О том, как я пишу

Как это работает?

Неординарный диагноз — быть поэтом. Ничего, по сути дела, не раскрывает и не объясняет. Возможно, каким-то людям это кажется сигналом достижения желанного состояния интеллектуальной и духовной сытости, возможно, кто-то сочтет это само по себе возвышающим, в конце концов, для некоторых это может быть проблемой личной идентичности, требующей постоянного решения. Так что наверняка стоит озаботиться тем, чтобы подобный анамнез отражался на страницах записной книжки или дневника, чтобы не свидетельствовать по ходу дела.

Когда, например, человек представляется мне как поэт, что не раз случалось, я записываю его в надутые монстры, обычно под тяжестью его собственных заявлений, отвлекающих от реальной ценности того, чтó он написал. Так что мысль о том, чтобы быть поэтом, изначально кажется мне чрезвычайно скучной. Тина в тумане. Тишина. Но, вспоминая утешительное замечание Мараи, что молчать тоже скучно, я предпочту верную дистанцию по отношению к словам: «я — поэт», в зависимости от того, кто и в отношении кого ими пользуется. Если я слышу, что Милош или Шимборская были поэтами — в целом или, так скажем, по своей натуре — я думаю: ок, в любом случае в данной ситуации вопросов нет. Если в «Дневнике» Лехоня я читаю горькие признания, что он загубил свою молодость, а затем и целую жизнь, сознательно делая раз за разом неверный выбор, что ему остались одни стихи, но в них он тоже не уверен, не так это просто для него, писать стихи — тоже ок; это именно запись методов вышеупомянутой самодиагностики, и опять — вопрос закрыт. А ежели, к примеру, мужчина подходит ко мне, говоря: «день добрый, Владыщинский, поэт», то я ловлю в его словах нечто, ему не видимое, им самим утраченное. Чувство меры. Отвагу. Идею отдаться писательству, которую он заменил пьедесталом для себя самого. Прежде всего он потерял время и на свой лад забавно посягнул на его ход, ведь человек становится поэтом после смерти, в зависимости от оценки, а при жизни ему остается писать стихи. Итак, я предпочитаю говорить, что я пишу стихи. Это длится уже более двадцати лет, а началось с перевода текстов песен рок-групп с английского на польский.

На что мне стихи?

По написанию каждого томика остается несколько стихотворений. Я храню их на диске, потому что они просто не подошли. Так я считаю. Иногда я пишу только для себя, отдельно, полностью параллельно сборнику. К ним я могу добавить почти тысячу других, которые я нигде не опубликую. Сейчас стихи, сочтенные мной неудачными, я выбрасываю, по факту — поскольку пишу на компьютере — немедленно стираю.

Пишу ли я радостно и беспечно?

Я написал много лирических стихов, которые можно бы счесть таковыми, но им не нашлось места в сборниках. Что, собственно, значит: «беспечное стихотворение»? Без раздумий написано? Без сосредоточения? Как если бы художник встал к холсту, даже не закрепив его на мольберте, а беспечно набросив на батарею отопления, а потом беспечно влез босыми ногами в краску и столь же беспечно стал пинать упомянутый холст, нанося контуры и цвета, а после сказал бы: вот, написал беспечную и радостную картину. Ну нет, писать — занятие серьезное. С другой стороны: кто читал современное стихотворение, которое было бы радостным и беззаботным? Хоть одно на целый том? Стоит быстро добавить: в то же время не вызывающее подозрений, что автор поместил себя в защитный купол, чтобы не дай бог не вляпаться в свой или чужой опыт.

Как все началось?

Писание стихов всегда начинается с какого-то другого занятия, порой близкого, порой тотально отличного. Это может быть как перевод песенок, не обязательно профи, так и рисование картинок, сочинение комиксов или, наконец, обычное начало писания стихов. На мой взгляд, лирика может начинаться даже с раскладывания шишек на песке в лесу. Неисповедимое превосходство истоков, вот так. Я не люблю «болтовни» в духе: дóма пóлки заставлены книгами до потолка, там была, конечно, лирика, изданные еще в кожаных переплетах стихи поэтов-пророков, так что уже к пяти годам я писал в рифму, читать же умел, будучи зародышем. Впрочем, немногие поэты — независимо от обстоятельств, вынудивших их начать и продолжать писать стихи — имеют склонность к публикации своих юношеских опытов. Стало быть: может, я пишу настолько долго и так регулярно, что ограничься я переводами, они могли бы наскучить. Однако к объявлению — назовем это так, — «этапа в творческом развитии» я подошел бы с осторожностью. Слишком созвучно оно записи в диплом к т.н. двадцатипятилетию творческой деятельности. Архиформальной, бюрократической. И если въедливо присмотреться к формулировке, можно спросить: разве это не тавтология? Разве в литературе действительно возможно нетворческое развитие? Может, это мои лишние сомнения, личная точка зрения, не исключено, что и ошибочная, а потому о правильности ее я, в результате, не возьмусь судить.

Кароль Малишевский написал разборы моих первых книжек. Многократно их упоминал впоследствии, написал эссе о моих стихах в контексте дебюта — он очень мне помог, и я ему благодарен. В свою очередь Мариан Сталя лет пятнадцать назад впервые употребил термин «осмелевшее воображения», причем принципиально — полагаю, что с умыслом — не приводя полной дефиниции, не уточняя, оставив определенный зазор для интерпретаций. Это дало любопытный отправной пункт для литературоведов, серьезно трактующих данное определение, стремящихся углубить его, в то же время открыв лазейку разным мистикам от критики, обращающимся к этому термину за неумением выразить собственные мысли.

К кому чаще всего обращался?

Мне повезло с современниками, хотя бы с поэтами круга журнала «бруЛьон», но перечислить все имена и книги — за пределом моих возможностей, может, даже моих намерений, — было это более двадцати лет назад, да и то с хронологическим допуском. Я читал много, почти всегда. Жадно. Почти всех. В середине девяностых сборники были повсеместно представлены в краковских книжных, не как сейчас, когда можешь купить книжки трех или четырех издательств, и всё. Тогда ты заходил в книжный и видел широкий спектр современной лирики, и я выбирал книги иногда прицельно, а иногда случайно. Потом, когда я оказывался в жюри поэтических конкурсов, и еще позднее, когда стал участвовать в бесчисленных авторских встречах, мне пришлось иметь дело с еще большим количеством книг. А поскольку я начал между тем редактировать »Studium«, куда присылались литературные журналы и сборники, то, думаю, я мог бы сказать, что был в курсе почти всего, в то время публиковавшегося.

Кто же остается?

Я всегда — и по сей день — любил читать Яна Лехоня, Райнера Марию Рильке, Пабло Неруду, Иосифа Бродского, Чеслава Милоша, Виславу Шимборскую, Анну Свирщинскую, Анджея Бурсу, Тадеуша Гайцы, Кшиштофа Камиля Бачинского, Станислава Гроховяка, Казимира Ратоня, Збигнева Херберта и польских метафизиков эпохи барокко, например, Себастьяна Грабовецкого. Геннадий Айги — поэт, также для меня существенный. О, еще Тувим. Ивашкевич. Норвид. Словацкий! Так много было их и остается в моем чтении. Дальше: Бертольт Брехт, Мария Луиза Кашниц, Тумас Транстремер, Шеймас Хини. Перечислить всех невозможно, впрочем, не в этом дело. И только что вспомнился мне Лесьмян! Кроме того, есть еще проза. Эта тема тоже могла бы окончиться инвентаризацией бесконечности. На необитаемый остров я взял бы все романы и рассказы Эрнста Вихерта, Эмиля Золя, Амоса Оза, Лео Липского, Ярослава Гашека, Уильяма Фолкнера, Луи Фердинанда Селина, Германа Гессе, Альбера Камю. Любой упущенный стал бы потерей для меня.

Кого я люблю?

Женщину, поэзию и собаку.