Агай-хан — ч. IX

АГАЙ-ХАН

Историческая повесть

IX

Иссякла сила казаков с Сечи и казаков с Терека. Отчаянно бился Заруцкий и, наконец, вскочил на коня и с отрядом молодцев исчез в степи.

Войска московитов поглотили оба берега Волги — Астрахань вернулась под власть царей. Шеин Никомко Хорброков предводительствуют теми тысячами, которые разошлись во все стороны в поисках Заруцкого и Марины. По пустыне скачут татары и ищут следы беглецов, но им уже не вернуться из этой погони: коней и всадников мороз к земле приковал.

Те шведы, которых удалось подбить на столь далекий поход, пытаются идти с зимой в ногу, насколько возможно, и волочат по снегу тяжелые мушкеты, с песком за пазухой.

Москали над ними смеются и идут потихоньку; им не зябко, им хорошо, они дома среди снегов и метели. В пустыне стало людно — каждую минуту по ней идет обоз; идут верблюды с белыми палатками, словно крыльями на хребтах, наперекор вою ветра гудят трубы и бьют литавры, под серыми тучами блестят шлемы, скопище бород московских, похожее издали на некую свору бунчуков, движется вперед. Все дальше идут войска по бездорожью пустыни. Таков царский приказ Шеину, вот и Шеин теперь отдает приказы.

Но и трупов уже немало лежит на пути в снегу. Танцуют над ними в воздухе воронье и сипы, рвут на куски мертвые тела среди бури, и снегом запивают.

Нигде не видно следов мужа и жены, которых преследуют; ветер по пустыне пляшет, заметая их следы. По войску ширится зараза, голод наступит вскоре, и вот полководец дает команду делать привал, приказывает себе построить домик, боярам разбить палатки, солдатам выкопать землянки и покрыть их камышом, который там и сям растет по озерам, и, выбившись из сил, ложится Шеин на медвежью шкуру и думу думает, как себя ублажить и царю угодить.

Прошел день, прошла ночь, но так и не мог он принять никакого решения. «Погибнут тысячи без еды на таком морозе, ну да ладно; но ведь и я тоже, может, погибну в этих песках или, если мне удастся избежать кончины, и вернусь я ни с чем, то встретит меня бесславие на пороге дома, ну да ладно еще, коли так — тюрьмы и гнева Его Величества боюсь я; того, что останусь я без наград».

И вот созывает он подвластных себе бояр и предводителей отрядов; подобострастно стоят они возле его ложа, у стен, дребезжащих от вихря, обитых шкурами и увешанных оружием.

— Совет мне ваш нужен — пусть каждый скажет свое слово! Сослужите мне службу, ведь я, как знаете, самим царем обласкан и на высокую должность поставлен.

Напряглись лица, ощетинились бороды, одежды зашелестели, каждый рукой потирает лоб, и длинным рукавом трется о рукав соседа. Каждый думает и дает советы, какие ему придут в голову: один жалуется и обмороженную руку показывает, другой опустит голову и бормочет что-то под нос — самые умные усмехаются с сомнением.

Хорброков сдерживает гнев, но, видно, разразится им вскоре; тут многие берут слово, перечисляя трудности, с которыми предстоит столкнуться: «На берегах Каспия никто никогда не слыхал о столь суровой зиме; долгие ночи, на небе ни звезды, и луна не светит. Снежный туман, словно призрак, проникает в наш лагерь; днем черные, неподвижные тучи, хотя ветер дует вовсю. Скоро мы забудем, как выглядит солнце, по крайней мере, в эту пору; когда мороз, то солнце сияет, и звезд не счесть, так и сверкают они на небе. Где найти людей среди этих просторов? Оставим их на съедение черным лисам! Не вернуться им никогда, чтобы разрушить царство непобедимого Михаила, — может, они уже превратились в груду костей, а ее мы не найдем. Дождемся судного дня, чтобы нашлись они!»

Заскрежетал зубами полководец и бросил суровый взгляд; тогда молодые воскликнули хвастливо: «На край света пойдем, но сначала нам нужно вернутся в Астрахань — продовольствия и пороха нам не хватает. А после этого умереть мы готовы за то, что на верность царю крест целовали».

Наступило молчание. Выцветшие глаза Шеина горят, как у больного тигра, обычно этот взгляд отражает дикость вояки и хитрость сановника; теперь дикость взяла верх. Задрожали присутствующие, загремел он сильным голосом, обозвал их болванами; но боль прервала его речь, он опустил голову и застонал. Вырвал он клок седых волос и швырнул их в окружающих. И тут стали слышны голоса стражи, зашумела она у входа, скрипнула дверь домика и без спросу вошел юноша. Эта дерзость обратила на себя общее внимание.

Он носил странное платье, не шведское, не московское, похожее чем-то на одежды восточных эмиров. На нем был стальной шлем, как зеркало гладкий, с незамутненным блеском, кольчуга с посеребренными спицами, застегнутая черными пряжками, на каждой из них была выгравирована голова медвежонка, обведенная арабской надписью; и выглядывало из-под кольчуги голубое платье, кинжал по левую, булат по правую руку, ножны со многими украшениями; наплечники, обшитые мехом, а ноги в железной броне. 

Он вошел и, не ожидая приказа подойти поближе, проскользул между боярами и стал в двух шагах от Хорброкова.

— Какая наглость, мурза Нураддин, какая наглость! — шептали ему в ухо окружающие, а тот улыбался по-детски, радуясь своему своеволию.

— Уже не одного татарина мы приказали засечь насмерть в наказание за строптивость, — закричал Шеин, вставая с медвежьей шкуры и уставившись на Нураддина, будто бы он хотел его напугать. — Пошел вон, я не посмотрю на то, что ты предводительствуешь тысячей и разодет, словно дворцовая одалиска!

Лицо юноши не помрачнело в ответ на такое обращение; он сложил на груди руки и ждал, когда пройдет гроза, после чего бросил с издевкой:

— Во имя пророка, во имя Аллаха, ты, Шеин Никомко Хорброков, презренный холоп Михаила, государя нашего, прикажи выйти вон этим боярам и мерзлым воякам, потому что у меня есть к тебе разговор!

И тут крик полководца, потерявшего от бешенства голову, и угрозы присутствующих потрясли балки дома, послышался звон кинжалов, извлекаемых из ножен.

Мурза Нураддин рассмеялся уже не по-детски. Это был смех человека, презирающего подлую чернь, знающего, что ему надо, и устремленного к цели со стойкой верой в предопределение.

— О, предводитель, пока они дышат на пальцы, я в пасть морозу засуну всю руку мою; пока они думают о пути назад, я предлагаю идти дальше; если они потеряли веру в поимку жены Дмитрия, любовницы Заруцкого, то я поклянусь, что она не уйдет от моей погони. И кому после этого выйти вон прикажешь: этим дрожащим от холода и страха или мне, который смеется над пустыней и тучами, летает быстрее ястреба, который злее, чем ястреб, в клочья тела жертв порвет? Ха, ха, клянусь, я найду эту женщину и поймаю ее! Сегодня мне уже донесли, где она!

Хладнокровно приказал Хорброков присутствующим удалиться, и сказал Нураддину

— Твоя голова, татарин, за голову Марины! — и, прилегши на медвежьи шкуры, с интересом стал слушать, что тот ему скажет.

— В такое время года сгниют в этой пустыне все ваши палатки, замерзнут солдаты, на камышах испустят дух бояре и умрет, может быть, сам вождь; не укрепленный лагерь требуется здесь брать штурмом, а с горсткой людей бороться, в которой каждый наездник подобен стреле, а каждый скакун — оперению стрелы. Марина уже за Яиком — она перешла его по льду с остатком молодцев.

По привычке дикого зверя, почуявшего кровь, заерзал Шеин на ложе, сжал кулаки, ногой пихнул шлем, лежащий рядом, и с грохотом сбросил его.

— Если она бежала, царь мне спасибо не скажет! Любому смерду посмешищем стану! «Какой из него боярин!» — с издевкой мне скажут! Расстанется с шеей голова твоя, татарин, за такое известие!

— Добавь к моей тысяче две тысячи половцев, и будут твоими Марина и Заруцкий!

Не было в голосе юноши ни тени колебания и сомнения. Хорброков не спешил с ответом; снова натянул он на шею шкуру медведя и думал.

— На солнце моей отваги ни пятна не найдешь с тех пор, как я служу вам, воевода. Помнишь того паренька, который прибежал к тебе, когда ты под стенами святой Троицы стоял — а ведь теперь я командир! Чем я так возвысился? Вот этой саблей, молнии подобной. Возвращайся в Астрахань, отдохни там получше, там чары вином полнятся, глаза девушек сияют — а меня пошли за беглецами! По бездорожью, по извилистым тропам, днем и ночью не потеряю я след — буду преследовать царицу, как любовник любовницу, и пусть придется мне есть песок и запивать соком полыни, я выдержу все и настигну ее!

Говоря так, он размахивал руками и дергался всем телом; видно было, что страсти его настолько полны жизни, что не хватает слов, чтобы передать их, а лицо, исхудавшее от опиума и наслаждений, сияло надеждой и счастьем – но не блаженным счастьем, которое есть сон страстей, не мирной, лишенной порывов безмятежностью, но тем, что, как молния тучу, озаряет божественным огнем и рвет в клочья. Глаза его засверкали на осунувшемся лице, испепеляющим взором глядит он на Шеина.

— Дам я тебе в подкрепление две тысячи половцев, но ты поклянись: когда ты бросишь ее и его, связанных, к ногам моим, чтобы я их доставил к государю нашему, то не бей челом государю, прося у него награду! Я, боярин Шеин Никомко Хорброков, клянусь нашей благочестивой верой, что дам тебе триста сороков соболей в награду.

Усмешка невыразимого презрения искривила уста юноши.

— Клянусь пророком!

— Тогда иди прямо сегодня!

— Иду!

После этих слов он направился к дверям.

Шеин окликнул его.

— Смотри, юноша, не забудь обещания своего! Чернь поговаривает, что та распутница, которая посмела назвать себя царицей, забрала из Астрахани большие богатства. Чуть не триста сорокóв...

— Смех меня пробирает от твоей предусмотрительности, — перебил его Нураддин. — Испытай, не померкнут ли твои очи, если увидят они хоть половину тех ценностей, которые я, как песок, презираю!

— Ого! — воскликнул Хорброков. — О твоей родословной татары рассказывают удивительные вещи; знаю, знаю!

И он замолчал, ему хотелось, правда, сказать что-то еще, но он не стал, хотя напряглось от гнева его лицо.

Нураддин опять направился к дверям; спешит он, как человек, который жаждет выйти на свежий воздух из роскошных покоев, где от питья закружилась его голова и запылало сердце.

— Еще один приказ, язычник, не потеряй по дороге! — снова призвал его к себе военачальник движением руки.

Молодой человек топнул ногой оземь.

— По морю моей терпеливости плаваешь ты, а что если бы это было не море, а всего лишь озеро? – воскликнул он, похлопывая ладонями на манер заскучавшего ребенка.

— Эта ляшка Марина — колдунья недюжинная. Богомолец наш архиепископ Сергей высказал мне свое мнение об этой беспутнице; краса ее смягчит самое отважное сердце, а ты молод и не нашей веры!

От этих слов задрожал татарин всеми частями тела, колена его пригнулись к земле, сто разных слов готово было слететь с уст, но исчезли без следа; голос, до сих пор протяжный и звучный, сразу ослаб и стал прерываться.

— Не бойся, пусть только она предстанет предо мной, как гурия в пустыне! Райской росой омыта она, вокруг нее райские ароматы веют, песок, снег, туманы, а она словно куст эдемских роз в глухой пустыне, над соленым озером, которое дышит под белой корой! Омерзели мне эти места — скакун озвереет от страха и всадник не усидит в седле перед этим ужасным пейзажем. Природа в дикости своей отрекается от детей своих, глянь — вон на щебне трупы лежат, она же сама задушила детей своих! Но мы с конем не погибнем! Ее взор будет для меня звездой, ее голос — арфой в пустыне — и может статься, мы оба погибнем навеки. Доверься слову моему, я притащу тебе ее в Астрахань, во дворец за волосы … за ее кудри из чистого шелка… Доверься… Клянусь…

Не дрогнул ни один мускул на лице Хорброкова, хотя и слушал он внимательно, потому что хотел найти подход к юноше и разгадать его тайны.

— Нураддин, не в ясном уме ты накануне похода своего. Возвращайся в свою палатку и приляг — кого-нибудь другого пошлю я на берега Яика!

Прикусил губу Нураддин. Чувствовалась в нем досада, что язык он распустил, и вот лицо его вновь обрело цвет спокойствия, а уста искривились в издевке:

— Случается иногда, что меня берет охота шутить. Опасные походы и долгие блуждания всегда именно с этого я начинаю; ну, будь здоров, воевода, ни минуты не сомневайся в моей верности. Ты еще меня не знаешь.

Лицо его сразу же приняло равнодушный вид, исчезло бесследно волнение, терзавшее его; он поигрывал то бахромой голубого платья, то рукоятью кинжала.

Не знал, что и сказать Хорброков, но все больше и больше нездоровье ему докучает; ветер усиливается и стучит в стены, в лагере слышны стоны и голоса, а иногда глухой скрежет металла о горы снега и глыбы льда. Копают, видно, свежие могилы для свежих трупов.

— Ступай, татарин! Приказываю. Но помни: твоя голова в обмен на голову Марины!

Положил юноша руку на сердце, весь задрожал, но сумел утаить волнение души и низко поклонился поклоном раба, который обещает исполнить волю своего господина. Но просветлел тогда его взгляд, и понял он, что достиг своей цели, и только он, и никто другой, господин с этих пор.

На следующий день снимается лагерь московский, войска возвращаются назад к Волге, и три тысячи всадников отделяются от них, как ком снега от снежной лавины, и держат путь в противную сторону, к Яику. Во главе с достоинством шаха едет Нураддин на арабском коне; он не думает о метели, о морозе, который трещит под копытами, он скачет с восторгом воина, который несется к верной победе, с запальчивостью влюбленного, который следует за своей возлюбленной, с безумием человека, опаленного страстью, который долго притворялся, но теперь притворяться не должен, потому что приближается он к последнему мигу жизни, ради которого пожертвовал всем.

Его лицо освещено блеском шлема, исходящим сверху, и блеском панциря, исходящим снизу. Вся сила молодости, весь огонь надежды горит в его зрачках; ты сказал бы, что он счастлив от самого предчувствия славы и награды, но, присмотрись получше, и отвернешь ты взгляд от этой усмешки адского блаженства, которая впилась в его уста, подобно ненасытной пиявке!