни и к доводам разума.
То новое, что внес Кохановский в польскую поэзию, затронуло буквально все стороны: и содержание, обогащенное раскрытием богатства человеческих переживаний, и жанры, среди которых были и вовсе неизвестные перед этим в Польше, и обновившиеся под пером великого поэта, и средства поэтического выражения. Новым был стиль Кохановского, его поэтический почерк, его легкий, изящный стих, доведенный до высокого совершенства польский литературный язык. Считая поэзию главным делом жизни, формой своего служения отеечеству, Кохановский укоренил в Польше понятие литературного труда, основанного на глубоких знаниях, образованности и вкусе. Черпая из сокровищницы родного языка, Кохановский тщательно подбирал слова, которые с наибольшей точностью выразили бы то, что он хотел сказать, и умел при этом добиваться краткости, экономии языковых средств. При этом он старался избегать грубых оборотов (за исключением некоторых фрашек) и иноязычных заимствований. По сравнению с тяжеловесностью польского стиха его предшественников стих Кохановского блистает легкостью и музыкальностью. В развитии польского стихосложения Кохановский окончательно утвердил силлабическую систему, обогатил ритмику и строфику. Он ввел в практику большое разнообразие стихотворных размеров, среди которых преобладали многосложные (11, 12, 13), разделявшиеся цезурой. Меняя место цезуры, Кохановский создавал разные варианты (так, например, десятисложник мог иметь у него цезуру после 4 и после 5 слога, тринадцатисложник как обычную, после 7 слога, так и иную, после 8 слога и т.д.). Если у Рея стих был скован рамками предложения, то Кохановский отказался от этой стеснительной практики (лишь кое-где она применяется им, но в соответствии с духом содержания и жанра). Кохановский перестал употреблять мужскую рифму, частую в средневековой поэзии, в соответствии с духом языка утвердил в ней господство женской рифмы и сделал рифму полной. Ассонансы, столь частые в стихах Рея, у него являются исключением. Правда, у Кохановского преобладает еще грамматическая рифма, но она, как правило, несет определенную стилистическую функцию, применятеся намеренно и в глазах как самого поэта, так и его современников выступает скорее как достоинство стиха.
Творчество Кохановского получило еще при жизни поэта полное признание общества. Слава его переступила пределы Польши. Он стал не только великим польским поэтом: имя его украсило мировую поэзию. Читатель остается живым во все времена.
