День поминовения

                                   1

Столько печали разом. Сумерки сжали горло.

Дым, переросший сосны, простоволос, как ливни;

выцветшее пространство землю и небо стерло,

слабые всходы света чахнут на бурой глине.

 

С никлой травой осенней люди переплелись —

стебли, сердца ли гудят на ветру похоронно? —

и все бескровней лица, и все багровей лист,

словно по капле кровь напитала кроны.

 

Ложатся дома́ на дно, в тишину и тьму.

Такой это край. Здесь люди легко, как в воду,

уходят живыми в землю — по одному,

лишь тень шелестит по ржавому небосводу.

Земля так размякла, что только шагни — всосет,

пространство ли так сгустилось, что серый воздух

ступенится смертью? Над кем же звенит осот,

касаясь груди на гулких пустых погостах?

Живых или мертвых, как пыль на ветру, несет?

 

Вот матери сходят со стен, как косая тень,

разодраны криком рты — и хотя бы шорох.

Не знают, упал ли камнем тяжелый день,

все душат ли сны — те самые сны, в которых

детей вырывают, а заодно — зрачки,

и слепо о воздух бьются, и мимо, мимо,

как раненых птиц, несет их рекою дыма.

 

                                   2

Воздух крылом ударил, выгнул волной потемки,

и замерцал, замреял девичий облик в пене,

зашелестел на гребне, тянется стеблем ломким,

к небу струятся руки в поисках милой тени,

и заклинают землю девичьих рук заломы,

но не приходит мертвый, мрак отголоски множит,

снова плеснула, взмыла — стала слезой огромной.

Падает молча. Это и все, что может.

 

                                   3

Вновь, как опавший цвет, дождь заметает след,

и вырастает туча в образ, как море, хмурый

или земля, быть может, катит гробы, как фуры.

Долго, подобно лесу, тянется черный прах,

шлем забренчит порою, хрусту скелета вторя.

Это века сползают, словно пласты в горах,

льются расплавом воска и закипают в море.

 

Погребены песками, глухо ворчат орудья;

кисти касаясь костью, кости касаясь грудью,

мертвые и живые тяжко бредут, пыля,

слепо, как будто стену, трогая тьму руками.

Гул то слышней, то глуше, вдруг покатился камнем,

загрохотал — и песня лопнула, как петля.

 

«Ночь, — заклинает песня, — душный покров кошмара,

ты глиной к подошвам липнешь, но так не скует и сталь.

Стелились накатом моря, вздымались — и снова мало,

и снова нам падать, падать. А что после нас? Печаль?

Печаль — не слишком ли скудно для смолкшей бури желаний,

печаль — не слишком ли смутно для смертных наших трудов?

О ночь, когда ты иссякнешь, кому-то в час этот ранний

зашелестит, вырастая, лес голубых городов.

Когда же ты, ночь, иссякнешь? Ведь нет и в земле покоя,

твой плащ омывает мертвых — такой кровавой рекою!

Земля, отзовись нам!» — пели. Молчало горькое лоно.

 

И снова плыли знамена, колонна шла за колонной.

И вдруг тишина застыла, спокойней воды в стакане,

смыкается над веками, ушедшими без следа.

И только слышно, как сердце, глухие шаги чеканя,

колотится, рвется, гаснет: когда же? когда? когда?