Письмо варшавянке в Лондон
Далекой незнакомой далекий незнакомый...
Давно ль в кафе богемных, в подполье коловратном,
а уж все глубже тонем в глухой тоске по дому,
блуждаем, будто тени Великих Эмигрантов.
Еще порой мы вспыхнем влюбленностью былою,
еще мы руку тянем к перу и к револьверу,
а уж над нашей жизнью и счастьем и волей
волной взметнулась горечь, выше всякой меры.
Еще в нас те пейзажи, привычные для глаза:
березы и распятья, песчаная дорога...
Треск выстрелов мы слышим и слова приказа,
и горький запах гари города родного.
Еще морозным мраком тело наше дышит
и лагерною грязью и смрадным бараком,
а в нас уж вырастает, вздымаяь все выше,
выше, чем жизнь и счастье и воля и разум, —
любовь, любовь без края. Кто ж из нас забудет,
бродя в чужих столицах, богатых и пышных,
руины (вновь живут в них бездомные люди),
кто ж тихий-тихий шепот издали не слышит?...
Каждый булыжник улиц, каждый дом аллеи,
свет фонарей вечерних, тень подворотни каждой
будят глухую память, надежду в нас лелея,
что мы... «Ведь там, в Варшаве, у нас точь-в-точь так же...»
И дерево любое, любой каштан в ограде,
любой мотивчик песни, мелодии модной
напомнят ночь тогдашних подпольных типографий,
ночь у наборной кассы и радио Лондон...
Дождь осенний, дождь польский льет, по лицам льется,
и резкий ветер треплет ясень безлистный,
идут к востоку тучи, зовет нас издалёка
Отчизна. Как мы можем отречься от Отчизны?
Еще звучат нам струны гектографа ручного,
крики Аллеи Шуха, мертвый мрак тюремный,
а нам уже лишь мыслью, лишь памятью снова
возвращаться. Но лучше — если память дремлет.
Еще в глазах та осень, руины и пожары,
в дыму, в дыму проклятом город наш, дом наш,
и тот прощальный голос радио Варшавы,
и — ну, конечно — плач твой. Помнишь ли, помнишь?
А нам уж на чужбине, под чужой луною,
где чужие руины, как сгустки крови, ржавы,
видеть и видеть в грезах пепелище родное
и так идти через Мюнхен, как будто через Варшаву.
И я напрасно, напрасно пытаюсь перечить зову,
тоску заглушить пытаюсь, но сердце ее не поборет.
Как будто небо сквозь тучи, дно ручья сквозь воду,
сквозь город чужой мне виден мой единственный город.
И в час, когда месяц в небе обливается кровью,
а ночь — как там, в Варшаве, сине-золотая,
песнь, что полна тоскою, жалобой и любовью,
я шлю туда, в наш город, как журавлиную стаю.