Вспоминать с благодарностью
Вспоминать Виславу Шимборскую можно исключительно с благодарностью — за возможность общения с необыкновенной личностью, за тонкую мудрость в сочетании с сомнениями и самоиронией. Она могла превратить обычную беседу в неповторимое событие. Мы запомнили (каждый по-своему) соединение проницательности и игры воображения, критического мышления и наивного на первый взгляд восторга, серьезной аргументации и изысканной шутки. Разбор случаев из жизни, происшествий в трамвае или на рынке вскрывал странность бытия, глубокий смысл поразительных стечений обстоятельств и совпадений. В устном творчестве Шимборской (так же, как и в письменном) царили парадокс, удивление, неочевидность. Ее чувству юмора не было равных. Перечисление черт ее личности, которые притягивали собеседников, но одновременно держали их в напряжении (запрет на тривиальный подход к обсуждаемой теме действовал по умолчанию), можно было бы продолжать до бесконечности. Несомненно, всё, чем мы ей обязаны: встречи и книги, вдохновение и трудные вопросы, озарения и оценки, — невозможно объять в коротком тексте, написанном в связи со скорбными обстоятельствами.
Вислава Шимборская была человеком камерного пространства, верной дружбы, тщательно охраняемой личной сферы. Она не выносила газетного шума, светских поз, ярмарки тщеславия, где каждый участник борьбы амбиций должен занять предназначенное ему место. Она чувствовала себя комфортно в узком кругу близких людей, в котором действовало давно заключенное дружеское соглашение, а значит, невозможно было непонимание правил общения или коренное расхождение во взглядах. Это вовсе не значит, что Шимборская хотела управлять обменом мнений — напротив, она обладала потрясающим талантом слушателя, который, бывало, окрылял говорящего. Ее интерес к иному взгляду на мир, новому варианту толкования событий, самым несущественным фактам, которые становились маленькими открытиями, никогда не угасал. Ясным, упрощающим, однозначным ответам Шимборская предпочитала хорошо сформулированные вопросы, которые необходимо подробно обсудить, разграничивая отдельные явления и дополняя список сомнений.
Возможно, мы злоупотребляем словом «дружба». Я вовсе не уверен в том, что приглашения, беседы, автографы на книгах, поражающие абсурдным юмором, щедро вручаемые праздничные открытки-коллажи можно считать неопровержимыми доказательствами дружбы. Одариваемый хотел бы думать, что именно к нему поэт относился особенным образом, однако эти жесты невозможно толковать однозначно, в лестном для себя ключе. Во-первых, дружба, как и «настоящая любовь» в стихах Шимборской, — это редкость космического масштаба, практически невозможный феномен, во-вторых, отношения, о которых я пишу, могли быть более или менее интенсивными, включали нечто по умолчанию неназываемое (Шимборская избегала открытой демонстрации чувств, которая так типична для современного мира). Теплая душевная связь, таким образом, вполне сочеталась со сдержанностью и закрытостью личного пространства. Она с раздражением писала (например, в «Объятьях для народа » из «Списка для необязательного чтения») о ритуальных «жестах радушия», о неослабевающей тяге к нежностям, к театру чувств, разыгрываемому ежедневно как надоедливая комедия. Думаю, память дружбы должна быть сдержанной — не стоит использовать именно это слово в публичных текстах. Возможны и другие названия: хороший знакомый, родственная душа, достойный собеседник, коллега, человек, который не подведет и не предаст.
Встреча один на один отличалась от разговора с несколькими собеседниками. Приглашенный на кофе должен был рассказать о себе вразумительно, содержательно, интересно. Однако приветливое одобрение, улыбка, слегка насмешливый — с вкраплениями серьезности — стиль делали беседу непохожей на сложный экзамен. Она естественным образом поднималась на более высокий уровень, а гость забывал о страдающем эго, обидах, беспокойстве. Распространяться о собственных и чужих несчастьях значило нарушать правила хорошего тона — сразу, без слов была очевидна граница, отделяющая допустимую степень откровенности от злоупотребления ею. Разумеется, Вислава Шимборская всегда была готова оказать реальную помощь (и делала это тайно, как в Евангелии) или дать хороший совет, основанный на собственном опыте, а не на книжных премудростях. К бездумно повторяемым стереотипным жизненным рецептам она всегда подходила недоверчиво и скептично.
Большинство людей любит похвалы, но Вислава Шимборская к восхищенным словам о себе (заслуженным!) относилась сдержанно. Эту ее черту точно описала Эльжбета Зехентер-Сплавинская, включив в описание своего сна (в сборнике «Шапка-невидимка») упоминание о взгляде Шимборской, выражающем «шутливый укор»
Здесь можно вспомнить о ситуации, представленной у Гомбровича: «добрая тетечка», которая щедро наделяет конфетами всех, кто ей попадется, и обращается к окружающим с использованием уменьшительных имен, как бы вновь превращая их в детей, остается со своей добротой в одиночестве — ни с чем, поскольку доброта, изолированная от других качеств, не может определять человеческую индивидуальность, постоянно находящуюся в процессе формирования. Доброта — статичное, пассивное состояние. Добрый человек, действующий инстинктивно, неосознанно, без рациональных критериев и сомнений, представляет собой всего лишь проводник, передатчик чувств, а тепло, которое он выделяет, рассеивается и исчезает в холодном мире. Доброта в таком понимании идет вразрез со свободой человека, а проблемных понятийных конструктов, как учит нас Шимборская, лучше избегать.
Разговор мог стремительно изменить направление и обратиться к литературным произведениям, спектаклям, фильмам. Восхищенный отзыв Шимборской часто отдавал должное недооцененному произведению — что, разумеется, не отменяло естественного и не требующего громких слов культа великих писателей. Критерии, использовавшиеся при оценке книг, требуют отдельного разговора; здесь же я хотел бы — бегло и в первом приближении — назвать несколько важных взаимодополняющих факторов. В хорошей книге интерес к реалиям многообразного мира совмещается с точностью формы, мудрость делает невозможным высокомерное всеведение и предполагает сомнение, а воображение прекрасно в том случае, когда оно прошло через фильтр рациональности. Любая хорошая книга, по мнению Шимборской-читательницы, должна демонстрировать неповторимый почерк художника слова и через детали сообщать некую истину, требующую размышления, выходящую за пределы наших привычных представлений о мире. Стоит упомянуть и о внимании поэтессы к тайнам ремесла. Любой настоящий писатель не копирует образцы, но изобретает нечто новое. Здесь можно вспомнить, к примеру, фрагменты из «Списка для необязательного чтения», посвященные «стилистике ощущений, тревожно переменчивой», у Горация, лирической концепции и смеху Жюля Лафорга, направленным против сил, которые нас уничтожат, тонкости звуковых образов у Юзефа Чеховича (у которого колокола ассоциируются с воспаряющим ангелом).
Такие семинары, занимающие всего несколько минут, были бесценны для собеседников: они побуждали к тому, чтобы заново соприкоснуться со спектаклем или фильмом, обдумать уже сложившиеся впечатления. Так, высоко оценивая «Описание обычаев» в постановке Миколая Грабовского, Шимборская наслаждалась чудесным раскрепощением языка эпохи Августа III, анализировала роль преувеличения в реакциях, поступках, разговорах, подчеркивала значимость монструозного воображения. С редкой проницательностью она говорила и о киноискусстве — кажется, чаще, чем писала о нем. Тем не менее в «Списке для необязательного чтения» мы найдем неоднократные упоминания об этой области искусства, а в стихах обнаружим и следы «киномонтажа», и отсылки к конкретным фильмам. Назовем здесь, к примеру, иронию над экзистенциализмом на экране («Фильм — шестидесятые») или апологию трагикомических актеров немого кино («Комедийки»). Хорошо известно было увлеченное, несколько эксцентричное внимание Шимборской к китчу. Она охотно делилась мнением о популярных сериалах или вестернах. Я помню несколько показательных фраз вроде «Вы заметили, что в „Династии“ никто не читает?» или «Диалоги производят такое впечатление, как будто герои Дикого Запада были знакомы с Сартром». Впрочем, главным образом Шимборская интересовалась авторским кино — можно сказать о ее внимании к творчеству Федерико Феллини. Я помню комментарии об «Амаркорде»: об инициациях, пройденных в детстве, о страхах и одержимости, описанных с юмором, о потрясающей эфемерности, о меланхолии, смешивающейся с карикатурой, о повседневном цирке ненасытной жизни.
О живописи в творчестве Шимборской написана уже не одна работа, поэтому здесь я ограничусь несколькими замечаниями. Показательна ее многолетняя верность отдельным мастерам, например Вермееру — художнику вечности, творцу мгновения, которое не уходит в небытие вместе со зрителями. Его способ повествования отличается уважительным вниманием к мастерски запечатленным деталям; глубоко трогают и герои: они застигнуты за поглощающим их занятием, видимы, но непостижимы. В скромный замкнутый интерьер Вермеер вместил целый космос, квинтэссенцию всего сущего в образе витражного окна, карты на стене, лютни, стула. Каждый раз дама «с очаровательной полуулыбкой» оборачивается к нам, сидя за спинетом. Спокойное совершенство у Шимборской становится гарантией мира, противовесом для безумств истории. И потому,
покуда эта женщина в Риксмузеум
в написанной тишине и в средоточенье
молоко из кувшинчика в миску
каждодневно переливает,
Свет не заслуживает
конца света
Перевод Асара Эппеля. [2]
(«Вермеер»).
Эстетические взгляды собеседников и глубина их проникновения в авторский замысел часто существенным образом отличались, появлялось место для дискуссии. Вислава Шимборская полемизировала искусно. Вот, к примеру, ее высказывание об успешном молодом прозаике: «Он стал бы великим писателем, если бы был одарен способностью к сопереживанию». Вот мнение о знаменитом французском ученом: «Читая его книгу, я чувствовала себя так, будто весь день ношу два полных ведра воды на шестой этаж». Она называла Юлиана Пшибося требовательным собеседником — и о ней можно было сказать то же самое. Ее интересовало всё: поездка в трамвае, которая могла оказаться такой же наполненной событиями, как экспедиция на Северный полюс; сны, если они смелостью образов превосходили ограниченную явь; открытия, которые ставили под сомнение нашу «абсолютную уверенность»; любопытные факты об известных и неизвестных людях — при условии, что это не были обычные сплетни. Жаль тратить время на болтовню ни о чем: если уж обсуждать глупость, то космических масштабов — только тогда она интересна. Остроумие и строгие правила, легкость и дисциплина, красочность житейской истории и философская глубина — коммуникативный инструментарий Виславы Шимборской сочетал в себе все эти свойства.
Автор «Списка для необязательного чтения» была увлечена наукой — различными ее дисциплинами: языкознанием, историей, биологией, философией, археологией, астрономией, анатомией. Она изобретательно и свободно пользовалась своими обширными знаниями в собственных текстах; в то же время ее интересовало, как научные факты выглядят в творчестве других поэтов. Беседы с нею были полезны и для литературоведов: сформулированные между делом лаконичные наблюдения Шимборской часто содержали решение задачи, о которой бедному специалисту по польской литературе пришлось бы написать зубодробительный и намного менее содержательный трактат. Шимборская замечательно разбиралась в прозе, ее суждений об искусстве повествования не постыдился бы самый тонкий критик. Сама ее поэзия, впрочем, содержит знаки, свидетельствующие об увлечении прозаическими текстами. Очевидно, ее пристрастие к чтению («чтение книг — самое замечательное развлечение, придуманное человечеством») сопровождалось любованием действительностью, которая, будучи запечатлена в слове, не исчезает бесследно. Речь идет и о доступных восприятию конкретных деталях, и о вечно актуальных умозаключениях. «Посмертные записки Пиквикского клуба» и «Опыты» Монтеня входят в число наиболее важных для Шимборской книг.
В ее стихах мы найдем большое количество требующих недюжинной эрудиции отсылок к культурным фактам и литературным текстам. Многие важные в художественном отношении произведения, а также другие работы из разных областей, не исключая научно-популярных книг и даже справочников, Шимборская прокомментировала в «Списке для необязательного чтения». Из этого можно сделать вывод, что ее квартира переполнена книгами, но на самом деле библиотека Виславы Шимборской существует в другом измерении — в памяти и воображении. Физическая тяжесть томов — вовсе не самое важное. Шимборская не привязывалась к бумажным изданиям, находила в себе силы расстаться с ними. Очередной читатель, чувствующий себя избранным, покидал гостеприимную квартиру, унося с собой книги, бывшие предметом вожделения. Таким образом, круговорот книг продолжался, а библиотека формировалась не за счет накопления, а путем тщательного отбора. Конечно, то, что входило в личный канон, не участвовало в этом круговороте, но ведь число книг, которые необходимы, чтобы жить, не так велико, как нам кажется.
Нельзя сказать, что Вислава Шимборская вовсе не говорила о своих стихах. Разумеется, в интервью она была крайне сдержанна, но в личной беседе можно было рассчитывать на большее — на возможность получить подарок интеллектуального свойства. Лаконичные комментарии Шимборской никогда не касались самых важных проблем, но зато могли сделать более понятными реалии, контексты, обстоятельства. Она с долей юмора относилась к критическим работам. Помню, к примеру, такую формулировку: «„Стихотворение в честь“ [из сборника «Соль»] — cиротка. Никто о нем не написал».
Разговор у Виславы Шимборской с участием нескольких человек может служить образцом ведения спора. Пусть представители нашей элиты, дискутирующие в средствах массовой информации, стыдятся отсутствия чувства уместности, неуважения к собеседнику, перетягивания одеяла на себя. В доме Шимборской было по-другому: ни один из гостей не был фаворитом, каждого слушали с интересом. Шутливые атаки, легкая провокация, остроумное сократическое повивальное искусство, практикуемые поэтом, побуждали молчащих к участию в беседе. Главным образом, однако, собравшихся объединяла стихия игры — бескорыстной и не предполагающей жертв. Насмешка не могла быть жестокой, карикатура — чересчур утрированной, сплетня — слишком откровенной и касающейся личной жизни. При этом важную роль играла самоирония. Можно было сделать вывод, не слишком соответствующий духу нашего времени, — искусство шутки состоит в том, чтобы никого не ранить.
Добавлю, что Шимборская крайне болезненно реагировала на безнравственность. Человеческая подлость и гнусные поступки (а мы жили в весьма любопытное время) очень огорчали ее. В этом случае осуждение было строгим и бескомпромиссным. Приведу пример, чтобы не ограничиваться общими словами. Во время военного положения
В сущности, комнаты на улице Хотимской (а позднее Пястовской) были противоположностью двору или литературному салону: здесь интеллект не использовался в качестве холодного оружия. При дворе — и много веков назад, и сейчас — говорящий, стремясь понравиться королеве, пытался уничтожить противников ядовитыми комментариями. Встречи у Виславы Шимборской представляли собой антипод такого варианта общения. Игра, завершающаяся ожидаемой кульминацией (знаменитой лотерейкой), сплетала в себе две традиции — прежних светских изысканных забав, которые ушли в небытие в результате распространения рассчитанного на массы телевидения, и унаследованной от сюрреализма активности, полной гротескного юмора. Как известно, художники и поэты этого направления придумывали абсурдно бесполезные предметы, максимально не соответствующие собственному назначению.
Рассчитанная на эффект неожиданности лотерейка была как бы эхом тех изобретательных чудачеств. В качестве выигрыша участники получали, как правило, нечто потрясающе уродливое, хотя ожидали, возможно, более существенного, концептуального подарка, непосредственно связанного с личностью игрока, надеялись получить личный комментарий Шимборской. Юмор Шимборской говорил о важности для нее абсурда, культивировал сочетание противоположных друг другу вещей, а ее коллажи (изобразительно-словесные шутливые послания) были оригинальным развитием идей сюрреализма. В ее доме пользовались успехом супы в пакетиках, китайские блюда, вина со странными названиями. Приглашение к столу и угощение гостей представляли собой отдельный пародийный ритуал. С этой целью использовались тексты настолько графоманские, что в этой категории их можно было бы назвать шедевральными. Впрочем, чтобы соблюсти равновесие, в качестве игрового материала (игра в этом случае понимается в духе просвещенческой традиции) привлекались и вполне качественные и полезные произведения. Однажды собравшиеся с огромным интересом «играли» в книгу «Крылатые слова» Генрика Маркевича и Анджея Романовского, обнаруживая, что зачастую мы не вполне отдаем себе отчет, каково происхождение цитат, которыми мы так часто пользуемся. Возвращение слова истинному автору, расширение контекста высказывания вызывало у собеседников искреннюю радость. Невозможно не обратить внимание на театральность такого рода встреч. Вислава Шимборская как режиссер умело создавала в своем домашнем театре условия, способствующие искусству импровизации.
Мне не хотелось бы представить здесь одностороннюю картину. Контрапунктом к смеху были серьезные рассуждения, после остроумной истории наступал момент раздумий, за пеленой сигаретного дыма можно было различить доброжелательную улыбку или (намного реже, поскольку неизменно действовал закон присутствия духа) погруженное в мысли грустное лицо. Иногда Вислава Шимборская не могла скрыть эмоции, но это были особенные и крайне редкие минуты. После того как по просьбе жителей был срублен прекрасный тополь, росший перед домом на Хотимской улице, она сказала: «Дерево им мешало, заслоняло свет», — с такой горечью, будто разочаровалась во всем человечестве. Как «ежедневное чудо», которое само было светом, могло не пропускать свет?
Шимборская была противницей скрытой фотосъемки, неожиданных фотографий на улице, оберегала свое право на личное пространство, хотя в наше время это необычайно трудно. Крепко усвоенные принципы (недостойно изливать душу, жаловаться) делали ее человеком неприступным, в известной мере таинственным. Разумеется, близость возможна, но только до определенной границы; конечно, случаются и откровенные разговоры, но сдержанность никуда не исчезает. И, кроме всего прочего, хорошее воспитание, которое так усложняет человеческие отношения… В случае Виславы Шимборской можно говорить о хладнокровной душевности, критическом сопереживании и доброжелательном индивидуализме.
Двойственность, расщепление точки зрения, сопоставление множества представлений, конфликт позиций и парадоксальность крайне важны в поэзии Виславы Шимборской. Чудесные мгновения бытия, которые не поддаются воздействию гибельных сил, соседствуют с раздумьями о течении времени, преходящести и смерти. Полная философского удивления апология бесчисленных форм природы сочетается с переживанием жестокостей истории. Личная, свободная от иллюзий правда должна проложить себе путь через распространенные мнения и общепринятые мифы, одинокий человек бессилен в столкновении с властью и широкими массами, а безопасное убежище искусства может дать только видимость защиты от бессмысленности существования. Точное знание, как сообщают нам стихи Шимборской, может вытекать только из огромных пространств незнания, уверенность строится на сомнениях, а за гармонией стоит хаос.
В своих последних сборниках («Мгновение», «Двоеточие», «Здесь») Вислава Шимборская предпринимает все новые попытки смириться с тем, что неизбежно, что внушает страх. Спокойное объяснение, почему мы, индивидуумы, теряющиеся среди других созданий, оказались на задворках космоса, в панике убегая неизвестно от чего — по запутанному лабиринту, под угрозой смерти, по загадочной воле случая, — не дает окончательного ответа, но успокаивает читателя, который может хотя бы на мгновение взглянуть на вещи под нужным углом. Ведь никто не обсуждал с нами правила существования. Может быть, нам не стоит жалеть себя, если мы — в лучшем случае наделенные сознанием прохожие, идущие по пути бренного бытия.
Шимборская более явно, чем прежде, вводит фигуру чичероне, который говорит о самых важных вещах, растолковывая ab ovo наше бытие и пребывание в мире, время и вечность. Это происходит в стихотворениях «Мгновение», «Немного о душе», «Микрокосмоc», «Фораминиферы», «Перед путешествием» — будто противоречия могут разрешиться сами по себе или, по крайней мере, стать переносимыми. Поэтесса демонстрирует эпизоды автобиографии, но только в отдельных кадрах, как бы вырванных из последовательного повествования — всегда таким образом, чтобы они стали элементами более общего рассуждения. Она не стремится укрыться в прошлом или превратить его в миф, не ищет однозначного объяснения прежних событий, не согласна навсегда застыть в одном из вариантов себя самой («Нелегкое житье с памятью»). Результаты воссоздания облика другого человека при помощи того же ненадежного инструмента — воспоминаний — еще хуже: даже на простые вопросы, связанные с фактами, нет точных ответов («Портрет по памяти»). Только «память хороших минут» («В избытке») имеет некоторую ценность: наряду с удивлением и «способностью сравнивать», она составляет не слишком впечатляющий жизненный капитал, который, даже если несет утешение, крайне непрочен.
Стихи из последних сборников простыми словами небанально говорят о конечной судьбе человека. Можно сказать, что перед нами кафкианская отсрочка процесса, но без мрачной предопределенности, скорее со знаком плюс: неотменимое лишается власти, территория смерти ограничивается, всеми силами воображения и души откладывается окончательное решение, которое будет принято, но еще не сейчас. Наше существование, пусть и с изъянами, «почти вечно», вполне устойчиво в сравнении с жизнью эфемерных растений и форм, пребывающих в бесконечных метаморфозах («Тучи»). Еще один способ свыкнуться с неизбежным — беседа или интервью, в которых личное участие задающего вопросы уменьшается. Впрочем, и само слово «смерть» часто не произносится, его старательно избегают в разговоре как не вполне определенную возможность, хотя парка держит в руках ножницы — орудие судьбы («Интервью с Атропой»). Другой тип молчания обретает глубокий смысл в стихотворении «Старый профессор»: текст об уходе из жизни превращается в высказывание о мудрости, которую ни с кем невозможно разделить, которая приходит слишком поздно, когда человеку наконец удается выпутаться из паутины жизненных обязательств.
Осознание парадоксов времени не объясняет смысл выделенного человеку фрагмента бытия — часто короткой вспышки начавшейся и тут же завершившейся жизни. Ужас смерти не ослабевает и в этом случае — скорее усиливается за счет того, что события, из которых состояла судьба умерших детей, произошли на небольшом пространстве, в малом масштабе, пусть даже вначале мы опрометчиво считаем, что при этом накал драматизма не так силен («Багаж в обратную дорогу»). Невозможнее всего наше отсутствие, отмена нашего участия в жизни мира — воображение должно приложить невероятные усилия, чтобы представить действительность, ставшую далекой и чужой, а еще невообразимее, что там все так же возможны погодные изменения — факты вне политики и истории, несомненно лишенные какого-либо трагизма («Назавтра без нас»).
В стихах Шимборской незавершенное время и неокончательные ответы борются с уходом и смертью. Сознание должно опережать смерть, освобождать от ее власти фрагменты бытия, отдельные радости и печали, переживаемые события. Пока мы живы, наш познавательный интерес не должен ослабевать. Сознание вновь и вновь задает вопросы, на которые невозможно получить мгновенный ответ («Список»; «Немного о душе»). Впрочем, полностью вытеснить окончательность не удается: с нею связан один из главных вопросов. В этих по-настоящему экзистенциальных стихах смерть представляет собой, в частности, сужение пространства возможностей, сведение множества случайностей к одному финальному событию. Знаменитое предложение из стихотворения «О смерти спокойно» звучит так: «Нет такой жизни, / которая хотя бы на мгновение / не была бессмертной». Смерть бессильна по отношению к тем мгновениям существования, которые прожиты интенсивно, — ударение в цитируемом фрагменте падает именно на слово «была». В свою очередь, в стихотворении «Метафизика», завершающем сборник «Здесь», индивидуальное полновесное существование, складывающееся из частных микроисторий, оказывается настолько значительным, что его можно рассматривать в космическом масштабе.
Стихам Виславы Шимборской свойственны виртуозность владения словом, богатство литературных стилей, мастерское применение разговорной речи, поэтический юмор высокой пробы. Следует, однако, помнить, что в этих текстах игра со значениями всегда подчинена этической задаче, экзистенциальной тревоге, обличению зла, сопротивлению пустоте легкой жизни, преследованию интеллектуальной нечестности. Впрочем, я не хочу писать здесь о литературе… Очевидным образом, описание фигуры, какой была Вислава Шимборская, воссоздание ее образа по памяти — задача невероятно трудная. Выдающуюся личность во всей ее сложности трудно воплотить в словах и фразах. Фотографии и фильмы не слишком помогают памяти: они запечатлевают только мгновения, извлеченные из временной последовательности, скрывают нечто важное за кадром. Возможно, самое главное — неуловимая магия жеста, голоса, присутствия, которой мы теперь лишены. Впрочем, и поэзия Шимборской, которую не с чем сравнить в польской культуре, единственная в своем роде, несмотря на постоянно увеличивающееся количество ее интерпретаций, хранит тайну соединения слов и рождения смыслов.
Начиная писать воспоминания, следует остерегаться обманчивого любопытства, избегать мифологизирования, не поддаваться искушению облечь биографию в серию анекдотов, не превращать траур в карнавал. Усвоить урок трудного смирения с неизбежным, который дает нам поэт. Помнить и возвращаться к текстам. Ведь так?
Из книги: Лигенза Войцех. Не по канону. О поэзии Виславы Шимборской и Збигнева Херберта / Пер. с польск. Е. Стародворской. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021.
