О стереотипе и убеждении в литературе (на материале польской и русской литературы)

Аристотель определял риторику как «способность находить возможные способы убеждения относительно каждого данного предмета»Аристотель. Риторика // Античная риторика. М., 1978. С. 19.[1]. За столетия своего существования и развития риторика создала арсенал правил, связанных с построением текста, ориентированного на убеждение и эмоциональную реакцию адресата. Нынешнюю же актуальность риторики, как верно заметил Е. Зёмек, «следует искать не только и не прежде всего в собрании ее проверенных рекомендаций, но в методологической рефлексии»Ziomek J. O współczesności retoryki // Teoretycznoliterackie tematy i problemy. Wrocław, 1986. S. 100.[2], которая позволяет расширить наши знания о литературе.

Риторическое высказывание апеллирует к предваряющему его общественному сознанию и в то же время влияет на дальнейшее формирование этого сознания. В этом диалектическом взаимодействии часто происходит рождение долгоживущих общественно-исторических мифов и стереотипов, обладающих исключительной силой убеждения. Стереотип является определенной формой генерализации отдельных явлений, он унифицирует представления об этнических и общественных группах, институтах, явлениях культуры, личностях, событиях и т.д. и выполняет функцию убеждения не в последнюю очередь благодаря удобству и легкости его восприятия. «Он содержит, — замечает Я. Тазбир, — как бы "знания в таблетке", что весьма существенно в эпоху, когда люди за недостатком времени охотно прибегают к упрощениям. Он потрафляет нашей лени, поскольку апеллирует к имеющимся знаниям, которые приобретены сравнительно легко и легко передаются следующим поколениям»Tazbir J. Stereotypiczny żywot twardy // Mity i stereotypy w dziejach Polski. W., 1991. S. 29.[3].

Процесс создания, наследования и обогащения в разные эпохи стереотипов, особенно стереотипов восприятия национальной истории и отношения к другим народам, совершается прежде всего в сфере культуры. В стереотипы могли укладываться явления из разных исторических эпох, и они способны обогащаться новыми символическими знаниями.

Из всех феноменов культуры доминирующую роль в формировании общественного сознания, в том числе с помощью стереотипов, играла литература (во всяком случае до середины XX века, до расцвета кино, телевидения и других средств массовой коммуникации). Это относится и к русской, и к польской культуре. По замечанию Я. Ивашкевича, «польская культура вообще par excellence литературна. Наша философия, наше искусство, наша мысль имели литературный характер. Наши поведенческие образцы, стимулы наших действий были литературными. Это было проклятием нашей политики. И в то же время специфической чертой нашей национальной культуры»Iwaszkiewicz J. Linia naszego życia // Polityka. 1978. №43.[4].

Рассмотрим несколько примеров становления и развития в польской и русской литературах этнического стереотипа, то есть комплекса устоявшихся представлений одной этнической группы о другой или о самой себе (автостереотип). При этом надо иметь в виду, что эти представления отнюдь не всегда совпадают с точным историческим знанием, что они не являются верным отражением действительности. В то же время, даже если они противоречат фактам, они рождаются и закрепляются в определенных исторических, национальных, экономических условиях и в значительной степени содержат так называемое «зерно истины».

В становлении национальных стереотипов в России и Польше решающую роль играли такие факторы, как этническое и языковое родство народов, их географическое соседство, их разная конфессиональная ориентированность.

Географическое соседство, общая граница, которая многократно менялась, привязывает друг к другу и побуждает вести диалог. Но отношения между соседями всегда складываются напряженно. Часто народы родственные и близкие менее способны понять друг друга, чем далекие и чужие. Родственный язык часто воспринимается как порча собственного языка. Чужим многое прощают, но близким часто ничего не хотят простить. Как в семейной жизни.

Противостояние двух соседей порождает общую военную историю. Уже при первом упоминании о Польше и поляках в древнейшей русской летописи «Повесть временных лет» (начало XII в.) говорится о столкновении интересов Руси и Польши. Православный автор этой хроники рассматривает поляков, зараженных, как чумой, латинской верой, запрещает даже пировать с ними и гневается по поводу постоянных набегов соседей, но в то же время утверждает этническое родство русских и поляков, осуждает взаимные споры и претензии.

Отношение между двумя этническими группами, тем более соседними, всегда характеризует противопоставление одного этноса другому, противопоставление «мы» — «они», часто «свои» — «чужие», или, как говорили еще в древнем Риме, — «hospes, hostis». Еще до становления ясно выраженного национального сознания происходило осознание отличия своей этнической группы от иной в плане обычаев, конфессии, общественного устройства и языка. Таким образом происходило и постижение «своего», ибо «свое» не только более зримо выступает на фоне «чужого», но и формируется во взаимодействии с ним, оценивается в сопоставлении с ним.

Существенный момент для формирования негативного образа соседа — военные конфликты. Военные столкновения — они перемежались периодами военно-политических союзов — между Россией и Польшей не прекращались на протяжении всей истории, вплоть до ХХ века. Военно-политический антагонизм, конечно, наложил отпечаток на формирование негативного этнического стереотипа соседа в каждой из национальных культур. Формирование основ такого стереотипа запечатлено в фольклоре, в народных пословицах и поговорках. При этом для польского фольклора характерно, что образ Москаля по степени отрицательного эмоционального накала конкурирует с образом Шваба, что вполне объяснимо, если вспомнить метафору о русском молоте и прусской наковальне, между которыми пришлось существовать Польше («Хромой или рогатый, Шваб или Москаль — один черт» — «Kusy czy  rogaty,  Szwab  czy Moskal,  diabła  wart»).

Явно отрицательное отношение к соседу заключено и в русских поговорках: «Лях и умирает, а ногами дрягает», «Что дальше в Польшу, то разбою больше».

В фольклоре формировался и позитивный автостереотип, часто противопоставленный чужому опыту, что нашло, например, отражение в широко употребляемой в Польше до сих пор поговорке: «Должно — это на Руси, а у нас кто как хочет» («Musi  to  na  Rusi,  a  u  nas jak  kto chce»). Соответственно в русском фольклоре: «У нас не в Польше, есть и больше», или «Поляк боек, а русский стоек».

Элементы расхожих представлений о соседе проникают из фольклора в историческую письменность, в литературу. Именно здесь происходит литературная стабилизация стереотипов, которые актуализируются в зависимости от общественных потребностей.

В XVI–XVIII вв. в польской литературе складывается негативный стереотип русского соседа, которому приписывались наихудшие черты: дикость, невежество, вероломство и т.п. Для Яна Кохановского (в поэме «Набег на Москву» и ряде других произведений) «спесивый Москвичанин», «язычник жестокий» — представитель «враждебного народа». Веспасиан Коховский называет Москву «ядовитой гарпией»; по мнению Вацлава Потоцкого, ее жители — это «вандалы», известные своими «нечеловеческими обычаями», привязанностью к водке и рабской покорностью царю.

Не оставались в долгу перед поляками и русские литературы, историки, представители государственной и церковной власти. Посол царя Алексея Михайловича при королевском дворе Яна Собеского в Варщаве Василий Тяпкин так писал о поляках: «Нет в них ничего постоянного, потому что, как вольные народы, имеют уста самовольные и незатворенные, что хотят, то поют, один так, другой иначе, и ни одному верить нельзя… Нет ни малого постоянства в здешнем народе, нельзя узнать, кто из них прав или крив: все красомовцы, все мудры, все крутятся ехидным поползновением, не только головами, но и самими душами, больше желают несытное свое лакомство удовлетворить, нежели добру общему прибыли и правды»Цит. по: Соловьев С.М. Сочинения. Кн. VI. История России с древнейших времен. М., 1991. С. 500.[5].

Обширная антипольская литература возникла в Московской Руси в начале XVII в. в «смутное время» польской интервенции (появилось много анонимных и авторских повествований, из которых наиболее обширным и популярным было «сказание Авраамия Палицына», 1620 г.)

В исторической распре между Россией и Польшей огромную роль играли конфессиональные расхождения между католичеством и православием, которые во многом определили до сих пор не изжитые стереотипы восприятия того и другого народа. Типичная для православного духовенства оценка поляков содержится в шедевре русской письменности XVII в. — «Житии протопопа Аввакума» (около 1673 г.): «Рим давно пал и лежит невосклонно, и ляхи с ним те погибли, до конца враги быша християном»«Изборник» (сборник произведений литературы древней Руси). М., 1919. С. 660.[6].

В том же XVII в. царь Алексей Михайлович берет ко двору католика Симеона Полоцкого, который воспитывал царских детей. Первый в России поэт и драматург, писавший по-польски, на латыни и на церковнославянском языке, Симеон Полоцкий выступил проводником западноевропейской, польской культуры в России. Под влиянием произведений европейского масштаба — «Псалтыри» Яна Кохановского — он создает церковнославянскую версию «Псалтыри», так называемую «Рифмотворческую паслтырь» (1680 г.). Однако он был встречен в штыки русскими православными ортодоксами. Патриарх Иоаким писал о нем Епифанию Славенецкому, что пришелец «из Града Полотска, державы крала Польского знал только по-латыни да по-польски, а греческого же писания ничтоже знаеше», а потому его силлогизмы суть «веры развращение и тайны истощение»Остен. Памятники русской духовной письменности XVII в. Казань, 1865. С. 70.[7].

Наряду с конфессиональными расхождениями тип национального сознания и тип культуры в соседних странах определяла разница между шляхетской демократией в Польше и державно-монархической властью в России. В XVI в., в котором прослеживаются корни общей польско-русской политической истории и культурного диалога, Иван Грозный претендовал на польский престол, считая себя легитимным, династическим славянским государем в отличие от польского избранного короля (им был Стефан Баторий): «Государи наши не со вчерашнего дня государи, извечные государи», — такой наказ давал он своим послам к Стефану Баторию, а его грамота польскому королю начиналась так: «Мы смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси, по Божиему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению»Ключевский В.О. Русская история. Кн. I. М., 1993. С. 504.[8].

В XVII в. шляхетскую демократию в Польше с позиции идеолога централизованного абсолютистского государства и сплочения славянских народов под эгидой русского царя резко критикует Юрий Крижанич, хорват, католический священник, пребывающий в России. В своем трактате «Политика» (1663 г.) он противопоставлял «русское правление» польскому, «самому наихудшему», и нарисовал непривлекательный образ соседа. «Поляки, — писал, в частности, Крижанич, — безмерно и бесконечно восхваляют свою вольность или свободы и глупо да гнусно хулят самовластное правление. Изнеженные, избалованные и привыкшие к роскоши немцы хвалят свои перины, а распущенные поляки хвалят свой беспорядок и твердят пословицу: „Польское королевство держится беспорядком”»Крижанич Ю. Политика. М., 1965. С. 491.[9]. Сочувственно комментирует Крижанич и антипольское стихотворение, тоже осуждавшее «польское правление». Приведу из него отрывок:

Польша — это новая Вавилония…

Сеймы избираются непрестанно,

Люди волнуются постоянно,

Чужеземцы ей управляют,

И все народы ее презирают.Там же. С. 549.[10]

Военные, конфессиональные, политические столкновения и противоречия не исчерпывают, однако, всех аспектов взаимоотношений между двумя соседними народами. На их фоне все время продолжается диалог двух культур, в котором ощутимы тяга и отталкивание, любовь и ненависть, восхищение и зависть. В этом постоянном диалоге и складывались взаимные представления друг о друге.

Внимание к Польше побуждало того же Ивана Грозного читать книги в оригинале по-польски (в частности, хронику Мартина Бельского), вести переписку со Стефаном Баторием не только по политическим вопросам. От XVI в. сохранилось лишь несколько переводов с польского на русский, главным образом исторических сочинений, но уже в XVII в. в России идет широкое восприятие польской культуры. При русском дворе образуется влиятельная полонофильская партия, в кругах аристократии приличествовало знание польского языка, в библиотеках было много польских книг, образованный читатель читал в оригинале художественные произведения Я. Кохановского, В. Коховского, С. Яворского, перевод на польский Петра Кохановского книги Тассо «Освобожденный Иерусалим» и др.

Русско-польские литературные связи расширились в XVIII веке. Польский язык знали А. Кантемир и В. Тредиаковский. Им интересовался и М.В. Ломоносов, который обращался к исследованиям польских историков М. Стрыйковского, М. Кромера, М. Меховского. В свою очередь работы Ломоносова становятся известными в Польше. В конце XVIII в. появляются русские переводы комедий Ф. Богомольца и В. Богуславского, а польский читатель знакомится с пьесами М. Хераскова и трагедиями А. Сумарокова. Произведения самого известного писателя польского просвещения И. Красицкого начали переводиться на русский язык при его жизни.

Эти — и многие другие — хорошо известные исследователям факты подтверждают, что отношения между соседними народами не сводились к военным конфликтам и распрям на основе религиозной разведенности, что этническая и языковая соединенность способствовала взаимопроникновению культур и взаимопониманию народов. С обеих сторон и тогда, и в более поздние времена было немало людей, искренне стремившихся к сближению Польши и России, к созданию нового типа отношений между ними и нового стереотипа взаимного восприятия. Но участие России в конце XVIII в. в разделах Польши резко усилило противостояние народов, а затем вызвало антироссийские национально-освободительные восстания, способствовало стабилизации и доминации в сфере культуры сложившихся ранее предубеждений, недоверия и неприязни к «москалям» в Польше и «коварным ляхам» — в России, несмотря на все знаменательные исключения, несмотря на усилия некоторых представителей просвещенной части русского и польского общества, направленные на сближение двух культур.

Широко известна, например, интернационалистская позиция А. Герцена по польскому вопросу. В более позднее время, в конце XIX в., выдающийся русский философ В.С. Соловьев писал (в работе «Русская идея», 1888 г.) о «гнусной системе русификации, которая <…> нападает на национальное существование, на самую душу польского народа. Обрусить Польшу — значит убить нацию, имеющую весьма развитое самосознание, имевшую славную историю и опередившую нас в своей интеллектуальной культуре, нацию, которая и теперь еще не уступает нам в научной и литературной деятельности»Русская идея. М., 1992. С. 198.[11]. Соловьев считал «тираническую русификацию» Польши национальным грехом, тяжким бременем, лежащим на совести России и парализующим ее моральные силы.

Другой русский философ и публицист Г.П. Федотов в ХХ в. считал главной виной России «нечувствие русского общества к трагедии Польши». Он писал (в 1839 г.): «Когда на Страшном суде народов Россия услышит: „Что ты сделала с сестрой своей Польшей?” — кто, кроме Герцена посмеет сказать слово в ее защиту? Он смеет, ибо за рыцарскую защиту Польши он заплатил потерей друзей, одиночеством, крушением своего дела. Но на чаше весов перевесит ли его мужественная защита оду „Клеветникам России”?»Федотов Г.П. Польша и мы // Защита России. Париж, 1988. С. 266.[12]

Польское восстание 1830 г. вызвало и связанные с ним события: репрессии по отношению к полякам, жестокую цензуру, рост антипольских настроений в России и антирусских в Польше. В атмосфере антипольской кампании в России появилось множество шовинистических стихотворений, авторы которых сегодня практически забыты. Но и такие известные поэты, как Пушкин, Жуковский, Тютчев и др. откликнулись на восстание произведениями, в которых, как у Пушкина, «кичливый лях» противопоставлялся «верному россу» («Клеветникам России») или, как у Жуковского, «коварным вражьим ляхам» припоминались деяния Минина и Пожарского («Российская слава»).

В связи с этими стихотворениями уместно поставить вопрос о механизме создания стереотипа на примере политической поэзии XIX и XX веков. В русской и польской литературах риторическая природа стереотипа и его убеждающая функция проявляются особенно отчетливо. Не углубляясь в подробный анализ текстов, отмечу лишь, что в основе поэтического воплощения «польской темы» лежит традиционное для этнического стереотипа противопоставление «МЫ — ОНИ».  «Наше», позитивное, противопоставляется «чужому, негативному», как, например, в стихотворении М. Лермонтова «Опять народные витии»:

Да, хитрой зависти ехидна

Вас пожирает, вам обидна

Величья нашего заря;

Вам солнца Божьего не видно

За солнцем русского царя.

Аналогичное противопоставление у Пушкина: «кичливый лях иль верный росс» («Клеветникам России»), «Ваш бурный шум и хриплый крик смутили ль русского владыку?» («Бородинская годовщина»).

Воспроизведение традиционного стереотипа, ориентация на публичное его воздействие определяли форму ораторского монолога, прямого обращения к аудитории, а также специфический набор символов, системы намеков и исторических аналогий. Например, у Пушкина в «Клеветникам России» содержится намек на прошлые победы русского оружия:

Иль старый богатырь, покойный на постеле,

Не в силах завинтить свой измаильский штык

…………………………..

Иль русский от побед отвык?

«Измаильский штык» — это о взятии Суворовым в 1790 г. сильной турецкой крепости.

И в «Бородинской годовщине» Пушкин обращается к Суворову, проводя историческую аналогию между поражением и взятием Суворовым Варшавы в 1794 году:

Восстав из гроба своего,

Суворов видит плен Варшавы;

Вострепетала тень его

От блеска им начатой славы!

В. Жуковский в стихотворении «Российская слава» также прославляет резню, учиненную войсками Суворова в варшавской Праге в 1794 г., как историческое возмездие за обиды, нанесенные поляками Москве.

Разрабатывая традиционный этнический стереотип, политическая поэзия и в XIX веке и позднее (например, у Маяковского) синтезирует публицистику и лирическое состояние, апеллируя прежде всего к убеждению, к целеустремленному идейному и эмоциональному воздействию на адресата, которому оно стремится внушить готовые истины автора. Эти истины преподносятся, однако, в форме насыщенного вопросами и утверждениями лирического дискурса.

Стереотип воплощается в стихе с помощью размышления, в котором своеобразно совмещаются прошлое и настоящее. Эмоциональность и экспрессивность поэтического текста повышается и за счет «ключевых слов». Например, в «Клеветникам России» ими являются: волнения, спор, вражда, борьба, ненависть, победа.

Наибольшее внимание исследователей закономерно привлекает отношение к восстанию А.С. Пушкина и в этой связи его отношения с А. Мицкевичем. По этому вопросу высказано множество мнений, вплоть до, пожалуй, самого крайнего. Его сформулировал недавно Ян Вальц, который считает, что дружба Мицкевича с Пушкиным «искусственно раздувалась, а на самом деле она сводилась лишь к знакомству; замалчивались антипольские стихотворения Пушкина, на все лады склонялись «Русские друзья», пренебрегалось тем, что на самом деле написано в стихотворении «Русским друзьям». А написано так, что если говорить о Москалях, то, по мнению автора «Отрывка», от них можно ожидать всего наихудшего, даже если они друзья»Walc J. Architekt walki. Chomotów, 1991. S. 194. [13].

Но это, конечно, не так. Из одной крайности (во многих советских работах затушевывался принципиальный спор между Пушкиным и Мицкевичем) не стоит бросаться в другую. Отношения Мицкевича и Пушкина надо рассматривать в сложном историческом контексте.

Взгляды поэтов существенно разнились по многим проблемам русско-польских отношений, русской истории, роли в ней Петра I. Проявившиеся в их творчестве (у Пушкина — в стихотворениях «Перед гробницею святой», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина», в поэме «Медный всадник»; у Мицкевича в третьей части «Дзядов») эти различия действительно приводили к упрочению сложившихся негативных этнических стереотипов. Но в то же время нельзя забывать об исключительной плодотворности пребывания в России для расцвета творческого гения польского поэта, как и о том факте, что по словам А. Витковской, «русские совершили открытие, последствия которого трудно переоценить: они открыли Мицкевича для себя, но также и для нас, и для него самого. В Польше Мицкевич еще долго считался бы самозваным претендентом на литературный Парнас»Witkowska A. Mickiewicz. Słowo i czyn. W., 1975. S. 54.[14]. Нельзя игнорировать факты, свидетельствующие и о взаимной личной симпатии Пушкина и Мицкевича, о неугасаемом интересе поэтов друг к другу и культуре, представляемой ими, и об их творческой близости, которая была могучим катализатором в глубоко самобытных и оригинальных поисках великими поэтами новых путей в поэзии. Множество таких фактов давно стали достоянием не только славистов, но и широких кругов читателей.

Особняком в русской поэзии, откликнувшейся на восстание 1830 г., стоит стихотворение А. Одоевского «При известии о польской революции» (впервые опубликованное лишь в 1861 г. в Лондоне). В нем восстание расценивается как борьба братского народа за свободу:

Вы слышите: на Висле брань кипит!

Там с Русью Лях воюет за свободу.

 

Słyszycie, nad Wisłą bitwa kipi:

Tam z Rusią Lach o wolność walczy.

 

(Перевод Я. Ивашкевича)

Стихотворение Одоевского, как и некоторые другие произведения, свидетельствуют об иной, нежели преобладающая, тенденции в русской литературе того времени о Польше. Однако эта тенденция не повлияла на изменение стереотипа, овладевшего массовым сознанием. Это относится и к другим историческим эпохам, в которых и в польской, и в русской литературах появились произведения, с симпатией рисующие представителей соседнего народа.

В Польше огромную роль в процессе стабилизации этнических стереотипов сыграл романтизм, как литературное и общественно-культурное движение. Можно согласиться с Я. Ивашкевичем, который назвал романтизм «эссенцией» польского художественного творчества и всей польской культурной жизни. «Это генеральная непрерывная линия нашей культуры и в то же время это линия нашей жизни»,Iwaszkiewicz J. Op. cit.[15] — писал Ивашкевич.

Именно в романтических произведениях утверждается автостереотип поляка, главной чертой которого является неистовый протест личности, способность к жертвам и неспособность к смирению. Так воспринимался и воспринимается образ поляка и многими русскими писателями и философами. Тот же Г. Федотов писал о польском национальном характере в сопоставлении с русским: «Если бы нам хотя в малой доле той любви к свободе, которая в чистом виде, в национально-аристократической исключительности губит Польшу! Ее отрава была бы нашим спасением»Федотов Г.П. Ук. соч. С. 268.[16].

Самохарактеристика поляка в романтической (да и последующей) литературе складывалась в противопоставлении образу русского.

Канон «Дороги в Россию» был создан А. Мицкевичем, за которым последовал легион подражателей. «Поэзия эпигонов, — отмечает М. Янион, — состояла почти из одних штампов, стереотипов. В огромных размерах умножались тексты великих романтиков, прежде всего Мицкевича — это вредило поэзии, но вредило и самому Мицкевичу… То, что блистало новизной в поэзии Мицкевича, часто воспринималось на уровне ее эпигонской популяризации»Janion M. Gorączka romantyczna. W., 1975. S. 15.[17].

В описании России в «Отрывке» III части «Дзядов» Мицкевич подчеркнул экзотику русских обычаев, образа мышления, общественного устройства, отношений между людьми. Россия для Мицкевича — «чужая, глухая, нагая страна»Все цитаты из «Отрывка» — в переводе В. Левика.[18], столицу которой — Петербург — «построил сатана». Лица ее людей «подобны доныне земле их — пустынной и дикой равнине», а глаза их «чужды смятению» и «грусти сострадания», «пусты и безлюдны». Этот «обездоленный народ» знает лишь один героизм — «героизм неволи». Над всем властвует царь — деспот, но главное — согласие общества на тиранию, на «мундир, этап, Сибирь, остроги, плети», отсутствие у русских стремления к свободе, к избавлению от рабства.

Примером стереотипизации образа могут быть и более ранние поэмы Мицкевича «Гражина» и «Конрад Валленрод», казалось бы, далекие от русской темы. Но, по меткому наблюдению З. Митосек, эти произведения, «направленные на поэтическое воссоздание прошлого, под маской исторического описания содержат политический намек, но не против Пруссии, а против царской России»Mitosek Z. Literatura a stereotypy. Wrocław, 1974. S. 81.[19].

Другой выдающийся польский романтик З. Красинский писал о наследственной польской враждебности к России:

…bo z mlekiem matki wyssałem,

że was nie cierpieć jest święcie i pięknie!

I ta nienawiść mojem dobrem całem.

 

…я всосал с молоком матери,

что не любить вас свято и прекрасно!

И эта ненависть — вот все мое богатство.

Польский романтизм перенял, дополнил и «романтизировал» существовавший ранее в польской культуре негативный образ России, который в упрощенной, экспрессивной и стереотипной форме, определившей его живучесть и распространенность, вошел в историческую память следующих поколений.

Я не ставил своей задачей проследить дальнейшее бытование и эволюцию стереотипов в польской и русской литературах. Отмечу лишь, что польский вопрос и, соответственно, образ поляка не исчезает из русской литературы на всем протяжении XIX и XX веков, вплоть до наших дней. При этом преобладает в ней отрицательный тип поляка, не только в многочисленных произведениях второстепенных писателей, как Загоскин, Кукольник или Полонский, но и у таких всемирно известных писателей, как Гоголь, Тургенев, Лесков, Лев Толстой (в первой половине творчества), Достоевский, Горький и Маяковский. Оговорюсь также, что этот доминирующий стереотип не был единственным и обязующим. Русская литература создала также весьма симпатичные образы поляков, чаще всего ссыльных, жертв преследования, людей высокой морали и чувства собственного достоинства, самоотверженных, чутких к чужой беде. Такие типы поляков вывели, например, В. Короленко и Л. Толстой (в поздний период своего творчества).

Изучение культурных стереотипов относится к области относительно молодой дисциплины в рамках сравнительного литературоведения, именуемой западными учеными «имагологией» или «имиджологией», исследованием того, как представлена жизнь других народов в литературных и паралитературных (летописи, хроники, путевые заметки, дневники, письма и т.д.) произведенияхСм. например: Diserinck Hugo.Zum Problem des «images» und «mirages» irer Untersuchung im Rahmen der wergleichenden Literaturwissenschaft // Arcadia, I. 1966; Fischer Manfred S. Komparatistische Imagologie // Zaitschrift für Sozialipsychologie, 10. 1979 I; Mitosek Z. Literatura a stereotypy. Wrocław, 1974.[20].

Имагология ставит своей задачей выявить истинные и ложные представления о жизни других народов, стереотипы и предубеждения, существующие в общественном сознании, их происхождение и развитие, их общественную роль и эстетическую функцию в художественном произведении. В последние годы в Польше появился ряд исследований, рассматривающих польско-русские литературные отношения под этим углом зрения (прежде всего в Средние века и Новое время)Например: Kęmpiński A. Lach i Moskal. Z dziejów stereotypu. Warsz. — Kr., 1990; Orłowski J. Z dziejów obsesji w literaturze rosyjskiej. Warsz., 1992; Giza A. Polaczkowie i Moskale, wzajemny ogląd w krzywym zwierciadle (1800-1917). Szczecin, 1993.[21]. Но поле для исследований здесь все еще достаточно обширно. Есть целый ряд пока еще мало или совсем не затронутых аспектов изучения проблем, в том числе и рассмотрение разного рода стереотипов (не только этнических) в системе литература — риторика — убеждение.

Новый аспект в изучении польско-русских исторических и культурных связей ни в коем случае не сбрасывает со счетов значительных достижений в этой области русских и польских исследователей, в том числе послевоенного времени. Но следует все же признать, что в советский период упор делался лишь на освещение того, что сближает народы, без внимания оставлялась важнейшая социокультурная проблематика. Первостепенное место уделялось революционным связям, изучение которых считалось единственно возможным вкладом в интернациональное воспитание трудящихся, в укрепление взаимопонимания и дружбы народов двух соседних стран. Нет нужды доказывать научную несостоятельность и общественно-политическую ущербность однобокого и тем самым обедненного изображения историко-культурных процессов.

Можно сказать, что отношения между Россией и Польшей веками складывались как отношения дружбы и тяжбы. Забвение одного из членов этой формулы мешало и мешает пониманию общности и своеобразия историко-культурного развития Польши и России.

В 1918 г. Н.А. Бердяев писал: «Польско-русский вопрос ставится и самими поляками, и русскими слишком внешне, в плане политическом, и решение его колеблется в зависимости от колебания политических настроений и военных удач»Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990. С. 153.[22].

Политизация исследований польско-русского художественного вопроса в советский период продолжалась и даже усилилась — уже в духе коммунистической идеологии, а после войны — и с целью построения единого социалистического общества в духе советизации, выступившей наследницей русификации Польши в дореволюционные годы. Решительный пересмотр подобного подхода к теме — одна из актуальных задач русской славистики. Столь же важной задачей является и изучение возможностей разрушения традиционных этнических стереотипов, как это делали, например, по отношению к польскому автостереотипу В. Гомбрович, С. Дыгат, С. Мрожек. Историко-культурная, в том числе литературная и литературоведческая рефлексия на эту тему, несомненно, будет способствовать преодолению сложившихся противоречий, что так важно для будущего наших народов.